Аннушка

АННУШКА.

I.

- Андрей Иванычъ, пойдемъ...

Молчанiе.

- Голубчикъ, ну, пойдемъ... Всего-то два шага! Ахъ, Боже мой...

- Отстань!

- Только твоего и разговору? Ну, хорошо... Превосходно.

Андрей Иванычъ оказался безчувственнымъ. Онъ стоялъ на своемъ швейцарскомъ месте съ обычнымъ замороженнымъ достоинствомъ, какъ и следуетъ настоящему швейцару. Солдатское, точно обрубленное лицо застыло на какой-то одной мысли. Военная выправка делала его моложе, вернее сказать, онъ былъ въ томъ неопределенномъ возрасте, который у крепкихъ людей отделяетъ молодость отъ старости. Вообще, обстоятельный человекъ Андрей. Ивановичъ, аккуратный и вечно сумрачный. Все эти качества юлившiй около него Самошка сейчасъ чувствовалъ съ какой-то затаенной обидой. Слава Богу, ведь тоже солдатъ. Почитай, вместе и служили, и годы одни. А рядомъ съ Андреемъ Иванычемъ вотъ этотъ самый Самошка казался старикомъ: спина сгорбленная, лицо сморщенное, глаза слезятся, руки трясутся, въ каждомъ движенiи мучительное безпокойство, точно его шиломъ тычутъ. Андрей Иванычъ смотрелъ на благопрiятеля сверху, почти съ презренiемъ, а Самошка всю разницу виделъ только въ костюме и въ службе. Ну-ка, надень на него швейцарскую одежу да поставь у дверей, особливо на тепло куда-нибудь, да онъ такого феферу покажетъ, что чертямъ будетъ тошно. Въ сущности, ихъ разделяла непроходимая пропасть; Самошка былъ "штрафной" солдатъ, потерявшiй уваженiе къ самому себе, а Андрей Иванычъ прошелъ безпорочную службу и вышелъ въ чистую съ нашивками.

- Такъ не пойдешь?-- уже со злостью приставалъ Самошка. - Не пойдешь? Хорошо... Въ ногахъ будешь валяться, а я ни въ жисть... Нетъ, братъ, у меня слово - законъ. Сказалъ, какъ топоромъ отрубилъ...

- Не пугай къ ночи...

Самошка сделалъ даже шагъ къ двери, но остановился въ раздумье, плюнулъ и, вернувшись, заговорилъ совсемъ другимъ, слезливымъ тономъ:

- Андрей Иванычъ, голубчикъ, ну, дай двугривенный, и чортъ съ тобой... Поправиться надо!.. Такъ и сосетъ... Испорченный я человекъ, вотъ главная причина...

- Самъ себя портишь.

- Да ведь я... ахъ, Боже мой! Посадить бы тебя ко мне на кладбище, такъ узналъ бы... Какъ это затемняетъ, какъ стихнетъ, ну - смертынька моя. Ты-то на людяхъ, а я ведь одинъ со своими покойниками сижу. Оторопь живого человека возьметъ...

- По поминкамъ бы меньше ходилъ да съ дьячками поменьше лакалъ... - сурово заметилъ Андрей Иванычъ, опуская руку въ карманъ.

Отъ Самошки не скрылось это движенiе, и онъ льстиво забормоталъ:

- Пошли бы вместе къ Андронычу въ портерную... ей-Богу!.. Ну, раздавили бы пару пива... ну, покалякали...

Въ этотъ критическiй моментъ Андрей Иванычъ быстро выдернулъ изъ кармана руку и весь насторожился. Ему показалось, что по тротуару мелькнула подозрительная тень,-- черезъ стеклянную дверь подъезда было все видно. Самошка хотелъ обругаться, но Андрей Иванычъ молча схватилъ его за плечо и толкнулъ прямо въ дверь своей сторожки.

Очутившись въ темноте, Самошка некоторое время не могъ сообразить, въ чемъ дело, а потомъ хрипло хихикнулъ и даже закрылъ свою шершавую пасть рукой. Дальше Самошка зашелся простуженнымъ кашлемъ пропойцы, вытеръ слезы и припалъ своей небритой рожей къ окну, выходившему на тротуаръ. Его охватило какое-то безпричинное злорадство.

- Ага... клюнуло... - шепталъ Самошка, когда на тротуаре показалась женская тень. - Аннушка... ха-ха. Иди, милая... Нетъ, мимо прошла. Ахъ, подлая... Только время тянетъ, а ведь все равно придетъ. Аннушка, скорее... Ахъ, кошки тебя залягай!..

- Вамъ, можетъ-быть, навестить родственницу?..

- Нетъ, то-есть...

Тень сделала попытку скрыться, но отъ быстраго движенiя слабо вскрикнула и остановилась. Андрей Иванычъ помогъ ей подняться на три ступеньки подъезда, сделалъ сердитое лицо и грубо сказалъ:

- Во второй этажъ, первая дверь налево... Въ дежурную.

Тень была смущена и прятала свое лицо въ старенькомъ платке. Переведя духъ, она медленно начала подниматься по лестнице, хватаясь левой рукой за перила.

Андрея Иваныча поразило это молодое девичье лицо, полное такой муки, страха и стыда. Ему сделалось совестно за свой грубый тонъ, но тень была уже наверху. Онъ виделъ только заношенную старую шубенку, худыя ботинки, грязный подолъ и смертную истому каждаго движенiя.

Андрей Иванычъ точно застылъ на месте, прислушиваясь къ каждому звуку, точно это онъ самъ шелъ. Вотъ скрипнула дверь дежурной, вотъ послышались торопливые шаги дежурной акушерки... вотъ все стихло... Изъ этого оцепененiя Андрея Иваныча вывело удушливое хихиканье Самошки. Онъ даже вздрогнулъ.

- Аннушка... - хрипелъ Самошка, закрывая ротъ рукой.

- А ты чему обрадовался-то, дуракъ?..

- А вотъ этому самому... И шла бы прямо, а то еще по тротуару маячила съ полчаса. Только время тянула. А ужъ сама тово... свету не видитъ.

- Опять дуракъ... Ведь девушка: тоже и свой стыдъ есть. А впрочемъ, что я съ тобой разговариваю: убирайся къ чорту!

Самошка остолбенелъ. Вотъ такъ фунтъ... Впрочемъ, Андрей Иванычъ точно что вспомнилъ: юркнулъ въ сторожку, схватилъ шапку и быстро вышелъ въ подъездъ. Самошка вприпрыжку летелъ за нимъ, счастливый оборотомъ дела. Давно бы такъ-то, а то сколько времени кочевряжился: не хочу да не пойду. Ишь, какъ ущемило...

Портерная Андроныча была сейчасъ черезъ дорогу и такъ призывно светилась своими двумя окнами. Самошка испытывалъ самое блаженное настроенiе, когда распахивалась гостепрiимная дверь.

- Пару пива,-- скомандовалъ онъ, здороваясь съ лысымъ сидельцемъ Андронычемъ.

