ГОСПОДИНЪ СКОРОХОДОВЪ.
I.
- Тихонъ Петровичъ, господинъ Скороходовъ, здравствуйте!-- весело кричалъ каждое утро сапожникъ Гаврилычъ, выставляясь въ окно своего подвала, выходившее на дворъ.
- Здравствуй, Гаврилычъ!-- отвечалъ тоненькiй детскiй голосокъ.
- Какъ поживаете, г. Скороходовъ?
- Скверно, Гаврилычъ...
- Ахъ, братецъ ты мой.... Дело табакъ, Тихонъ Петровичъ.
- Да, не особенно красиво.
Въ детскомъ голосе звучали какiя-то особенныя, не детски-серьозныя нотки, что придавало ему печальную оригинальность чего-то созревшаго прежде времени и безсильнаго. Сапожникъ Гаврилычъ каждый разъ съ какимъ-то изумленiемъ прислушивался именно къ этому удивительному голосу, задумчиво крутилъ стриженой по-солдатски головой и точно смущался, что вотъ онъ, Гаврилычъ, такой здоровенный, сильный и могучiй человекъ. Если бы было возможно, такъ, кажется, взялъ бы да и отдалъ половину здоровья Тихону Петровичу съ его девичьимъ голосомъ или бы сказалъ за него, какъ здоровому человеку хочется откашляться за больного.
У сапожника было такое красное, точно выдубленное лицо. Тутъ сказалось все - и солдатскiй загаръ, и слабость къ рюмочке, и главное - неиспорченная деревенская кровь. Въ свои пятьдесятъ летъ Гаврилычъ выгляделъ молодцомъ. Онъ никогда еще не хворалъ и удивлялся, какъ это другiе могучъ хворать. Больше - у Гаврилыча являлось брезгливое отвращенiе ко всемъ больнымъ или просто къ людямъ, которые могутъ захворать. Исключенiе представлялъ одинъ Тихонъ Петровичъ, бледное, безкровное личико котораго казалось сапожнику такимъ близкимъ, роднымъ, точно оно притягивало его къ себе.
- Велико ли еще место, всего-то семь годковъ,-- разсуждалъ вслухъ Гаврилычъ,-- это было его слабостью, а можетъ-бытъ, и принадлежностью мастерства. - Еще дите, андельская душенька Тихонъ-то Петровичъ, а Господь ему все открылъ... Да. Большого поучитъ... Эхъ, кабы господину Скороходову ножки да здоровьишка - вотъ какой бы человекъ вышелъ!
Знакомство сапожника съ г. Скороходовымъ состоялось только въ прошломъ году, вотъ такъ же о весне. Дворъ только очистили очъ снега, и на него выползла изъ своихъ угловъ разная петербургская детвора, точно галчата. Крикъ, шумъ, гамъ - известно, ребячье дело. Какъ-то въ понедельникъ у сапожника очень трещала голова съ похмелья. Гаврилычъ былъ мраченъ и съ особеннымъ ожесточенiемъ тыкалъ шиломъ какую-то невинную подметку, точно она была главной причиной его сквернаго душевнаго настроенiя. Два подмастерья работали молча, стараясь не глядеть на хозяйскую муку-мученическую. Съ похмелья Гаврилычъ делался золъ, и теперь его раздражалъ шумъ и гвалтъ детскихъ голосовъ на дворе. Онъ уже несколько разъ сердито поглядывалъ въ раскрытое окно, подыскивая случай придраться. И случай представился... Вся детвора столпилась у окна въ подвалъ напротивъ и кого-то дразнила. Слышался задорный смехъ, вызывающiй крикъ, детская брань.
- Вотъ я васъ, акробаты!-- ругнулъ ребятишекъ Гаврилычъ, высовываясь въ окно.
Но никто не обратилъ на его окрикъ ни малейшаго вниманiя, что окончательно взорвало Гаврилыча, особенно, когда послышался тихiй детскiй плачъ.
- Обезьяна!.. обезьяна!.. - выкрикивали детскiе голоса.
Гаврилычъ не стерпелъ и вылетелъ на дворъ, чтобы обследовать дело. Онъ увиделъ следующую картину: у открытаго окна подвала сиделъ въ подушкахъ худенькiй бледный мальчикъ и плакалъ.
- Что вамъ нужно отъ меня?-- говорилъ онъ, обращаясь къ детямъ,-- Ведь я вамъ не мешаю, и вы мне не мешайте...
- Обезьяна... обезьяна...
- Я васъ, наконецъ, прошу, господа, оставьте меня въ покое. Это просто невежливо. Вы играйте, а я буду смотреть на васъ... Я и самъ съ удовольствiемъ поигралъ бы съ вами, но, къ сожаленiю, не могу.
Дети съ детской жестокостью дразнили больного ребенка и не хотели оставлять его.
месте.
- Обезьяна!..
- Эй, вы, акробаты, брысь: - крикнулъ Гаврилычъ такъ, что больной мальчикъ въ окне вздрогнулъ и даже закрылъ глаза со страха. - Вотъ я васъ... Ежели кто подойдетъ вотъ къ этому окошку, такъ я пропишу такую встрепку... Слышали?
Детвора мигомъ разсыпалась, какъ стая воробьевъ. Самые храбрые показывали языки, другiе ругались не детскими словами. Увлекшись своимъ подвигомъ, Гаврилычъ бросился съ поднятыми кулаками, и маленькiй непрiятель исчезъ вразсыпную.
