Коробкин

КОРОБКИНЪ.

I.

Лидочка, единственная, дочь Павла Иваныча Коробкина, умирала...

Старичокъ-докторъ, разстроенный и жалкiй, взялся за шляпу и неловко совалъ свою сухую красную руку Павлу Иванычу, который смотрелъ на него широко-раскрытыми, обезумевшими глазами.

- Я долженъ предупредить васъ... - смущенно бормоталъ докторъ, перебирая замшевыя перчатки. - Тяжелая обязанность врача, но... есть случаи... наука безсильна...

- Докторъ, голубчикъ, не уходите!-- крикнулъ Коробкинъ не своимъ голосомъ и какъ-то по-детски уцепился за докторскую руку. - Неужели никакой надежды?..

Докторъ растерянно развелъ своими большими руками и, не простившись, торопливо вышелъ изъ комнаты, а Павелъ Иванычъ упалъ въ кресло и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ. Полное, безцветное лицо исказилось судорогами, а сквозь белые пальцы полились горькiя слезы человека, терявшаго все.

- Зачемъ онъ ушелъ?.. - повторялъ вслухъ Павелъ Иванычъ, вскакивая съ кресла и опять падая въ него.

- Ахъ, да! нетъ никакой надежды... Лидочка умираетъ!.. Лидочка, Лидочка, Лидочка!..

Въ дверяхъ мелькали встревоженныя, любопытныя лица прислуги; мимо Коробкина неслышными шагами несколько разъ прошла сиделка въ беломъ фартуке, потомъ показался молодой священникъ, на ходу торопливо развертывавшiй зеленую епитрахиль; затемъ наступила страшная тишина, нарушаемая только сдержаннымъ шопотомъ, доносившимся изъ комнаты умиравшей.

"Это отходную Лидочке читаютъ..." - мелькнуло въ голове Коробкина, и онъ въ ужасе закрылъ свои напухшiе отъ слезъ глаза.

- Павелъ Иванычъ... Где Павелъ Иванычъ?.. - послышался шопотъ сиделки, и женская рука повела Коробкина въ ту комнату, где погасала молодая жизнь, точно колебавшееся пламя потухающей свечи.

Небольшая мягкая женская рука ввела Коробкина въ полутемную комнату, едва освещенную розовой ночной лампочкой, и онъ припалъ своей седевшей головой къ маленькой прозрачной детской руке, уже терявшей теплоту живого человеческаго тела... Вотъ и это дорогое худенькое лицо, съ ввалившимися, потухающими глазами, и коротко острижешше белокурые волосы, и тонкая детская шейка, и запекшiйся ротъ.

- Лидочка!.. Лидочка!.. - всхлипывалъ Коробкинъ, целуя холодевшiй белый лобъ.

Тутъ же, у изголовья умиравшей, тихо плакала жена Коровкина и все повторяла захлебывавшимся голосомъ:

- Господи, да за что же это... а?.. Ведь одна у насъ Лидочка... одна!..

Сиделка осторожно поддерживала ее за локоть и наставительно заметила:

- Авдотья Егоровна, успокойтесь... Это даже очень грешно, если человекъ впадаетъ въ отчаянiе... И Лидочке это нехорошо будетъ...

- Отошла, моя голубушка... анделочекъ мой!.. - заголосила громко старуха-нянька, когда агонiя кончилась и Лидочка перестала дышать.

Комната наполнилась стонами и отчаянными воплями собравшихся женщинъ; Авдотья Егоровна, какъ пластъ, упала на грудь мертвой Лидочке, и ее никакъ не могли оттащить. Этотъ отчаянный плачъ женщинъ заставилъ Коробкина очнуться: онъ несколько мгновенiй посмотрелъ на жену, на спущенныя зеленыя шерстяныя занавесочки, на ночной столикъ съ лекарствами, на все еще горевшую розовую лампочку, на косой лучъ солнца, врывавшiйся золотой полоской между занавесками, пощупалъ свою голову, еще разъ обвелъ всю комнату глазами и, не торопясь, ушелъ къ себе въ кабинета.