Тотъ лениво посмотрелъ на Андрея Иваныча и молча поставилъ на грязный и липкiй отъ пролитаго пива столикъ две бутылки.

- Снежокъ какъ будто мороситъ,-- изъ вежливости заметилъ онъ, не обращаясь собственно ни къ кому. - Весна не можетъ взяться по-настоящему.

Андрей Иванычъ ничего не ответилъ, залпомъ выпивъ сразу два стакана. Глотая холодное пиво, онъ все время смотрелъ въ окно на свой подъездъ, не подъедетъ ли кто-нибудь или не подойдетъ ли.

На улице стояла уже две недели весенняя гололедица. Лошади падали, карабкаясь по обледянелой дороге. На тротуарахъ пешеходы выделывали отчаянныя антраша.

Самошка блаженствовалъ и пилъ свою бутылку съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой, какъ делаютъ это записные пьяницы. Самошка торжествовалъ, счастливый, что Андрей Иванычъ попалъ на линiю, а ужъ ему только попасть...

Именно въ такомъ настроенiи онъ былъ сейчасъ, и Самошка впередъ предвкушалъ дальнейшее: охолостятъ они у Андроныча пары три пива, потомъ Андрей Иванычъ для прилику покажется въ своей сторожке, а потомъ на всю ночь и закатятъ въ Солдатскую слободку. Эти соображенiя до того увлекли Самошку, что онъ расхохотался самымъ глупымъ образомъ.

- Ты это чему обрадовался, баранья голова?-- сурово спросилъ Андрей Иванычъ.

- А какъ же?.. Аннушка-то даве какiя петли выметывала... хе-хе!.. Я бы этихъ проклятущихъ девокъ всехъ въ одинъ узелъ завязалъ да въ воду... Вотъ тебе и весь сказъ! Нагуляетъ брюхо, а тутъ и отваживайся съ ней... Вотъ и эта Аннушка тоже: небось, нашла родильный-то домъ. А я бы ее въ шею... хе-хе! Ступай, откуда пришла... Где нашла, тамъ и обрадуй.

- Не нашего ума это дело, а ты дуракъ!.. --отрезалъ Андрей Иванычъ, делая знакъ относительно следующей пары пива.

- А что же, Самошка дуракъ - это точно, даже круглый дуракъ,-- политично вступился лысый Андронычъ: - а касаемо вашихъ Аннушекъ онъ правильно... да. Девица должна себя соблюдать вполне - первое дело. И ежели бы, скажемъ, напримерно, не обнадеживала себя темъ же родильнымъ, такъ она бы въ лучшемъ виде, а тутъ и вышла вся Аннушка, какъ есть...

- Лучше, что ли, ежели девки ребята по прорубямъ будутъ топить, да травить, да подкидывать,-- лучше?-- сурово спрашивалъ Андрей Иванычъ.

- Ну, вотъ вы всегда такъ, Андрей Иванычъ... - сказалъ Андронычъ, взмахивая своей затекшей волосатой рукой. - Конечно, вы, напримерно, получаете свое жалованье въ аккурате, два дохтура, кушорки... ну, целый уголъ народу. Земство, напримерно, соответствуетъ: на, получай. Загуляла девушка - милости просимъ къ намъ. Мы васъ, Аннушка, будемъ и поить, и кормить, и въ чистую простыньку обернемъ, и всякiй другой обиходъ. Не болитъ ли здесь, Аннушка... тьфу!

- Верррно!.. - ревелъ Самошка, стукая кулакомъ но столу. - Верно, Андронычъ... Я бы всехъ этихъ Аннушекъ въ шею, да хомутъ на голову, да по городу и провелъ, чтобы другимъ не повадно было, да деготькомъ ворота смазалъ...

Самыми ярыми блюстителями женской нравственности у насъ на Руси являются именно такiе сидельцы, какъ Андронычъ, потомъ благочестивые седенькiе старички, которые со слезами на глазахъ молятся каждый день где-нибудь въ укромномъ церковномъ уголке, и такiе пропащiе люди, такъ Самошка. Терпимыми, прощающими и снисходительными къ чужимъ слабостямъ бываютъ исключительно люди сильные, въ полной рабочей поре, какъ и въ данномъ случае Андрей Иванычъ. Поэтому онъ сейчасъ и разсердился на Андроныча. Зачемъ пустыя слова говорить?.. Самошка дуракъ, зря болтаетъ, а Андронычу это какъ будто и не пристало. Кстати, Аннушками въ родильномъ доме называли всехъ роженицъ,-- эта кличка установилась со дня открытiя этого учрежденiя, потому что первую роженицу называли Анной.

- Пустыя слова вы болтаете!-- сурово говорилъ Андрей Иванычъ. - Такъ, языкъ чешете... И девушка не права, которая себя не соблюла, а где же отцы-то? Ведь Аннушекъ въ годъ-то у насъ за сто человекъ перебываетъ, а ни одинъ отецъ и глазъ не покажетъ...

- Отецъ - другая статья... ха-ха!-- заливался Самошка. - Онъ свое получилъ и въ кусты... хе-хе! Ему-то какая неволя срамиться: я, молъ, вотъ и есть тотъ самый обманщикъ... Тоже, найди такого дурака!

- Да ведь онъ обманывалъ Аннушку-то, когда ей разныя слова наговаривалъ да улещалъ?-- сказалъ Андрей Иванычъ. - Совесть-то где?..

- Хе-хе, совесть!.. - заливался Андронычъ. - По нынешнимъ временамъ совесть захотелъ искать...

- У волка въ зубе - Егорiй далъ, вотъ и вся совесть!-- поддакивалъ Самошка уже заплетавшимся языкомъ. - А не будь дура... хе-хе!.. Ты будь въ аккурате, потому какъ у тебя свой пределъ...

- Молчи, дуракъ!-- ругался захмелевшiй Андрей Иванычъ. - А какъ, напримерно, младенецъ теперь родится? Ведь Аннушка досыта нахлебается съ нимъ стыда, пока родитъ, а потомъ вышла отъ насъ - куды она съ ребенкомъ? Ведь ужъ къ намъ въ родильный голь непокрытая идетъ... Горничныя, кухарки, швейки заблудящiя. Младенецъ-то виноватъ, а?.. Ведь мать-то его не броситъ - и стыдъ свой девичiй износитъ и младенца воспитаетъ, а отцы-то только своего удовольствiя ищутъ! Я бы первымъ деломъ вотъ этихъ самыхъ родителевъ подтянулъ... Много ли надо, чтобы Аннушку обмануть, особливо когда она еще и въ настоящiй разумъ не вступила.

- А младенцевъ я принимаю!-- хвастался Самошка. - Все одно, моихъ рукъ не минуетъ ни одинъ... Ты вотъ ихъ крестишь, а я хороню. Весьма превосходно понимаемъ всю музыку... Сколько въ годъ-то окрестишь, Андрей Иванычъ?

- Да около сотни будетъ... Некому крестить, ну, меня въ кумовья и ставятъ. Христiанское дитя, долженъ порядокъ во всемъ быть.