Вольной мальчикъ съ удивленiемъ и удовольствiемъ смотрелъ на своего заступника, и ему все въ немъ понравилось, начиная съ жилистыхъ рукъ и кончая загорелымъ лицомъ. Когда сапожникъ подошелъ къ окну, мальчикъ протянулъ свою исхудалую, почти прозрачную руку и серьезно проговорилъ:
- Благодарю васъ... Вы меня избавили отъ большой непрiятности. Ведь я никому не мешаю...
- Да вы только скажите мне, баринъ... Я ихъ распатроню въ лучшемъ виде.
- Нетъ, зачемъ же обижать детей. Они по-своему правы... Я не сержусь. Меня зовутъ Тихономъ Петровичемъ, фамилiя Скороходовъ. Точно въ насмешку такая фамилiя, потому что, какъ видите, я совсемъ не могу ходить, а долженъ сидеть. Я васъ какъ зовутъ?
- Сапожникъ Гаврилычъ... Меня тутъ все знаютъ, потому какъ я живу въ этомъ доме четвертый годъ. А вы, г. Скороходовъ, видно, недавно еще переехали къ намъ?
- Передъ Пасхой, когда мой папа умеръ. Онъ служилъ въ типографiи и умеръ отъ чахотки. Я живу съ мамой. Ей, бедной, трудно достается. Она тоже служитъ и приходитъ домой только вечеромъ, когда я ложусь спать. Знаете, больные люди должны вести правильный образъ жизни.
Такъ и состоялось это оригинальное знакомство. Гаврилычъ приселъ къ окну, набилъ солдатскую трубочку-носогрейку и закурилъ. Его поразилъ необыкновенный мальчикъ, говорившiй тономъ большого человека.
Новые знакомые довольно безцеремонно оглядели другъ друга съ ногъ до головы, а потомъ мальчикъ заметилъ:
- Отчего отъ васъ пахнетъ водкой, Гаврилычъ?
Сапожникъ сконфузился. Его трубочка захрипела, точно онъ хотелъ высосать изъ нея свое оправданiе.
- Видите ли, г. Скороходовъ, такое ужъ наше положенiе, значитъ, сапожничецкое... Сидишь-сидишь неделю-то, въ томъ роде какъ идолъ какой, ну, а въ субботу грешнымъ деломъ и разрешишь. Окромя всего этого, я человекъ неженатый, ну, стало-быть, такая плепорцiя... У всякаго своя плепорцiя.
- Нехорошо,-- наставительно ответилъ мальчикъ и посмотрелъ на Гаврилыча такими печальными глазами. - Я говорю: нехорошо.
- Ужъ что тутъ хорошаго, г. Скороходовъ... Самая эта вредная вещь водка, ежели разобрать. А что въ башке делается съ похмелья. Себя бы самого растерзалъ, кажется.
- Для чего же тогда вы пьете?
Гаврилычъ ничего не могъ ответить, а только развелъ руками. Плепорцiя такая... саножничецкое положенье...
Такимъ образомъ завязалось знакомство. Каждое утро отворялось окно въ подвале, и въ немъ показывалось бледное личико г. Скороходова. Сапожнику очень нравился больной ребенокъ, и онъ разъ забрался въ квартиру. Мать г. Скороходова была дома. Она очень походила на сына, только казалась серее, точно ее покрыла пыль столичной мостовой. По бедному платью, плохонькой дешевой обуви и всей обстановке бедной квартиры сапожникъ сразу определилъ бедственное положенiе. Да, не красно жилось вдове.
можетъ, что понадобится...
- Ахъ, это вы и есть... - обрадовалась вдова. - Мне Тиша говорилъ про васъ. Очень вамъ благодарна...
- Помилуйте, сударыня. Пустяковое дело... Известно, ребята пристали. Ну, я ихъ пугнулъ малымъ деломъ... Озорники, однимъ словомъ. А ежели что касаемо починки, такъ ужъ вы только скажите...
- Зайдите ко мне, Гаврилычъ,-- послышался изъ следующей комнаты тоненькiй детскiй голосокъ. - Я буду радъ васъ видеть...
Сапожникъ высморкался, обдернулъ свой рваный "спиджакъ" и осторожно прошелъ въ следующую комнату, где въ старомъ клеенчатомъ кресле лежалъ больной ребенокъ. Теперь онъ показался Гаврилычу совсемъ маленькимъ, точно цыпленокъ. Головка маленькая, шея тонкая, а личико какъ у большого - умное личико, а глазенки совсемъ не по-детски смотрятъ. Особенно хорошо Тихонъ Петровичъ улыбался - тоже умненько такъ, какъ улыбаются хорошо сохранившiеся старички. Детское тельце совсемъ было скрыто подъ старымъ плодомъ. Это двойное впечатленiе ребенка и большого человека ставило Гаврилыча втупикъ и онъ не зналъ, какъ ему говорить съ мудренымъ мальчонкой.
- Садитесь... - предлагалъ маленькiй хозяинъ. - Мама, ты, можетъ-быть, намъ дашь чаю? Впрочемъ, сахару осталось всего два куска...
- Нетъ, не нужно чаю,-- отказался политично Гаврилычъ. - Я такъ, на минутку завернулъ... Насчетъ работы. Вотъ г. Скороходову можемъ новые сапожки оборудовать...
Ребенокъ печально улыбнулся: онъ не нуждался въ сапогахъ, потому что не могъ ходить.
"Эхъ, невпопадъ слово вырвалось,-- подумалъ Гаврилычъ, почесывая свой красный затылокъ. - Большимъ себя дуракомъ оказалъ".