За что?

Страшная злоба закипела въ груди Коробкина, и онъ рванулъ себя за волосы. Все и все были виноваты, начиная съ того предательски-теплаго весенняго дня, когда Лидочка по детской неосторожности простудила горло, и кончая этимъ докторомъ съ его проклятой наукой... Какая тамъ наука?.. Вздоръ и галиматья,-- только добрыхъ людей напрасно морочатъ эти ученые дураки... Просто, нужно было позвать самую простую старушонку, знахарку, которая вспрыскиваетъ водой съ уголька, и, можетъ-быть, Лидочка была бы теперь жива...

"Если бы Лидочка тогда оделась теплее, напримеръ, надела бы на шею шарфъ... - думалъ Коробкинъ вслухъ, шагая изъ угла въ уголъ. - Это ужъ Дуня виновата, не умела смотреть за дочерью... да. Ростили, берегли, лелеяли, надышаться не могли - и всего какой-нибудь одинъ часъ, какой-нибудь глупый шарфъ... О, нетъ, это невозможно!.. Это слишкомъ глупо... все глупо... все!.."

Ужасно было именно то, что все случилось крайне глупо: Лидочка простудилась, у Лидочки заболело горло, докторъ посмотрелъ и успокоилъ, что пустяки,-- самъ Павелъ Иванычъ тоже какъ-то равнодушно отнесся къ этой болезни, хотя обыкновенно дрожалъ надъ каждой царапиной у Лидочки. И Авдотья Егоровна не безпокоилась, потому что была занята какой-то работой въ парникахъ - вотъ тебе и парники, и шарфикъ, и докторъ, и собственная глупость... все къ чорту, все пошло прахомъ!.. Въ конце концовъ Коробкинъ додумался до того, что если кто-нибудь виноватъ въ смерти несчастной девочки, то это не кто другой, какъ именно онъ, Коробкинъ. Да, кругомъ виноватъ: нужно было, во-первыхъ, самому смотреть за девочкой, во-вторыхъ, не следовало доверяться доктору, наконецъ... что же такое, наконецъ, позвольте?

- Господи, за что же... за что?!. - со стономъ повторялъ Коробкинъ и опять началъ передумывать все сначала, взваливая вину то на другихъ, то на себя; выбитая изъ колеи мысль десятки разъ, какъ муравей съ непосильной ношей, взбиралась на какую-то высоту и каждый разъ летела внизъ, чтобы опять начать мучительный подъемъ...

II.

Лидочку похоронили.

Вернувшись домой, Павелъ Иванычъ почувствовалъ страшную пустоту; сгоряча онъ хорошенько еще не взвесилъ своего несчастья и теперь, на досуге, могъ вполне углубиться въ самого себя.

Прежде всего Павелъ Иванычъ заметилъ, что онъ точно разделился надвое: какъ будто онъ, Павелъ Иванычъ, и какъ будто не онъ...

Это открытiе сильно смутило Коробкина, такъ что онъ внимательно принялся разсматривать себя въ зеркало. На него смотрело осунувшееся, полное водянистой полнотой лицо съ добрыми серыми глазами; подстриженная бородка, просвечивавшая лысина, серьезно сложенныя губы, известная порядочность въ выраженiи физiономiи, свойственная заслуженнымъ чиновникамъ, говорили объ устоявшемся человеке. Недаромъ Павелъ Иванычъ называлъ себя "среднимъ провинцiальнымъ человекомъ". Теперь ему было подъ пятьдесятъ. Когда-то онъ кончилъ курсъ въ университете, а потомъ поступилъ на службу. Завиральныхъ идей Коробкинъ не проповедывалъ, сделаться знаменитымъ человекомъ - не мечталъ, и потянулъ чиновничью лямку, какъ ее тянутъ на Руси по всемъ уезднымъ захолустьямъ. Отъ университетскаго въ Коробкине осталось только то, что онъ съ какимъ-то благоговенiемъ относился ко всякой "учености" и любилъ повторять знакомымъ чиновникамъ:

- Да-съ, есть великiе умы, есть наука... Это - святое дело, господа! Только не всякому оно дается: много званыхъ да мало избранныхъ. Да-съ!.. А духъ-то все-таки остается, ежели и просто въ передней у науки-то постоишь, особенный такой духъ: маленькiй человекъ, а чувствуешь про себя, какiе настоящiе-то люди должны быть.