- У тебя теперь крестниковъ-то, значитъ, сотнями считать?-- смеялся Андронычъ, разглаживая свой отвислый животъ.

- А ужъ не знаю, право...

Самошка ошибся. Андрей Иванычъ выпилъ три пары пива, это точно, а дальше никуда не пошелъ. Напротивъ, онъ сделался еще сумрачнее, нахлобучилъ шапку и сердитый ушелъ къ себе на подъездъ.

II.

- Вы можете не объявлять своего имени... - предупредила дежурная акушерка Марья Степановна, когда новая Аннушка подошла въ дежурной къ ея столику.

- Мне за это ничего не будетъ?-- лихо спросила пацiентка.

- Решительно ничего... Потомъ ребенка запишутъ по вашему паспорту.

Акушерка имела такой усталый и заспанный видъ,-- она не спала уже несколько ночей подъ рядъ. Сделавъ отметку въ своей книге, она повела больную въ первое отделенiе.

Родильный домъ недавно былъ купленъ земствомъ въ собственность и еще не совсемъ приспособленъ. Пока разграничены были только три отделенiя: первое, где происходили роды, второе, где лежали роженицы после родовъ, и третье, где происходили операцiи.

Новенькая со страхомъ прошла черезъ операцiонную залу, потомъ какой-то коридоръ и наконецъ очутилась въ полуосвещенной комнате, где стояли три кровати. Черезъ четверть часа она уже была переодета въ казенное платье, и Марья Степановна на большомъ печатномъ бланке заносила разныя отметки о состоянiи ея здоровья.

Акушерка, худенькая и живая, ни разу не взглянула въ лицо новой пацiентке, чтобы напрасно не смущать ея. Въ первый разъ все Аннушки ужасно стеснялись. Мелькомъ, впрочемъ, Марья Степановна заметила, что больная очень красива - такое простое и хорошее девичье лицо, съ длиннымъ оваломъ и мягкимъ детскимъ носомъ. Светло-русые волосы придавали ей особенную, какую-то ласковую миловидность.

Когда вошелъ ординаторъ, красивый еврей съ типичнымъ лицомъ, больная точно испугалась.

- Новенькая?-- коротко спросилъ онъ.

- Да...

Они заговорили какiя-то непонятныя слова, а новенькая точно застыла отъ охватившаго ее страха. Вотъ этотъ еврей будетъ ее резать,-- она въ последнемъ почему-то была убеждена и ужасно струсила. Ординаторъ взглянулъ на нее, улыбнулся и заметилъ про себя:

- Ну, эту мы скоро разрешимъ...

Марья Степановна сделала утвердительный знакъ. Ординаторъ поговорилъ съ другими больными и скоро ушелъ...

Новенькой онъ не понравился. Чему онъ смеется?

Тихо въ родильномъ доме. Въ коридоре слышатся только осторожные шаги сестры Агнiи, кособокой старушки въ беломъ платке на голове. Изредка откуда-то издалека доносятся тяжелые стоны, и новенькая каждый разъ вздрагиваетъ. Это кого-нибудь режутъ... Ей делается страшно до слезъ. Она успела разглядеть свою комнату и познакомилась съ обеими кроватями: на одной лежала горничная, а на другой швея.

- Онъ добрый... - говорила горничная про еврея-ординатора. - Ужасти какой добрый! И все смеется... Зовутъ Борисомъ Осипычемъ. Я ведь здесь ужъ въ третiй разъ...

Новенькая сначала дичилась, а потомъ начала привыкать. Главное, ведь она не одна... Да и все такiе ласковые, обходительные. Ахъ, какiе ласковые! Потомъ, какъ разсказала горничная, въ первыхъ двухъ отделенiяхъ никого не режутъ, а только въ третьемъ, куда попадаютъ "трудные случаи".

- Тамъ старшiй докторъ Василiй Михайловичъ операцiи самъ делаетъ,-- разсказывала болтливая горничная. - Онъ смелый... И Борисъ Осипычъ тоже все умеетъ. А акушерку зовутъ Марьей Степановной... У нея руки такiя легкiя: не слышно, какъ она все делаетъ. Швейцара внизу Андреемъ Иванычемъ звать... Онъ переноситъ больныхъ изъ одного отделенiя въ другое и всехъ ребятишекъ креститъ. Такой славный солдатъ... Везде такой порядокъ, что пылинке не дадутъ сесть. Вотъ ученицы надоедаютъ только...

Утромъ пришелъ Андрей Иванычъ съ несколькими фельдшерицами, и больную перенесли вместе съ кроватью.

Новенькая отвернулась къ стене, пока швейцаръ былъ въ комнате. Она почему-то стеснялась именно его, какъ единственнаго мужчины во всемъ родильномъ доме. Доктора въ счетъ не шли.

Время тянулось ужасно медленно. Бедная швея стонала. Благодаря сидячей жизни, ей приходилось переносить страшныя муки.

Новенькая мучилась за нее, переживая впредь свои собственныя страданiя. Ее только утешало то, что такъ хорошо ухаживали за больной: ни одной минуты больная не оставалась одна.

Борисъ Осиповичъ прибегалъ разъ десять въ день, потомъ приходилъ главный докторъ, красивый высокiй мужчина съ окладистой бородой. Доктора о чемъ-то советовались между собой и только качали головой.

Марья Степановна выбивалась изъ силъ. Она и безъ того была такая худенькая, въ чемъ душа.

Кризисъ наступилъ быстрей, чемъ ожидали.

- Это отъ нервнаго состоянiя,-- объясняетъ Борисъ Осиповичъ. - Съ новенькими это случается... Страхъ действуетъ. Да и больная молодецъ...

Случилось это ночью. Ночью же ее и перенесли во второе отделенiе. Опять явился Андрей Иванычъ, и опять больная отвернулась, спрятавъ лицо въ подушку.

Во второмъ отделенiи было пять кроватей для выздоравливающихъ. Больныя лежали тихо. Около каждой кровати стояла маленькая детская кроватка. Изредка раздавался детскiй плачъ. Какой-то ребенокъ кричалъ такимъ толстымъ голосомъ, точно теленокъ.

- Вы счастливо отделались... - встретила больную говорливая горничная. - У васъ первый ребенокъ? Да? Впрочемъ, вы такая здоровая и молодая... Молодымъ всегда легче.

- Не безпокойте больную,-- остановила ее сестра.

Новенькая проспала весь день и, проснувшись вечеромъ, съ удивленiемъ посмотрела кругомъ. Где она? Все случившееся съ ней за эти дни показалось ей какимъ-то тяжелымъ сномъ. А какъ она боялась и даже хотела руки на себя наложить... И все такiе добрые... Даже совестно. И особенно добрый этотъ еврей-докторъ. Когда онъ только спать успеваетъ?..

Къ ребенку новенькая въ первое время отнеслась равнодушно и разсматривала его съ удивленiемъ, когда въ первый разъ поднесла ей сестра что-то такое маленькое и беззащитное. Ей почему-то сделалось жаль его.