Сапожникъ посиделъ недолго. Онъ боялся помешать да и вообще какъ-то конфузился, точно самой фигурой производилъ обидный диссонансъ въ этой маленькой подвальной квартирке.
- Заходите, когда будете свободны,-- приглашалъ мальчикъ. - Я-то постоянно свободенъ и буду радъ васъ видеть... Целый день сижу одинъ. Только вотъ квартира у насъ сырая, а у меня по вечерамъ бываетъ лихорадка...
Когда сапожникъ ушелъ, ребенокъ задумался. Онъ внимательно следилъ за матерью своими печальными глазами и наконецъ проговорилъ:
- А онъ славный, мама, этотъ сапожникъ. Ты заметила, какiя у него сильныя руки и какой онъ весь большой? Дышитъ такъ, что на улице слышно... Ахъ, мама, какъ бы я желалъ быть такимъ же здоровякомъ!.. Ведь это, должно-быть, очень хорошо, когда ничего не болитъ... и когда можешь работать. Я тебе могъ бы помогать тогда, а теперь тебе такъ трудно съ больнымъ ребенкомъ. Ведь я все понимаю, мама, и часто думаю, что мне лучше умереть.
- Перестань, Тиша. Глупости... Куда же я безъ тебя?..
- Нетъ, мама, нужно смотреть серьезно на вещи. Ведь я тебя только стесняю, а пользы отъ меня никакой. Это обидно... Конечно, тебе будетъ очень жаль, когда я умру; но ведь весь я не умру: душа останется... Я всегда буду съ тобой, только тогда не нужно будетъ ухаживать за мной. Ты, пожалуйста, не огорчайся... Ведь все равно когда-нибудь нужно будетъ умирать. И ты умрешь, и даже этотъ сапожникъ... Ахъ, какой онъ здоровый, мама! Мне точно лучше сделалось, когда онъ вошелъ ко мне въ комнату... Здоровые люди должны быть добрее, потому что ихъ ничто не должно раздражать.
Подобные разговоры часто велись въ маленькой квартире, и мать Тиши уходила въ другую комнату, чтобы скрыть слезы. Это было, одно изъ техъ страшныхъ несчастiй, для которыхъ нетъ словъ...
Болезнь Тиши развивалась медленно, но съ той последовательностью, какую имеютъ только болезни. Ребенокъ родился здоровымъ, почти крепышемъ, и такимъ оставался до трехъ летъ, а потомъ вдругъ началъ хиреть. Причинъ болезни было много: сырыя квартиры, плохое питанiе, нездоровый воздухъ,-- однимъ словомъ, все то, что даетъ столица бедному люду. Маленькое детское тельце подавало въ отставку, а живой оставалась одна голова. Мысль работала упорно и неугомонно, сосредоточивъ въ себе все силы. Въ пять летъ Тиша уже свободно читалъ. Его лучшими друзьями сделались книги. Ребенокъ ихъ глоталъ съ жадностью и особенно любилъ путешествiя. Фантазiя работала съ поразительною яркостью.
- Когда я читаю путешествiя, то чувствую себя здоровымъ и сильнымъ человекомъ, а это такое счастье... - объяснялъ ребенокъ. - Вотъ только во сне, мама, я всегда вижу себя здоровымъ и тоже счастливъ.
Въ маленькой детской головке ярко цвели пестрыя картины тропической природы, где царитъ вечная весна, бушевалъ океанъ, быстро неслись громадныя реки, величественно поднимались неприступныя горы со снеговыми вершинами, разстилались цветущiя степи и покрытая снегомъ тундра, таинственно шумели вековые леса, пели птицы и ласково улыбались цветы. Ахъ, сколько было цветовъ... Это были золотые сны, те счастливыя грезы, отъ которыхъ не хочется проснуться. Мальчика угнетало только одно, именно, что ему не съ кемъ было поделиться всеми этими богатствами, а мама отъ усталости даже не могла его слушать.
II.
Странныя бываютъ психическiя сближенiя, какъ это было и въ данномъ случае. Сапожникъ Гаврилычъ сделался дорогимъ гостемъ въ квартире Скороходовыхъ. Больной мальчикъ каждый разъ оживлялся, когда въ его комнате неуклюже помещалась массивная фигура отставного солдата, насквозь пропитанная смешаннымъ запахомъ кожи и махорки. Сначала сапожникъ очень смущался, а потомъ привыкъ. Чтобы не портить воздуха своимъ куревомъ, онъ уходилъ съ трубочкой въ сени или смешно присаживался на корточки къ топившейся печке. Мальчикъ любовно смотрелъ своими умными глазами на эту большую фигуру и делался, какъ-то спокойнее, когда сапожникъ сиделъ около него. Ведь онъ былъ такой сильный и здоровый. Часто ребенокъ трогательно просилъ его:
- Въ лучшемъ виде посижу, г. Скороходовъ.
- Вы держите мою руку, Гаврилычъ... Вотъ такъ. Только, пожалуйста, не дышите на меня...
И Гаврилычъ сиделъ, не смея шевельнуться, какъ заботливая нянька. Правда, что это было не легко, но что поделаешь съ г. Скороходовымъ. Маленькая прозрачная ручка сначала крепко держала жилистую руку Гаврилыча, а потомъ распускалась - такая маленькая, совсемъ ребячья рука. Больной спалъ въ своемъ кресле всегда въ одной позе, немного склонивъ головку на одинъ бокъ. Гаврилычъ терпеливо выжидалъ, когда послышится ровное дыханiе заснувшаго, и удалялся такимъ осторожнымъ шагомъ, точно шелъ съ огнемъ въ пороховомъ погребе. Онъ даже захватывалъ свой ротъ ладонью и свободно переводилъ духъ только въ сеняхъ.