Нужно заметить, что Павелъ Иванычъ отличался настоящей, не напускной скромностью и былъ о себе, действительно, невысокаго мненiя. Конечно, онъ былъ въ университете, но ведь не обязательно всякому студенту быть непременно какимъ-нибудь Гумбольдтомъ, Гуго Гроцiемъ, Менделеевымъ, Сеченовымъ,-- однимъ словомъ, этакимъ ученымъ чортомъ-дьяволомъ... Я - маленькiй человекъ и буду делать свое маленькое дело, а большiе люди пусть делаютъ большiя дела, потому что имъ много дано...

Служилъ-служилъ Коробкинъ по разнымъ палатамъ и канцелярiямъ и къ описываемому моменту дослужился до виднаго местечка въ административной лестнице. Тридцати пяти летъ онъ женился, по расчету, на дочери своего начальника (любовь - это опять не для маленькихъ людишекъ, такъ, по крайней мере, думалъ Павелъ Иванычъ) и зажилъ припеваючи. Въ результате этого тугого чиновничьяго счастья явился новенькiй полукаменный домикъ, выходившiй пятью окнами на Студеную улицу, всякое хозяйственное обзаведенiе, своя лошадь, общее уваженiе въ Сосногорске и дочь Лидочка, которая уже училась въ женской гимназiи. Все шло отлично, какъ по-писаному, и вдругъ - Павелъ Иванычъ точно оступился въ яму и совсемъ позабылъ, о чемъ думалъ, когда шелъ по дороге... Точно это былъ не онъ, Коробкинъ, а какой-то другой человекъ и, нужно признаться, человекъ довольно странный.

Авдотья Егоровна страшно тосковала о Лидочке и постоянно плакала; Коробкинъ старался ее утешать, какъ умелъ, и произносилъ целыя речи на тему о "необходимости терпеть и покориться" и дошелъ до того, что указалъ на примеръ чиновника Севастьянова, у котораго въ одну неделю отъ скарлатины умерло четверо детей. Потомъ - еще вопросъ, нынче съ детьми трудныя времена... Вонъ, у протопопа Головина тоже была дочь, поехала на курсы, а теперь Богъ знаетъ где... Однимъ словомъ, желая утешить жену, Коробкинъ зарапортовался до того, что наконецъ самому сделалось совестно, и онъ съ какимъ-то страхомъ почувствовалъ, что это говоритъ не онъ, Коробкинъ, а кто-то другой, что онъ никогда и не любилъ жены по-настоящему да и жалеетъ ее больше по привычке и потому, что она мать Лидочки...

"Нетъ, это совсемъ не то... да, не то",-- повторялъ про себя Коробкинъ и сконфуженно уходилъ къ себе въ кабинетъ.

Вообще Павелъ Иванычъ видимо началъ "задумываться", какъ говоритъ въ провинцiи, и первая обратила на это вниманiе Авдотья Егоровна. Она перестала плакать открыто и старалась чемъ-нибудь вывести мужа изъ его странной задумчивости. Но эта политика дала какъ разъ обратный результатъ: Павелъ Иванычъ быстро раскусилъ все и какъ-то странно такъ улыбнулся.

- Павелъ Иванычъ, голубчикъ, перестань запираться-то... - умоляла Авдотья Егоровна со слезами на глазахъ. - Вонъ какой ты сталъ: лица нетъ... Ну, погоревали, поплакали - не воротишь!

Павелъ Иванычъ выслушалъ жену, потеръ себе лобъ рукой и задумчиво ответилъ:

- Нетъ, Дуня, это не то...