- Хорошенькая девчонка... - заметила, улыбаясь, сестра. - И такая здоровенькая, какъ рыбка.

Новенькая не могла привыкнуть къ собственному ребенку несколько дней. Ей все казалось, что это чей-то чужой ребенокъ. Затемъ - онъ стеснялъ ее. Ей опять делалось совестно... Какъ она понесетъ его отсюда? А главное, куда она денется съ ребенкомъ? На старое место она не могла прiйти съ ребенкомъ; денегъ не было, а жить нужно чемъ-нибудь. Вотъ здесь такъ все ухаживаютъ за ней. И тепло здесь и светло, а тамъ, за этими стенами, опять нужда...

Больную охватывалъ ужасъ при мысли о томъ, что опять будетъ тамъ. Господи, сколько стыда и горя напринималась она, а главное горе было еще впереди... Бездомная собака, погревшаяся на чужой кухне, вероятно, испытываетъ то же чувство, когда ее снова выгонятъ на улицу. Лучше было бы умереть...

Мысль о немъ пришла только потомъ. Она гнала ее отъ себя, старалась совсемъ не думать, и все-таки роковая мысль пришла. Да, онъ не покажется здесь... Ему все равно. Если бы она умерла, и тогда онъ не пришелъ бы. Ахъ, какой онъ скверный, нехорошiй... Да и все они такiе. Вонъ и те женщины лежатъ, разве кто-нибудь придетъ ихъ навестить? Къ одной, впрочемъ, приходила какая-то старуха-тетка. И, вероятно, каждая лежитъ и думаетъ одинокую думу объ одномъ и томъ же. Эту мысль первой высказала говорливая горничная.

- И подлецы эти мужчинишки... Хоть бы одинъ носъ показалъ!.. Совесть-то у каждаго подъ пяткой... Кажется, взяла бы да и растерзала ихъ всехъ.

- А вы въ прислугахъ жили раньше?-- обратилась горничная къ новенькой.

- Да...

- Такая молодая и такая красивая вы изъ себя. Любой бы женихъ взялъ съ радостью... У меня тоже былъ женихъ, да только пьяница. А какъ васъ зовутъ?

- Авдотьей Семеновной...

- У меня была одна знакомая Авдотья Семеновна. Вдова... Хорошая женщина. Ахъ, какъ я зла на мужчинъ!.. У меня ужъ третiй ребенокъ... Двое, слава Богу, скоро умерли. Не знаю, какъ третiй... Сама-то я на место опять поступлю, а его отдамъ на воспитанiе. Вотъ тебе и жалованье: что заработаешь, то и отдашь за ребенка. А отцы-то и въ усъ себе не дуютъ... Я себе зарокъ дала: будетъ, больше ни-ни... Мужнимъ женамъ дети-то не сладко достаются, а каково намъ! Ахъ, растерзала бы я ихъ всехъ, подлецовъ... Вонъ бедная швейка какъ мучится...

Женщины разговорились. Делать, все равно, было нечего, а молча лежать скучно. Больше всего говорили о детяхъ. Жаль ихъ, бедненькихъ... Другимъ-то на радость ребятишки, а по девичьему делу куда съ ними повернешься. И такъ скверно и этакъ скверно... Да еще сраму напринимаешься досыта.

- Все къ Самошке уйдутъ,-- решила горничная.

- Къ какому Самошке?-- спросила Авдотья Семеновна.

- А сторожъ на кладбище...

Авдотья Семеновна испугалась. Неужели и ея девочка тоже попадетъ къ Самошке? Нетъ, она будетъ ее воспитывать, последнюю рубашку съ себя сниметъ, только бы осталась жива. Она столько перенесла изъ-за нея, и вдругъ къ Самошке... Авдотья Семеновна впередъ возненавидела итого кладбищенскаго сторожа и решила про себя, что это очень скверный человекъ.

Говорливая горничная была почти своимъ человекомъ въ родильномъ и разсказала, что Самошка бываетъ въ родильномъ доме у швейцара Андрея Иваныча. Она ихъ и на улице какъ-то видела вместе: едутъ пьяные на извозчике. Андрей Иванычъ хорошiй, крепкiй человекъ, только иногда зашибаетъ и непременно съ Самошкой.

- И сколько этихъ ребятъ мретъ!-- удивлялась горничная. - Для чего они только родятся?.. А наши шпитонки мрутъ, какъ мухи, потому деньгами мать тоже по купишь... Вонъ у мужнихъ, такъ дети, небось, вырастаютъ.

Эти разговоры о детяхъ нагоняли на всехъ тоску, и Марья Степановна сделала уже несколько замечанiй словоохотливой горничной.

- Правду говорю... - ворчала та, обидевшись.

- Вы другихъ напрасно разстраиваете... Лежите смирно.

На третiй день второе отделенiе было встревожено известiемъ, что бедную швею перенесли въ третье отделенiе. Слышны были торопливые шаги по коридорамъ, шептанье ученицъ, и вообще происходила какая-то суматоха. Борисъ Осипычъ торопливо пробежалъ въ беломъ фартуке. За нимъ ковыляла сестра Агнiя.

- Пронеси, Господи, благополучно... - вслухъ молилась неугомонная горничная. - За три года ни одной смерти здесь не было. Этакихъ докторовъ поискать...

Въ теченiе девяти дней Авдотья Семеновна узнала всю жизнь родильнаго дома со всеми его порядками. Ничего лучше и придумать было нельзя. Ужъ такъ все хорошо, что и не разсказать. А главное - добрые все... Если бы такiе-то люди да везде. Вонъ бойкая горничная, та даже ссору подняла съ ученицами, которыя по утрамъ приходили осматривать больныхъ. Впрочемъ, и у Авдотьи Семеновны случилась маленькая непрiятность. Это было на шестой день, когда прiехалъ священникъ крестить новорожденныхъ. Крестили детей всехъ за-разъ, съ однимъ кумомъ. Когда дело дошло до ребенка Авдотьи Семеновны, Андрей Иванычъ наотрезъ отказался быть кумомъ.

- Андрей Иванычъ, да что съ тобой?-- уговаривалъ старичокъ-священникъ.

Какъ его ни уговаривали, упрямый швейцаръ остался при своемъ. Нетъ, и делу конецъ.

- Девчонка, ваше высокоблагословенiе, можно и безъ кума... - повторялъ онъ въ свое оправданiе.

- Ну, какъ знаешь.

Это былъ первый случай, что Андрей Иванычъ протестовалъ относительно своихъ прямыхъ обязанностей. Этотъ случай всехъ заинтересовалъ. Женское любопытство такъ же неистощимо въ родильномъ доме, какъ и везде. Акушерки, фельдшерицы и сиделки толковали на тысячи ладовъ. Что-нибудь тутъ есть... Вернее всего, что новенькая Аннушка близкая знакомая швейцара, а очень можетъ быть, что даже и ребенокъ его. Наверно тутъ кроется интересный романъ... Вотъ вамъ и Андрей Иванычъ. На время швейцаръ сделался героемъ дня.