Это удивительное сближенiе произошло, главнымъ образомъ, на духовной почве. Гаврилыча поражалъ необыкновенный умъ ребенка. Кажется, все-то на свете онъ зналъ и такъ удивительно хорошо умелъ разсказывать обо всемъ. Слушая своего маленькаго друга, Гаврилычъ чувствовалъ себя ужасно глупымъ и совершенно темнымъ человекомъ. Ничего-то, ничего онъ не зналъ, а вотъ мальчоночка такъ все произошелъ. И насчетъ звездъ, и насчетъ разныхъ странъ, и насчетъ городовъ иноземныхъ, и про войны, и про всякихъ полководцевъ. А то еще стишки прочитаетъ,-- все больше жалобные стишки. И про святыхъ угодниковъ тоже отлично понималъ. Гаврилычъ съ все возраставшимъ удивленiемъ слушалъ маленькаго оракула и только встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
- Такъ въ темноте и кончимся, Тихонъ Петровичъ,-- говорилъ онъ уныло, подавленный стоимъ незнанiемъ. - Прямо сказать: все мы отъ пня народъ... Вотъ и службу прошелъ, оболванивали тоже, а какъ ничего не зналъ, такъ и остался. Живемъ, какъ во сне...
Мальчику нравилась та непосредственность, съ которой Гаврилычъ относился ко всему. Онъ такъ хорошо умелъ слушать и такъ увлекался всемъ.
- Вотъ такъ штука, братецъ ты мой, г. Скороходовъ. Дерево въ семьдесятъ саженъ высоты? Ловко... Это повыше адмиралтейскаго шпица. А вотъ что я скажу вамъ, г. Скороходовъ: и деревья разныя, и горы, и моря-окiяны, а люди-то везде одинаковые... Такъ, чуть-чуть разность маленькая... И все должны работать, и забота у всехъ одинаковая, и семьишка такая же, и детишки.
Былъ одинъ пунктъ, въ которомъ Гаврилычъ оказывался неизмеримо сильнее маленькаго мудреца. Именно, г. Скороходовъ виделъ только одинъ Петербургъ, а объ остальномъ зналъ только изъ книжекъ. Другое дело Гаврилычъ - онъ много виделъ, начиная со своей деревни. Когда заходила речь о последней, роли сразу менялись, и г. Скороходовъ превращался въ самаго обыкновеннаго ребенка, предлагавшаго иногда вопросы, наивные до смешного. Здесь наступала очередь Гаврилыча удивляться, что есть такiе люди, которые не понимаютъ самыхъ простыхъ вещей, какъ пашня, лесъ и т. д. Сапожникъ даже сердился на г. Скороходова. Какъ этого-то не понять? Конечно, обидно...
- А въ деревне нетъ мостовыхъ?-- спрашиваетъ, напримеръ, г. Скороходовъ.
- Какiя тамъ мостовыя... Одно слово, деревня. Тутъ тебе пашня, тугъ река, тутъ лесъ. Значитъ, какъ есть деревня настоящая, значитъ, вполне... грязь...
- Вотъ вы говорите, Гаврилычъ, лесъ... Кто же его садилъ?
- А никто... Самъ лесъ растетъ, такъ ужъ это назначено отъ Господа... Где быть лесу, тамъ онъ и растетъ.
Недоразуменiя происходили, главнымъ образомъ, потому, что ребенокъ никогда не былъ за чертой Петербурга, и живое представленiе о природе у него сложилось изъ того, что онъ только виделъ. А виделъ онъ мостовыя, пятиэтажные дома, дворы колодцами, чахлые петербургскiе скверы, гранитные берега Невы. Тутъ безсильны были все книги, и Гаврилычъ, въ свою очередь, долженъ былъ объяснять многое такое, что для деревенскаго жителя понятно само собой.
- Главное дело въ деревне - пашня,-- объяснялъ онъ съ какой-то особенной торжественностью. - Все отъ пашни... Безъ пашни, братъ, шабашъ. Вотъ и мы съ тобой чужой хлебъ едимъ... А онъ дорого стоитъ настоящему мужику. Это, братъ, штука!..
- Одинъ разъ посеять хлебъ, онъ и будетъ расти.
- А вотъ и не будетъ. Ты его посеялъ, снялъ, а на следующiй годъ та же музыка сначала. Да еще можетъ случиться засуха или ненастье... Въ деревне-то съ молитвой живутъ, не то что въ городу. Здесь мне что - плевать. Вёдро, такъ вёдро, ненастье, такъ ненастье, а въ деревне-то... Да что тутъ говорить!..
- Лучше въ деревне?
- Какое же сравненiе: конечно, лучше. Возьмите хоть меня, г. Скороходовъ: какой я есть человекъ, ежели разобрать? Ведь денегъ я зарабатываю уйму, ежели это по-деревенски считать, а где оне у меня, деньги-то?.. То-то вотъ и есть... Весь тутъ, дома ничего не осталось. А въ деревне у меня бы и своя избенка была, и лошаденка, и коровенка, и всякое обзаведенье... Ну, какъ следоваетъ настоящему мужику быть. А здесь что: тьфу!.. Разве это жисть?.. Вотъ придетъ суббота, и натрескаюсь, какъ свинья. А отчего?.. Такая плепорцiя городская... И въ деревне пьютъ, только съ умомъ: на праздникахъ, на свадьбахъ, а не такъ, чтобы дуромъ. Вотъ и вы, г. Скороходовъ, ежели бы родились въ деревне, разве такой бы были?.. Въ деревне народъ здоровый, потому какъ вольный воздухъ первое дело.