Авдотья Егоровна заметила, что мужъ какъ-то быстро и съ любопытствомъ оглянулъ ее всю, какъ смотрятъ на незнакомыхъ женщинъ, и даже смутилась. Ей теперь было сорокъ съ хвостикомъ, но для своимъ летъ она порядочно сохранилась, хотя фигуру и лицо портила брюзглая полнота засидевшейся въ четырехъ стенахъ женщины; красавицей Авдотья Егоровна никогда не была, но была свежей, здоровой девушкой, и Павелъ Иванычъ по-своему любилъ ее. Зачемъ же онъ теперь такъ нехорошо посмотрелъ на нее?

Но Коробкинъ и не думалъ обижать жену - напротивъ, онъ ее жалелъ, хотя, занятый своими мыслями, какъ-то забывалъ о ней. А въ самомъ деле: зачемъ онъ женился на Авдотье Егоровне? Признаться сказать, когда она была еще девушкой, ему больше всего нравился у нея бюстъ, а затемъ рядъ отрицательныхъ достоинствъ: не зла, не глупа, не ленива и т. д. Затемъ, Дуня была изъ хорошаго чиновнаго семейства, что имело свое значенiе въ служебныхъ делахъ, такъ какъ известныя связи - очень и очень не лишняя вещь даже и въ такой глуши, какъ Сосногорскъ. Потомъ у нихъ родилась Лидочка и принесла съ собой то, чемъ большинство заменяетъ истинное чувство.

мертвой Лидочки.

Сначала смерть Лидочки казалась результатомъ глупаго сцепленiя самыхъ глупыхъ случайностей, притомъ случайностей внешняго характера. Именно эта нелепость и подавляла Павла Иваныча, делая жизнь какой-то игрушкой въ рукахъ слепого случая. Стоило ли жить при такихъ условiяхъ, когда счастье целой жизни разлетается дымомъ отъ ничтожнаго дуновенiя? Конечно, нетъ! Что осталось отъ Лидочки?.. Несколько фотографiй, рядъ тяжелыхъ воспоминанiй - и только, а давно ли она наполняла вотъ эти самыя комнаты своей веселой болтовней и детскимъ смехомъ, шалостями и всемъ темъ, что вноситъ съ собой начинающаяся жизнь!

Коробкинъ любилъ подолгу смотреть на фотографiю дочери, снятую уже съ мертвой: полудетское личико дышало такимъ необыкновеннымъ спокойствiемъ и трогательной серьезностью, что отецъ не могъ отъ него оторваться. Эта девочка унесла съ собой и радость, и смехъ, и веселье, и надежды... Разъ, когда Павелъ Иванычъ съ щемящей грустью разсматривалъ фотографiю Лидочки, его точно что кольнуло въ самое сердце - и онъ даже отскочилъ отъ портрета...

- Господи, что это такое?.. - въ ужасе шепталъ онъ, чувствуя, какъ на лбу выступаютъ у него капли холоднаго пота. - А, такъ вотъ въ чемъ дело!.. Да, теперь я понялъ, все понялъ!.. Дуракъ, дуракъ... А я все объяснялъ случайностью?!.

Коробкинъ дико захохоталъ и упалъ на кушетку, лицомъ въ подушку. Теперь для него сделалось все ясно, но эта ясность именно и ослепила его, какъ слепитъ человека простой дневной светъ, если онъ долго сиделъ въ темноте. Именно, онъ до настоящей минуты былъ слепъ, нравственно слепъ и тешился разными фантомами, а теперь точно какая завеса спала съ глазъ - и все кругомъ сделалось такъ ясно, такъ понятно... Передъ глазами Коробкина живьемъ встала неумолимая железная последовательность той внутренней сути, которая связываетъ факты, и онъ въ первый разъ почувствовалъ непреодолимую потребность бежать изъ своего собственнаго дома, нажитаго многолетнимъ трудомъ, бежать отъ того мещанскаго счастья, которое ослепило его, бежать, очертя голову, чтобы одуматься, прiйти въ себя, сообразить что-то, наконецъ, чтобы просто побыть съ глазу на глазъ съ самимъ собою. Къ немъ вплотную сцепились те два человека, которыхъ онъ заметилъ после смерти Лидочки.