Догадливее всехъ оказалась сестра Агнiя. Вечеромъ она зашла во второе отделенiе. Старушка поздравила всехъ больныхъ съ новокрещенными детками, каждой сказала какое-нибудь ласковое словечко и что-нибудь посоветовала.

Добрая такая сестра, и ее все такъ любили. Къ последней она подошла къ Авдотье Семеновне.

- Ну, какъ вы себя чувствуете, милая?

Старушка присела на кровать и посмотрела на больную своими грустными серыми глазами. Авдотья Семеновна немного смутилась, предчувствуя какое-то объясненiе. Но старушка заговорила о погоде и разныхъ постороннихъ вещахъ. Между прочимъ, она разсказала о швее, что операцiя сошла удачно, и бедняжка останется жива.

- Вы ведь незамужняя, милая?-- вскользь спросила сестра. - Я это такъ... изъ любопытства. Что делать... Нужно терпеть. А можетъ-быть, найдется хорошiй человекъ и женится...

Авдотья Семеновна вся зарделась, догадавшись, къ чему ведетъ сестра свою тихую речь.

- Вы это относительно Андрея Иваныча?-- тихо спросила она, опуская глаза.

- Да...

- Онъ отказался быть кумомъ... мне говорили... Ну что же, я не сержусь. Его дело...

- Подумайте, милая... Вы такая молодая, а онъ человекъ хорошiй.

Больная ничего не ответила. На глазахъ у нея показались слезы,-- первыя слезы въ этомъ доме. Сестра заговорила о чемъ-то другомъ, перекрестила ее и вышла изъ комнаты своей неслышной походкой, точно тень.

III.

Въ установленный срокъ Авдотья Семеновна выписалась изъ родильнаго дома. Андрей Иванычъ съ нетерпенiемъ ждалъ этого момента. Онъ последнiе дни былъ особенно мраченъ и ни съ кемъ почти не разговаривалъ.

- Андрей Иванычъ, кликните извозчика!-- попросила его сверху сестра Агнiя.

Швейцаръ даже вздрогнулъ. Вотъ оно когда началось... Онъ чувствовалъ, что это она, и нахмурился. Когда онъ вернулся на свой подъездъ, Авдотья Семеновна спускалась уже по лестнице, бережно неся закутаннаго въ шубку, ребенка.

- Готово-съ...

точно языкъ пришитъ. Когда она садилась на извозчика, онъ опомнился, выскочилъ на подъездъ и помогъ ей. Можно было и тутъ ввернуть словечко, и опять языкъ не повернулся. Андрею Иванычу сделалось даже жутко за собственную немоту: дерево деревомъ. Извозчикъ задергалъ вожжами, локтями, всемъ корпусомъ, дернула морная извозчичья клячонка, и счастье улетело, а Андрей Иванычъ остался на своемъ подъезде и долго стоялъ безъ шапки.

- Ахъ, хороша!.. - резюмировалъ онъ весь порядокъ своихъ чувствъ. - Не такой бы девушке пропадать да свой стыдъ по чужимъ людямъ носить...

Въ немъ сказалась такая хорошая солдатская жалость. Въ Андрее Иваныче еще жилъ семейный человекъ, деревенскiй мужикъ, для котораго баба являлась не забавой, а деломъ серьезнымъ. До службы онъ не женился, а потомъ какъ-то не до того было. Разъ онъ въелся въ солдатскую жизнь, а потомъ вышелъ на городское положенiе. Попадались разныя бабы, но жениться Андрей Иванычъ не решался. Чего-то недоставало, не было настоящаго... А годъ шелъ за годомъ, Андрей Иванычъ делался все мрачнее, потихоньку копилъ деньгу, да такъ незаметно и дожилъ до своихъ сорока шести летъ.

Проводивъ Авдотью Семеновну, швейцаръ заперся въ своей каморке. Онъ сердился на самого себя... Вотъ блажь пришла! Не стало Аннушекъ... Да сколько угодно. И эта такая же, какъ все другiя. А все-таки скверно... Тошно. Ему все грезилось это молодое девичье лицо, такое хорошее, кроткое, застыдившееся... И опять въ немъ закипали разныя невысказанныя слова:

- Авдотья Семеновна, вы не сердитесь на меня, потому какъ я свою линiю имею. Будемте жить по-божески, по закону, а кто прошлое помянетъ - глазъ вонъ. Верно... Беречь бы я сталъ васъ вотъ какъ!.. А что касаемо младенца, такъ, первое, онъ не виноватъ, и за своего родного сойдетъ, а второе - просто глупое ваше девичье дело. Ужъ будьте спокойны...

Тесной показалась Андрею Иванычу собственная каморка. Мысли-то такъ и рвались, какъ спугнутыя птицы...

Завернулъ-было Самошка, но Андрей Иванычъ его прогналъ. Не до него... Вечеромъ швейцаръ увидалъ извозчика, который отвозилъ Авдотью Семеновну, и отправился посмотреть, куда онъ ее отвезъ.

Было темно, и Андрей Иванычъ могъ присмотреть домъ незаметно. Это было на окраине города, где залегло своими гнилыми домишками предместье Теребиловка. Извозчикъ молча ткнулъ кнутовищемъ на одинъ изъ такихъ доминiекъ. Въ крайнемъ окне виднелся слабый светъ и двигались какiя-то тени. Андрей Иванычъ велелъ ехать домой: ему сделалось совестно извозчика,-- что тотъ подумаетъ о немъ.

Всю ночь не спалъ Андрей Иванычъ. И жутко какъ-то делается, и мысли въ башку лезутъ. Что онъ мыкается бобылемъ, да и она тоже "не къ шубе рукавъ", а вместе-то вотъ какъ бы зажили. Она бы бабьимъ деломъ сидела вотъ здесь въ сторожке, а онъ бы стоялъ на подъезде. Нетъ, въ родильномъ неудобно: все ее знаютъ, и ей бы было совестно мужней женой показаться. Лучше всего переехать въ чужой городъ и тамъ устроиться. И жена моя и ребенокъ мой... Пока что перебились бы на скопленныя деньжонки, а потомъ место бы подыскалъ или мастерствомъ какимъ занялся. Одежду бы всю новую справилъ Авдотье Семеновне да и прошелся бы съ ней когда-нибудь въ праздникъ по улице: гляди, честной народъ. Темъ море не испоганилось, что несъ налакалъ...

Съ этими мыслями Андрей Иванычъ вставалъ и ложился. Отъ еды отшибло, ночью сна нетъ, а Самошку просто растерзалъ бы, да и Андроныча по пути. Хороши благопрiятели, нечего сказать: знакомому чорту подарить, такъ и тотъ назадъ отдастъ.

Мысли объ Авдотье Семеновне у Андрея Иваныча почему-то связывались съ ненавистью къ благопрiятелямъ, точно мешавшимъ его счастью уже однимъ своимъ существованiемъ. Андрей Иванычъ даже отплевывался въ порыве негодованiя.