- Отчего же вы не уедете въ деревню, Гаврилычъ?
Заговоривъ о деревне, сапожникъ весь изменялся. Онъ делался совсемъ другимъ человекомъ. Даже голосъ не тотъ. Мальчикъ смотрелъ на него съ удивленiемъ и никакъ не могъ понять причины такой перемены. Въ действительности Гаврилычъ идеализировалъ деревню и деревенскую жизнь, но темъ не менее чувствовалось, что она захватывала его всего, несмотря ни на какую городскую "плепорцiю". Эти разговоры очень нравились мальчику, и у него складывалось самое фантастическое представленiе о той Россiи, которая начиналась сейчасъ за Петербургомъ. И онъ, петербургскiй выродокъ, никогда не увидитъ этой настоящей русской деревни, настоящаго леса, желтеющихъ нивъ и всего того, чемъ живутъ десятки миллiоновъ настоящихъ русскихъ людей. Петербургъ ему представлялся громадной тюрьмой, где люди не живутъ, а мучатся, и больше всехъ онъ, Тихонъ Петровичъ Скороходовъ, такой маленькiй, такой безсильный и такой жалкiй, какъ те чахлыя деревца, которыя растутъ въ петербургскихъ скверахъ. Ахъ, если бы можно было взглянуть хоть однимъ глазкомъ, какъ живутъ тамъ, не въ Петербурге - взглянуть и умереть! Тамъ и за квартиру не нужно платить: тамъ и подваловъ нетъ, и дворовъ колодцами, и болезней... Вотъ отчего Гаврилычъ такой здоровый и вотъ отчего онъ делается совсемъ другимъ человекомъ, когда начинаетъ говорить о деревне.
Прошла гнилая петербургская весна, и наступило лето. Каменные дома днемъ накалялись отъ солнца, воздухъ былъ пропитанъ едкой кислой пылью, нечемъ было дышать. Г. Скороходовъ мучился теперь отъ того, что нечемъ было дышать, какъ весной страдалъ отъ подвальной сырости. Разъ, накануне воскресенья, Гаврилычъ сказалъ.
- Вотъ что, Тихонъ Петровичъ, мы завтра съ вами разгулку устроимъ. До Юсупова-то саду отъ насъ рукой подать... У меня есть знакомая барыня, а у барыни стоитъ детская колясочка.
- Да ведь вамъ будетъ скучно со мной, Гаврилычъ... Въ трактире веселее.
- И трактиръ отъ насъ не уйдетъ, а въ Юсуповъ садъ все-таки съездимъ.
Это было целымъ событiемъ въ жизни г. Скороходова. Сборовъ было столько, точно снаряжалась экспедицiя, по меньшей мере, къ северному полюсу. Какъ волновался ребенокъ за этотъ роковой день! Какая-то будетъ погода? не раздумалъ бы Гаврилычъ? не закапризничала бы барыня съ коляской? Мать Тиши волновалась еще сильнее, хотя и старалась не выдавать себя.
- Какой добрый этотъ Гаврилычъ!-- повторяла она.
- Ты его, мама, еще не знаешь!..
Ночь прошла почти безъ сна. Г. Скороходовъ ужасно волновался. Въ немъ проснулся тотъ живой ребенокъ, котораго не могла похоронить никакая петербургская пыль. Въ шесть часовъ утра онъ уже проснулся и наблюдалъ по противоположной стене двора., какая будетъ погода. Къ нимъ въ подвалъ солнце никогда не заглядывало, и метеорологическiя наблюденiя ребенокъ производилъ по противоположной, стене: стена освещена, значитъ, есть солнце.
Гаврилычъ заканчивалъ какую-то спевшую работу и явился только часамъ къ одиннадцати. Онъ даже умылся, прiоделся и выгляделъ франтомъ. Но главный восторгъ былъ въ колясочке. Правда, она была немного мала, но съ этимъ приходилось мириться. Больной былъ уложенъ въ колясочку, и Гаврилычъ торжественно повезъ ее. День былъ праздничный. На тротуарахъ происходила настоящая давка, и только благодаря силе и ловкости Гаврилыча колясочка благополучно добралась до Юсупова сада.
- Вотъ мы какъ!.. - хвастался Гаврилычъ, когда коляска покатилась по усыпанной пескомъ дорожке.
Но г. Скороходовъ былъ разочарованъ. Все деревья стояли серыя отъ пыли и, главное, тотъ же кислый воздухъ. Вдобавокъ, все уголки были усыпаны детворой, а г. Скороходовъ не выносилъ шума. Господи, сколько тутъ было детей, этихъ несчастныхъ петербургскихъ детей!.. Бледныя, худенькiя, съ тонкими ручками и ножками, они напоминали те бледные цветы, которые вырастаютъ въ подвалахъ безъ солнца. Правда, они играли, бегали, кричали, дрались, какъ и следуетъ детямъ, но это было не настоящее детское веселье. Г. Скороходовъ, лежа въ своей колясочке, съ какой-то тоской наблюдалъ ихъ своими не по-детски умными глазами, и ему делалось ужасно скучно. Все это было не то, чего ему хотелось, точно самый воздухъ былъ здесь насыщенъ какой-то фальшью, а "скверныя" деревья только притворялись зелеными. Да, не то... А эта петербургская детвора, набравшаяся сюда изъ своихъ подваловъ и чердаковъ, что могло быть печальнее?.. На детскихъ личикахъ уже сквозила не детская тревога, а въ глазахъ светилось то раздраженiе, которое не оставляетъ настоящаго петербуржца даже летомъ. Больной мальчикъ наблюдалъ детей съ такимъ видомъ, точно онъ самъ былъ вотъ этими самыми детьми, принимая сотни всевозможныхъ превращенiй. О! онъ такъ все отлично понималъ...