- Вотъ оно когда пришло... вотъ когда откликнулось!-- хрипло повторялъ Павелъ Ивановичъ, хватаясь за голову. - Нетъ, видно, отъ себя, братъ, не уйдешь... стой, братъ!..

Павелъ Ивановичъ теперь действительно походилъ на сумасшедшаго: притворивъ плотно дверь кабинета, онъ вытащилъ изъ письменнаго стола спрятанную между бумагами отцветшую порыжелую фотографiю молоденькой девушки въ соломенной шляпе - и поставилъ ее рядомъ съ портретомъ Лидочки. Онъ заходилъ сбоку, отступалъ назадъ, разсматривалъ фотографiю вблизи и все что-то бормоталъ про себя.

- Конечно, теперь сходства нетъ, но она мертвая поразительно походила на Лидочку... Да, да... Такъ же волосы были зачесаны, такой же чистый лобъ, такъ же губы сложены, и легкая морщинка въ углу глаза... Что это? Возмездiе?... Наказанiе?.. Упрекъ?.. Казнь!?.

III.

Вотъ что припоминалъ Коробкинъ.

Летъ тридцать тому назадъ,-- какъ это давно и, вместе, какъ это недавно все было!-- онъ, кончая курсъ красногорской гимназiи, имелъ урокъ у купца Зимина. Выбившись изъ подрядчиковъ, Зиминъ жилъ очень туго, на купеческую руку. Коробкинъ, по рекомендацiи директора, попалъ къ Зимину репетиторомъ; за столъ и квартиру онъ долженъ былъ перетащить въ третiй классъ маленькаго купеческаго сынка, подававшаго все надежды сделаться большимъ купеческимъ соврасомъ. Гимназисту была отведена гнилая каморка въ нижнемъ этаже, а обедалъ онъ вместе съ семьей Зимина. Къ зиминскомъ доме господствовала какая-то особенная, тугая атмосфера - точно все здесь было сколочено гвоздями, даже мысли. Старикъ Зиминъ былъ самодуромъ чистейшей воды и держалъ всехъ въ ежовыхъ рукавицахъ, начиная съ жены, забитой и запуганной женщины, не смевшей дохнуть въ присутствiи мужа.

Кроме сына, у Зимина была еще дочь Капочка, девушка летъ шестнадцати. Это была очень бойкая и веселая особа; она где-то поучилась и могла гоззорить по-образованному. Коробкинъ какъ теперь виделъ ее: небольшого роста, тоненькая, живая, съ русой головкой и парой бойкихъ, веселыхъ глазъ, она служила олицетворенiемъ молодой, нетронутой силы, и можно было только удивляться, какъ могла родиться такая оригинальная девушка въ зиминскомъ доме, где господствовалъ вечный страхъ, спецiально-купеческая, сытая скука и обманъ всехъ противъ всехъ, какъ это и бываетъ въ семьяхъ самодуровъ. Особенно хорошо Капочка смеялась: откинетъ свою русую головку, полузакроетъ глаза и зальется такимъ смехомъ, что даже и самъ Зиминъ улыбнется и сердито заметитъ:

- Экъ тебя разобрало, Капитолина... будетъ зубы-то мыть...

Капочка быстро сошлась съ застенчивымъ гимназистомъ, который за столомъ не зналъ, куда девать руки и ноги.

- Гимназистъ, вы мне очень нравитесь,-- заявила откровенно Капочка на третiй же день ихъ знакомства. - Я такъ рада, что у насъ будетъ хоть одинъ живой человекъ въ доме... Послушайте, у васъ есть сестра?

- Нетъ...

- Ну, такъ зовите меня просто Капочкой... Конечно, не при тятеньке... Боже васъ сохрани... Я буду вашей сестрой.