Отпросившись въ воскресенье на целый день, Андрей Иванычъ прiоделся во все новое и отправился въ Теребиловку.

Въ дверяхъ портерной стоялъ Андронычъ и окликнулъ его.

- Куды поплелся спозаранку, Андрей Иванычъ? Что давно не видать?..

- А недосугъ...

Андрей Иванычъ даже хотелъ вернуться, точно сиделецъ загородилъ ему дорогу своими пустыми словами. Настроенiе было испорчено, и Андрей Иванычъ даже потемнелъ. Дальше онъ двигался почти машинально. День выдался такой светлый, весеннiй. Дорога уже просохла. На березахъ набухли почки. Ветеркомъ дунетъ такимъ теплымъ, точно кто дохнетъ прямо въ лицо. Хорошо сейчасъ въ деревне, где съ вешней водой наваливается всякая настоящая крестьянская забота. Не чета городу... Махнуть разве въ деревню? Да нетъ, Авдотья Семеновна не привычна къ деревенской жизни. Скучно покажется молодымъ деломъ... Андрей Иванычъ уже не отделялъ себя отъ нея, и ему нравилось думать именно такъ.

Собственно въ городе было почти сухо, а Теребиловка еще тонула въ грязи. Андрей Иванычъ чуть не начерпалъ въ калоши. Тротуаровъ здесь не полагалось, и пешеходы пробирались бочкомъ, около завалинокъ и заборовъ. Чемъ ближе подходилъ Андрей Иванычъ къ заветному домику, темъ сильнее его брало сомненiе. Зачемъ онъ идетъ? И при этомъ какъ будто стало совестно... Молодымъ парнямъ гоняться за бабами подъ стать, а онъ устарелъ для этого,-- волосъ седой пробивается. Въ раздумье Андрей Иванычъ даже убавилъ шагу. Еще на грехъ какой-нибудь знакомый попадетъ... "Ахъ, Андрей Иванычъ, насчетъ какихъ деловъ въ такую даль забрались?.." Нехорошо, Андрей Иванычъ. И возвращаться тоже не приходится. Скрепя сердце, онъ съ деловымъ видомъ прошагалъ мимо самыхъ оконъ знакомой избушки. Какъ будто въ одномъ окне мелькнуло знакомое лицо, а впрочемъ, трудно разобрать. Андрею Иванычу сделалось еще совестнее, и онъ прошагалъ до самаго конца улицы, где стояла уже непролазная грязь. Хотелъ онъ вернуться въ городъ другой улицей, да проходу нетъ: проулокъ затопленъ водой. Пришлось итти той же дорогой. Идетъ Андрей Иванычъ, а она у воротъ стоитъ - вышла въ одномъ платьице, накинула на голову платочекъ и стоитъ.

- Здравствуйте, Авдотья Семеновна...

- А вы какъ знаете, что меня Авдотьей Семеновной зовутъ?

- А ужъ такъ: сорока на хвосте принесла. Ужъ и грязь у васъ... Ходилъ, искалъ знакомаго сапожника, да улицей, надо полагать, ошибся...

Андрей Иванычъ смутился и даже закашлялъ.

- Хорошiй такой сапожникъ... А вы какъ поживаете?

- Спасибо вамъ... На место поступаю послезавтра. Ребеночка отдаю на воспитанiе, а сама, на место. Нужно же какъ-нибудь жить..

- Текъ-съ... Оно конечно...

Пауза. Она опустила глаза и перебираетъ конецъ своего платка. Онъ чувствуетъ, что нужно что-то сказать, и молчитъ самымъ глупымъ образомъ, точно на пень наехалъ.

- А сапожникъ, отличный...

- Вы лучше его не ищите, Андрей Иванычъ,-- заговорила она, а сама такъ и зарделась. - Все равно, ничего не будетъ... Только время напрасно потеряете да себя тревожить будете.

- Въ какихъ это смыслахъ?

- Я ведь видела, какъ вы на моемъ извозчике тогда вечеромъ проезжали... и сегодня ждала... Мне еще тогда сестра Агнiя говорила про васъ. Она добрая какая... и вы тоже добрый... Къ другому я не вышла бы.

- Ну?..

Она вздохнула, откинула голову назадъ и прошептала:

- Ничего не будетъ, Андрей Ивановичъ... Я не такая... Да и вы найдете себе честную девушку, а какая я вамъ жена. Пожалели вы меня - вотъ и все, а потомъ-то еще Богъ знаетъ, что будетъ... Теперь вотъ я стою и разговариваю съ вами, и ни въ чемъ моей вины нетъ передъ вами, а мужняя жена совсемъ другое. Вы и не укорите, можетъ-быть, а мне-то тошно будетъ... Я все эти дни думала про это самое. Нетъ, не годится, Андреи Иванычъ... Ищите хорошую девушку и на ней женитесь, а мне вековать со своей судьбой.

Это былъ смертный приговоръ. Андрей Иванычъ выслушалъ его молча, по-солдатски, не сморгнувъ глазомъ. Ему вдругъ пришла шальная мысль: вотъ онъ подъ старость дурака здесь валяетъ, а любовникъ надъ нимъ где-нибудь изъ-за угла смеется. Его точно что ужалило...

- И весь въ этомъ вашъ разговоръ, Авдотья Семеновна?..

- Весь... Вы не сердитесь на меня, Андрей Иванычъ. За васъ любая девушка съ радостью пойдетъ, и если бы раньше...

Онъ махнулъ только рукой, поклонился и, сделавъ налево кругомъ, зашагалъ въ городъ.

Она долго стояла у воротъ, провожая его глазами. Ей и жаль было его, и обидно, что все такъ вышло. Прожила бы и она свой векъ за такимъ мужемъ, не хуже другихъ... Посовестилась она чужой векъ заесть: теперь одно говоритъ, а одумается, такъ и другое найдетъ. Девичью вину мужья-то не умеютъ забывать... А главное, девочку жаль: теперь у ней хоть мать есть, а тогда хуже чужой будетъ. Братья да сестры потомъ выкорятъ нехорошимъ словомъ... Смахнула Авдотья Семеновна дешевую бабью слезу и ушла въ избушку.

Андрей Иванычъ возвращался домой точно въ какомъ тумане. На языке такъ и вертелось обидное слово... Хотелось ему обругать Авдотью Семеновну за ея гордость. Чемъ гордится-то?.. Видно, другой-то слаще пришелся... Все вы, дуры, одинаковы...

Андрей Иванычъ завернулъ въ первую попавшуюся на глаза портерную и спросилъ пива. За двумя столами сидели какiе-то оборванцы, за третьимъ какой-то молодой человекъ въ поношенномъ пальто. Последнiй обратилъ на себя особенное вниманiе Андрея Иваныча. Можетъ-быть, это и есть тотъ самый, который ему поперекъ дороги сталъ... Вотъ такiе-то нахалы и обманываютъ глупыхъ девчонокъ. Наговоритъ съ три короба, глаза выворачиваетъ, усишки покручиваетъ - лестное кушанье, нечего сказать. И рожа самая поганая: сейчасъ видно, что обманетъ. Глухая злость такъ и подкатывала подъ самое сердце... Андрей Иванычъ сразу выпилъ несколько бутылокъ и почувствовалъ, что онъ страшно усталъ, точно сделалъ большую дорогу.