- Ахъ, ты, братецъ ты мой, г. Скороходовъ,-- ворчалъ Гаврилычъ, огорченный неудавшейся поездкой. - Пыль одна, а не садъ. Такъ, названiе...
Такъ прошло все лето, тяжелое и мучительное. Даже Гаврилычъ затосковалъ, бросилъ работу и кутилъ недели две. Онъ явился къ Тихону Петровичу такимъ виноватымъ и никакъ не могъ взглянуть прямо въ глаза ребенку.
- Нехорошо, Гаврилычъ...
- Ахъ, какъ нехорошо, Тихонъ Петровичъ... Ужъ скорее бы осень. Не крайности, сидишь у себя въ норе и никуды тебя не тянетъ.
Осень не заставила себя долго ждать. Пошли дожди, потомъ ударилъ первый морозецъ - все шло своимъ порядкомъ. Въ конце сентября выдалось несколько такихъ крепкихъ и хорошихъ осеннихъ деньковъ. Именно въ одинъ изъ такихъ дней Гаврилычъ пришелъ къ г. Скороходову и заявилъ безъ всякихъ предисловiй:
- Ну, и дуракъ же я, Тихонъ Петровичъ... ахъ, какой дуракъ!...
- Что случилось?
И настоящiй лесъ посмотрели бы, и напило, и травку зеленую. Положимъ, не настоящая деревня, а нашибаетъ.
Г. Скороходовъ молчалъ. Такое путешествiе было его заветной мечтой, но онъ боялся даже думать о немъ, какъ о чемъ-то недосягаемомъ и несбыточномъ.
- Не буду я, ежели будущимъ летомъ не свожу васъ за-городъ, г. Скороходовъ,-- решилъ Гаврилычъ. чтобы хоть чемъ-нибудь утешить пригорюнившагося ребенка. - Ей-Богу, такъ... Только бы зиму пережить.
Ждать целый годъ... Это былъ такой ужасный срокъ, особенно когда приходится жить въ сыромъ подвале. Но уже самая мысль подкрепляла г. Скороходова, и ребенокъ любилъ разговаривать на эту тему. Маршрутъ былъ выработанъ во всехъ подробностяхъ, съ точностью военной диспозицiи. Гаврилычъ сто разъ разсказалъ весь путь, и мальчикъ запомнилъ его отъ начала до конца.
- Ахъ, только бы намъ зиму смотать!-- повторялъ сапожникъ. - Какъ это мне раньше-то въ башку не пришло... а?..
Много было разговоровъ въ длинные зимнiе вечера на эту тему, и мальчикъ каждый разъ оживлялся. Онъ считалъ, сколько осталось дней до этого событiя, и чувствовалъ, какъ одна мысль о немъ живитъ и подкрепляетъ его.
- Мама, я тогда умру спокойно,-- повторялъ ребенокъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ. - Ведь мне такъ немного нужно... Только одинъ разъ взглянуть...
А время ползло ужасно медленно. Гаврилычъ приходилъ къ г. Скороходову почти каждый вечеръ и при его помощи переплывалъ море-окiянъ, путешествовалъ въ тропическихъ лесахъ, сгоралъ отъ жажды въ Сахаре, замерзалъ въ полярныхъ льдахъ при освещенiи севернымъ сiянiемъ, спускался въ глубины земныхъ недръ, поднимался на воздушномъ шаре, сражался при Фермопилахъ, защищая свободную Грецiю отъ персидскихъ полчищъ, открывалъ Америку вместе съ Колумбомъ, изобреталъ паровую машину и даже заглядывалъ въ то далекое будущее, когда пароходы, железныя дороги и телеграфы покажутся жалкими игрушками. Слабая детская рука вела этого большого и сильнаго человека отъ одного чуда къ другому, изъ одной страны въ другую, и Гаврилычъ чувствовалъ только одно, что самое главное чудо вотъ этотъ больной ребенокъ съ его девичьимъ голосомъ и печальными глазами. Старый солдатъ привязался къ нему всей душой и былъ счастливъ, когда бледное детское личико озарялось улыбкой.
III.
Мы ничего не сказали о матери Тиши. Ее звали Настасьей Антоновной. Родилась и выросла она въ Петербурге и кроме Петербурга ничего не знала. Образованiе получила домашнее, другими словами - никакого. После отца осталась двенадцатилетней девочкой и скоро познакомилась съ нуждой. Мать была больная женщина и едва существовала крошечной пенсiей. Маленькой Насте пришлось поступить въ магазинъ швеей. Шестнадцати летъ она познакомилась съ молодымъ типографскимъ наборщикомъ и скоро вышла за него замужъ. Онъ былъ прiезжiй изъ далекой провинцiи и мечталъ со временемъ завести свое дело. Но вышло иначе. Петербургскiй климатъ и непосильная работа надломили силы. Ребенку было пять летъ, когда чахотка свалила съ ногъ отца. Прислушиваясь къ разговорамъ Тиши и сапожника, Настасья Антоновна живо припоминала мужа: больной онъ тоже мучился тоской о своей далекой провинцiи, мечталъ о ней и умеръ съ мыслью о ней. Ребенокъ шелъ по отцовской дороге, и мать чувствовала, что онъ скоро умретъ. Да и примета такая есть: если больной начнетъ собираться въ дорогу - дело скверно. А какой росъ мальчикъ - понятливый, умненькiй, совсемъ особенный. Еще при отце выучился читать и целые дни проводилъ за книгами.