- А ведь Дуня права!-- вслухъ думалъ онъ, снимая праздничную одежду. - Правильно, Авдотья Семеновна... Эхъ, и жисть только!..

Разве она виновата? Разве онъ виноватъ?.. А есть кто-нибудь, кто и виноватъ. Никто, ежели разобрать. А такъ, незадача... Его солдатчина съела, а ее другое. Молода, глупа... Тоже и прiодеться нужно молодымъ деломъ. Стыдно на улицу показаться хуже другихъ. И дипломатъ нужно, и резиновыя калоши, и полушалочекъ - все нужно, а велика ли женская добыча?.. Вотъ на этомъ самомъ и гинутъ ни за грошъ. Одна ошибется да десять другихъ подведетъ, чтобы не обидно было. Музыка известная, и соблазну весьма достаточно. Попала къ господамъ въ услуженiе, и пиши пропало. Тоже вотъ и въ швеяхъ не слаще... А тутъ подвернулся шалый купчикъ или лакомый чиновникъ, а то и своя слабость дороже бываетъ чужихъ денегъ. Только разъ девушке ошибиться... Много ихъ, такихъ. Стоитъ солдатчины безпризорное бабье положенiе.

И жаль, и обидно, и тоска какая-то сосетъ. Андрей Иванычъ несколько разъ подходилъ къ окну, долго смотрелъ на улицу и грозилъ кулакомъ какому-то неизвестному врагу. Вотъ вамъ всемъ... Самое зло не имело личной формы, а представлялось чемъ-то стихiйнымъ, безразличнымъ и неуловимымъ. И гибнутъ живые люди, ни за грошъ гибнутъ. Къ одномъ родильномъ сколько перебываетъ такихъ Аннушекъ... А ведь каждая была бы мужней женой, если бы не соблазнъ городскимъ деломъ. Лакомство невелико, а потомъ и расхлебывай беду одна, какъ знаешь.

- Ахъ, я дуракъ!-- почти крикнулъ Андрей Иванычъ, когда вечеромъ раздумался о своей неудаче въ тысячный разъ. - Все дело изъ-за девчонки этой самой вышло... Пожалела Дуня своего ребеночка, а сказать постыдилась. Нетъ, дуракъ я!.. А она правильно... да.

IV.

Самошка всегда сердился, когда выпадалъ первый снегъ. И когда это лето успеетъ пройти? Оглянулся, а ужъ его и нетъ... А зима что - однимъ словомъ зима. Занесетъ кладбище снегомъ, западутъ все пути-дороженьки, и ни одна живая душа глазъ не покажетъ. Вотъ летомъ другое дело, толпами народъ бредетъ. Тому могилу поправить, другому панихиду отслужить, третьему сродственника навестить, а четвертый просто изъ любопытства придетъ. Отъ каждаго что-нибудь, глядишь, и перепадетъ. Летомъ и люди какъ-то добрее делаются...

Итакъ, Самошка сиделъ у себя въ сторожке и злился. Городское кладбище было устроено на высокомъ месте, съ котораго открывался великолепный видъ на весь городъ,-- все, какъ на ладони. Богатый городъ, хоть и провинцiальный. Сколько купцовъ богатыхъ. Только купцы завели моду хоронить покойниковъ въ женскомъ монастыре,-- и ближе, и монашки умеютъ уластить да разжалобить. Происходила последняя конкуренцiя, отъ которой всехъ больше страдалъ Самошка. Съ богатаго-то покойника и взять, а бедныхъ сколько угодно вали - толку мало. Прежде лучше было, и купецъ былъ проще. Главная причина: мода. Одинъ купецъ потащилъ покойника въ женскiй монастырь, и другiе за нимъ, а ежели разобрать но прарде, такъ городское-то кладбище невпримеръ приличнее - на горке, светло всегда, земля сухая. Только помирай и ложись... Ужъ сколько разъ надоедалъ Самошка кладбищенскому попу своими жалобами, а толку никакого. Смирный ужъ очень попъ, а другой бы не поддался игуменье ни въ жисть. Ну, певчихъ нанялъ, ограду выкрасилъ, да мало ли что можно сделать. Дело хоть и не торговое, а безъ этого тоже нельзя: и на кладбище нужно товаръ лицомъ показывать.

Все эти мысли кружились въ голове Самошки, какъ холодныя снежники. А тутъ еще башка съ похмелья болитъ. Съ Андреемъ Иванычемъ тоже какая-то оказiя попритчилась. Место бросилъ и чертитъ ужъ которую неделю. Обозленный падавшимъ снегомъ, Самошка вышелъ изъ своей сторожки, подмелъ около кладбищенской церкви и еще разъ обругался. Вотъ тутъ и живи, какъ знаешь.

Онъ хотелъ уже вернуться въ свсю сторожку, какъ къ воротамъ подъехалъ извозчикъ. На извозчике сидела какая-то барыня не барыня, а около того. На коленяхъ у нея стоялъ детскiй розовый гробикъ. Самошка встрепенулся.

- Сiю минуту...

Самошка отворилъ церковь, внесъ гробикъ, поставилъ его посредине на скамейку, а самъ побежалъ за попомъ.

Прiехавшая осталась одна. Это была Авдотья Семеновна. Въ теченiе этихъ летнихъ месяцевъ она сильно изменилась. Лицо похудело, выраженiе глазъ сделалось безпокойнымъ. Она стояла у гробика, не шевелясь. Пришелъ священникъ съ псаломщикомъ, начался обрядъ отпеванiя, а она все не шевелилась. Когда родился ребенокъ, она долго не могла привыкнуть къ мысли, что это ея ребенокъ, ея собственная плоть и кровь, а теперь не могла понять, что отпеваютъ именно ея ребенка. Ей все казалось, что этотъ гробикъ чей-то чужой... Она крестилась машинально, повторяя движенiя священника.

Но вотъ и обрядъ кончился. Самошка взялъ гробикъ и понесъ его. Снегъ продолжалъ итти мокрыми хлопьями. Съ деревьевъ холодными каплями сочилась вода. Самошка пронесъ гробикъ въ самый дальнiй конецъ кладбища, где правильными рядами вытянулись маленькiя могилки. Онъ чутьемъ узналъ въ прiехавшей Аннушку и зналъ, въ какомъ разряде нужно похоронить ребенка. Дело известное... Въ запасе у него всегда было готово несколько пустыхъ могилъ для такихъ Аннушкиныхъ ребятъ. Много ихъ тутъ...

- Ужъ превосходнее этого места не сыскать... Купцовъ бы самыхъ богатыхъ на такихъ местахъ хоронить, а не ребятъ. Анделочку все равно, где его ни положи...