- Не жилецъ онъ у васъ, сударыня,-- говорилъ не разъ Гаврилычъ, качая головой.
- Что же я поделаю? И то вытянулась вся...
- Божья воля... да.
Последнюю зиму Настасья Антоновна сама прихварывала и уставала отъ работы. Придетъ домой и рада месту, а тутъ то нужно, другое, третье, и везде приходится самой. Хоть и маленькое, а все-таки хозяйство. Да еще шитье разное да починка. Отъ нужды и заботъ бедная женщина начинала тупеть, и ее охватывало то тупое отчаянiе и равнодушiе, которому нетъ исхода. Иногда она думала, что ужъ лучше Тише умереть, чемъ такъ мучиться. Положимъ, что онъ никогда и ни на что не жаловался, но она чувствовала его страданiя. Сапожникъ Гаврилычъ являлся счастливой находкой, и она не знала, какъ его благодарить за участiе къ больному ребенку. Разъ она даже попробовала это сделать, но Гаврилычъ только сконфузился.
- Что вы, что вы, сударыня... Да ведь я хожу-то къ вамъ для себя. Очень ужъ любопытно... Даже и разсказать не умею, какъ любопытно. Совсемъ особенный у васъ Тихонъ Петровичъ... Господь умудряетъ младенцевъ.
Настасья Антоновна расплакалась. Гаврилычъ нахмурился. Не любилъ онъ этихъ бабьихъ слезъ. Плачетъ, а того не подумаетъ, что все подъ Богомъ ходимъ - сегодня живы, а завтра и поминай какъ звали.
- А за городъ я его свожу, какъ только земля оттеплеетъ,-- бормоталъ сапожникъ, точно оправдываясь. - Ужъ вы не сумлевайтесь, Настасья Антоновна. Надо потешить младенчика.
Ласковыя слова у Гаврилыча выходили какъ-то особенно хорошо, и самъ онъ точно светлелъ отъ нихъ.
Поддаваясь теченiю событiй, Настасья Антоновна и сама увлеклась идеей путешествiя Тиши за городъ. Какiе это смешные пустяки для другихъ, а для нихъ троихъ въ этихъ пустякахъ было все, интересъ целой зимы, интересъ будущаго. Если бы отнять эту мысль о поездке, все трое почувствовали бы себя ужасно несчастными. Къ жизни большое и маленькое меряется личнымъ настроенiемъ. Такъ было и тутъ, въ подвальной квартире, где сошлись такiе противоположные. люди, какъ больной ребенокъ и отставной солдатъ. Ахъ, скорее бы наступало лето... Это было самое томительное ожиданiе, сопровождавшееся иллюзiями и фантазiями, въ роде того, что ведь можетъ быть лето и въ апреле месяце - стоитъ только теплу ударить, и зиме капутъ.
Роковой моментъ приблизился почти неожиданно. Это было въ середине мая. Съ вечера выпалъ такой теплый весеннiй дождичекъ. Раннимъ утромъ Гаврилычъ сбегалъ въ Юсуповъ садъ и принесъ радостное известiе, что деревья уже распустились и высыпала зеленая травка.
- Только въ скверныхъ местахъ зелень-то раньше показывается, г. Скороходовъ,-- объяснялъ сапожникъ. - Потому камень кругомъ, солнышкомъ-то и угреетъ. Надо обождать денька три... Пока что, пусть тамъ все распустится.
- Не махнуть ли намъ, г. Скороходовъ, по Финляндской железной дороге? До вокзалу въ колясочке доедемъ, а тамъ колясочку въ багажъ, сами въ вагонъ...
- Нетъ, Гаврилычъ... - заупрямился г. Скороходовъ.
Ребенокъ слишкомъ сжился съ первымъ маршрутомъ, который зналъ наизусть: по Парголовскому шоссе, мимо Лесного, мимо Поклонной горы, Озерковъ - нетъ, такъ лучше. Да и на вокзале будетъ много людей, а тутъ совсемъ одни.
Рано утромъ восемнадцатаго мая голова Гаврилыча высунулась изъ окна.. Светило яркое солнце, значитъ, отлично.
- Здесь, Гаврилычъ... - ответилъ тоненькiй голосокъ.
Колясочка была готова еще две недели тому назадъ. Необходимая провизiя лежала завязанная въ газетную бумагу. Гаврилычъ не забылъ сунуть сапожный ножъ за голенище. Однимъ словомъ, путешествiе форменное.
- Ну, съ Богомъ,-- говорила Настасья Антоновна, провожая путешественниковъ за ворота. - Гаврилычъ, вы смотрите, осторожнее... Где-нибудь еще подъ конку попадете.
- Не сумлевайтесь, сударыня...
она уже на углу. Гаврилычъ остановился, оглянулся и сделалъ Настасье Антоновне подъ козырекъ. Къ последнiй разъ мелькнуло бледное детское личико, и Настасья Аптоновна вернулась въ свою нору, вытирая непрошенную слезу.
- Г. Скороходовъ, вотъ мы и поехали...
- Да...
Мальчикъ задумчиво смотрелъ на закипавшiя жизнью центральныя улицы. Въ воздухе еще чувствовалась свежесть. Отворялись магазины; бежали кухарки съ корзинками и кульками; дворники мели мостовую, поднимая облака пыли. Начинался тревожный столичный день. Ахъ, какъ все это надоело - и эта вечная суета, и трескъ экипажей, и вечная пылъ!
А колясочка катилась да катилась. Вотъ и новый Александровскiй моста, и клиника, и паровая конка. Дома делались все ниже. Начинался фабричный кварталъ. Гаврилычъ попутно делалъ некоторыя объясненiя.
Доехали и до казармъ, и колясочка мягко покатилась по утрамбованному шоссе. Ребенокъ съ особеннымъ вниманiемъ смотрелъ кругомъ, ожидая какого-то чуда. Вонъ тамъ лесъ...
- Гаврилычь, ведь это настоящiй лесъ?..
- Нетъ, еще не настоящiй... Такъ, дачи. А эвонъ на горке Лесное, значитъ, паркъ: шапка шапкой.
Навстречу попадались чухонцы въ своихъ таратайкахъ, ломовые, возвращавшiеся съ дачъ порожнякомъ, извозчики. Пронеслась мимо "паровушка".
трубочку.
- Хорошо, г. Скороходовъ?
- Отлично... А лесъ скоро?
- Скоро, скоро... Вотъ только проедемъ Лесное, сейчасъ можно свернуть влево, къ Коломягамъ - и тамъ лесъ, а то можно вправо ударить, по Старо-Парголовскому шоссе - тоже лесъ.
- Нетъ, я хочу на Поклонную гору...
- Ну, трогай!-- покрикивалъ Гаврилычъ, вкатывая колясочку на пригорокъ, где стоитъ церковь и конка делаетъ поворотъ съ шоссе вправо.
Мимо потянулись безконечныя дачи. Должно-быть, хорошо здесь жить. Воздухъ совсемъ другой, и столько зелени. Въ одномъ месте Гаврилычъ сделалъ неожиданную остановку. Какъ проедешь мимо постоялаго двора "Распутье"? Онъ быстро юркнулъ къ буфету, хватилъ стаканчикъ и вернулся обратно, на ходу прожевывая какую-то корочку.
- Зарядилъ малымъ деломъ, г. Скороходовъ.
Было уже около десяти часовъ утра, когда колясочка подъехала къ Поклонной горе. Г. Скороходовъ былъ въ восторге. Господи, какъ здесь хорошо... И сосновый боръ, и какая даль тамъ, внизу, и какое высокое небо здесь. У мальчика начинала кружиться голова, и передъ глазами точно летали мухи, но онъ крепился и ничего не говорилъ Гаврилычу. Свежiй воздухъ его пьянилъ. Хотелось ехать впередъ безъ конца...
- Ахъ, какъ хорошо...
Здесь дачъ было уже меньше. Встречные попадались редко, такъ что Гаврилычъ даже затянулъ какую-то необыкновенную солдатскую песню:
... Мы Расеюшку насквозь пройдемъ,
Да графъ Па, графъ Паскевьча въ полонъ возьмемъ!..
въ лесу. Какъ мягко катились колеса по этой зеленой траве, какъ ласково шептались только-что распустившiеся зеленые листочки, какъ весело выглядывали изъ травы первые весеннiе цветочки!..
- Стопъ, машина!-- скомандовалъ Гаврилычъ, останавливаясь на опушке леса, съ той стороны, съ которой не видно было шоссе. - Съ благополучнымъ прибытiемъ, г. Скороходовъ.
Г. Скороходовъ что-то хотелъ ответить, но только раскашлялся. Бледное личико покраснело отъ натуги, потомъ посинело.
- Это отъ пыли... - объяснялъ Гаврилычъ, тоже кашляя, точно хотелъ откашляться за своего маленькаго друга. - А мы сейчасъ огонекъ разложимъ, чайничекъ согреемъ... Хотите на травку, г. Скороходовъ?
Мальчикъ ничего не ответилъ, а только смотрелъ на Гаврилыча своими печальными глазами. Онъ не могъ говорить отъ охватившаго его волненiя. Гаврилычъ устроилъ самъ все, что было необходимо. Разостлалъ на траве плэдъ и подушки и перенесъ г. Скороходова на новое место, а самъ сейчасъ... же принялся разводить огонь. Мальчикъ лежалъ и смотрелъ въ голубое высокое небо, на тихо шумевшiя вершины сосенъ, на плывшiя по небу белоснежныя облака - смотрелъ и чувствовалъ, что съ нимъ делается что-то необыкновенное. Его точно уносила какая-то сила... Не было ни боли, ни усталости, ни той тяжести, которая давила его маленькое сердце. Глаза закрывались сами собой.
"Намаялся дорогой-то, пусть соснетъ",-- думалъ Гаврилычъ, сидя на корточкахъ около огонька.
Ребенокъ заснулъ, заснулъ съ такимъ счастливымъ выраженiемъ на лице, какъ засыпаютъ только дети.
Чайникъ закипелъ уже три раза. Прошло больше часа, а ребенокъ продолжалъ лежать съ закрытыми глазами.
- Тихонъ Петровичъ, господинъ Скороходовъ... - тихонько будилъ его Гаврилычъ. - Будемте чаевать...
Ответа не последовало.
1893.