Она стояла и смотрела на Самошку ничего не понимавшими глазами. Вотъ онъ и работу кончилъ и остановился въ выжидательной позе, приготовившись получить некоторую мзду. Она молча сунула ему рублевую бумажку и какую-то мелочь, торопливо покрестилась на могилку и быстро пошла назадъ.

- Вотъ такъ Аннушка... - удивлялся Самошка, разводя руками. - Хоть бы слезинку выронила. Другiя-то Аннушки какъ убиваются...

Самошка еще больше удивился, когда на другой день Авдотья Семеновна явилась опять. Теперь она не прiехала, а пришла пешкомъ. Усталая такая, разбитая - точно потемнела вся. И прямо на могилку... Вотъ ужъ тутъ началось... Какъ она плакала, какъ причитывала, какъ убивалась - рекой льется дешевое бабье горе. И часъ, и два прошло, а она все на могилке, какъ птица надъ своимъ гнездомъ.

- Барышня, шли бы вы домой въ самомъ-то деле... Ну, поплакали, погоревали - надо и честь знать. Слезами не воротите...

- Не твое дело...

Самошка озлился.

- Дело-то не мое, а безъ меня тоже не обходится. Я ваши-то девичьи грехи земелькой прикрываю... Правду надо говорить. Вонъ, сосчитай, сколько ихъ, ребячьихъ-то могилъ. Все Аннушки изъ родильнаго натащили... Ребятъ наживутъ, а я ихъ закапывай!

озлился. Кто отвечаетъ за кладбище-то? А кто ее знаетъ, что у нея на уме. Тоже не одна тысяча покойниковъ лежитъ, есть и памятники,-- въ третьемъ годе все образки вотъ такъ же стащили. А главное, Самошка левой ногой поднялся, благодаря снегу и собственному вечному похмелью.

- Пожалуйте, сударыня-боярыня... Хуже будетъ, ежели попу пожалуюсь. Да и то сказать, ежели все Аннушки будутъ каждодневно на кладбище приходить - способа не будетъ.

- Я вамъ заплачу...

Но Самошка вошелъ уже въ ражъ. Ему нужно было на комъ-нибудь сорвать свою похмельную злость. Да и бабенка такая подходящая попалась, что можно покуражиться. И Самошка куражился каждый разъ, когда Авдотья Семеновна приходила, на кладбище. Она совала ему какую-нибудь мелочь и молчала. Иногда только взглянетъ - и все тутъ.

Разъ вечеромъ, сидя въ портерной Андроныча, захмелевшiй Самошка расхвастался,-- онъ пропивалъ полученный отъ Аннушки двугривенный. Съ нимъ сиделъ Андрей Иванычъ, опухшiй, небритый, молчаливый.

- Такъ и надо,-- поощрялъ Андронычъ. - Пусть чувствуетъ...

- Сперва поперечныя слова говорила, а теперь молчитъ... хе-хе! Я дойму... Укоротилъ сразу.

- А какая она изъ себя?-- полюбопытствовалъ Андрей Иванычъ.

Самошка описалъ наружность Авдотьи Семеновны. Андрей Иванычъ ничего не ответилъ, а на следующiй день неожиданно появился на кладбище. Онъ спрятался въ сторожке и выждалъ, когда мимо прошла Авдотья Семеновна. Да, это была она... У него дрогнуло сердце въ груди, но онъ не выдалъ себя ни однимъ движенiемъ и сейчасъ же ушелъ.

- въ драповомъ дипломате, въ резиновыхъ калошахъ и въ новой шали. По полицейскому дознанiю оказалось, что это была мещанская девица Авдотья Семеновна Огаркова, та самая Аннушка, которую преследовалъ Самошка.

Къ той же портерной Андроныча Андрей Иванычъ встретилъ Самошку и сказалъ:

- Аннушка-то приказала тебе долго жить...

- Которая?

- Ну, та самая, которую ты донималъ. Въ прорубь бросилась.

- Да ведь черезъ мои руки все Аннушки прошли... Ну, да это все равно.

Андрей Иванычъ уронилъ голову на столъ и заплакалъ. Самошка не зналъ, что ему делать, и растерянно посмотрелъ на Андроныча. Толстый сиделецъ подошелъ къ Андрею Иванычу, потрогалъ его за плечо и проговорилъ:

- Андрей Иванычъ, не стоитъ... плюнь...

Андрей Иванычъ вскочилъ. Онъ дико посмотрелъ на сидельца и на Самошку и обругалъ ихъ.

- Я ты тоже не больно рыло задирай... - огрызнулся Андронычъ. - Вотъ Богъ, а вотъ порогъ... Мы ведь даже весьма просты, какъ разъ и въ затылокъ накладемъ.

Андрей Иванычъ какъ-то весь ослабелъ. Онъ хотелъ что-то сказать, но только махнулъ рукой и, пошатываясь, вышелъ изъ портерной. Андронычъ покачалъ головой и проворчалъ:

- Съ винта сорвало... Замотался мужикъ.

Больше въ портерной Андроныча Андрей Иванычъ не показывался, точно въ воду канулъ, а Самошка пришелъ черезъ две недели. Противъ обыкновенiя онъ былъ совсемъ трезвый.

Самошка тряхнулъ головой и только замычалъ.

- Ужъ ты не въ монахи ли поступилъ?-- не унимался Андронычъ.

Самошка спросилъ бутылку пива, выпилъ и только после этого получилъ способность говорить.

- Ну, братецъ ты мой, и дела... - протянулъ онъ, разводя руками.

- Дела-а... Первое дело тебе скажу то, что я бросилъ свое кладбище - не прогнали меня, а самъ бросилъ. Моченьки моей не стало... Вотъ какъ!... А все изъ-за нея, изъ-за Аннушки - помнишь, про которую я еще при Андрее Иваныче разсказывалъ? Ну, она самая... Какъ онъ сказалъ тогда, что она утопилась, ну, прихожу я домой, ложусь... и что бы думалъ, братецъ ты мой, ведь пришла! Сама пришла! Лежу, а она передо мной, какъ живая, стоитъ...

- Съ похмелья мало ли что пригрезится.

- А на другой-то день какъ же? То же самое... Какъ закрою глаза, такъ она и стоитъ. И все мне слова, какiя съ похмелья тогда говорилъ ей - все эти слова мне и отчитываетъ... У меня морозъ по коже, а она свое. И на третью ночь то же, а съ ней все младенцы, которыхъ я прихоронилъ. Сотни ведь ихъ... пищатъ такъ, ручками тянутся...

- Ахъ, братецъ ты мой!.. Ты бы за упокой помянулъ - помогаетъ.

Черезъ годъ Андрей Иванычъ и Самошка превратились въ золоторотцевъ и проводили день на рынке въ ожиданiи работы, а вечера въ кабаке, и потомъ вместе отправлялись ночевать въ ночлежный домъ. Пьяный Андрей Иванычъ все вспоминалъ Авдотью Семеновну и горько плакалъ.

1892.