Капочка весело засмеялась и даже ударила смутившагося гимназиста своей беленькой ручкой но плечу. Знакомство завязалось быстро, какъ умеетъ знакомиться счастливая и беззаботная юность. Капочка даже прибегала въ каморку къ гимназисту, перебирала его книги и тетрадки, устраивала фантастическiй порядокъ, прятала цветы подъ подушкой, вспрыскивала духами гимназическую амуницiю и даже собственноручно повесила милому гимназисту занавески. Вообще, она дурачилась съ нимъ, какъ сумасшедшая, а при отце делалась такой неприступной и строгой, точно монахиня. Впрочемъ, Капочка не всегда дурачилась. На нее нападали полосы какого-то тяжелаго раздумья, и она плакала,-- плакала дешевыми девичьими слезами, не стесняясь присутствiемъ гимназиста.

- О чемъ вы плачете, Капочка?-- спрашивалъ иногда Коробкинъ.

- Ты не поймешь, миленькiй гимназистикъ... - смеялась сквозь слезы Капочка. - Скучно мне, вотъ и плачу. Ну, узналъ?.. Ахъ, гимназистикъ, гимназистикъ, ничего-то ты еще не понимаешь!..

- Нетъ, я все понимаю, Капочка... Я совсемъ большой. Да...

- Вотъ ты говоришь, что ты совсемъ большой... да?..

- Конечно, большой.

- Ну, если большой, такъ возьми меня замужъ... Я буду хорошей женой... А! Что? Испугался!.. То-то вотъ и есть!

- Мне еще нужно учиться, Капочка...

- Да, да... Я знаю, я пошутила. Куда тебе, миленькiй гимназистикъ, съ такой верченой девчонкой... Ты - вонъ какой скромненькiй, аккуратный, прилежный. Кончишь гимназiю, поступишь въ университетъ... Я тебе, какъ цыганка, разскажу всю судьбу. Выучишься, будешь чиновникомъ, женишься на богатой... да?.. Все это такъ и должно быть, голубчикъ... Такiе скромненькiе хорошо живутъ, а нашему брату - не сносить головы!

- Потерпите, Капочка, можетъ-быть, все устроится и у васъ...

- У меня!?.. Да чего мне ждать-то?.. Состаришься, попадешь въ Христовы невесты - спасибо, голубчикъ... Старухой-то жить не стоитъ, а молодой не даютъ. Какая у насъ жизнь... а? Какъ мыши въ щели живемъ... Охъ, тошнехонько, гимназистикъ мой миленькiй, а деваться некуда! Вотъ будутъ отдавать замужъ за немилаго,-- а я утоплюсь... Я этой воды до смерти боюсь, такъ и тянетъ... Ей-Богу!..

Чемъ веселее была Капочка, темъ ближе къ слезамъ,-- она плакала съ улыбкой на губахъ, и Коробкину было до смерти жаль этой странной девушки... Но что онъ могъ сделать для нея?.. Одно время онъ началъ-было сильно увлекаться ею и потихонько следилъ за ней глазами, но Капочка поймала его и оборвала со своей обычной откровенностью:

- А ты не смотри на меня такими глазами... нехорошо. Я - твоя сестра... Смотри, уши надеру!..

У Коробкина было много занятiй, и онъ за книгами забывалъ зту ласковую, какъ русалка, девушку. Ея неожиданныя посещенiя приводили его въ самое праздничное настроенiе, и, сидя въ классе, Коробкину долго мерещилась улыбавшаяся русая головка, и онъ даже чувствовалъ, какъ его волосы перебираетъ тонкая белая рука Капочки...

Наступила весна, распустились деревья, везде топорщилась зеленевшая травка. По небу весело гуляли стада белогрудыхъ облаковъ; въ каморке у Коробкина сделалось особенно неприветливо, но онъ упорно высиживалъ порцiи своихъ экзаменовъ. Особенно весеннiе вечера наводили на Коробкина страшную, тоску, и онъ по целымъ часамъ прислушивался къ весеннимъ звукамъ, тянувшимъ въ его подземелье съ улицы.

Вотъ въ такiе-то вечера особенно тяжело доставалось Коробкину, и онъ по целымъ часамъ, съ закрытыми глазами, мечталъ о Капочке, пока не сделалъ открытiя, что онъ ее очень любитъ,-- такъ любитъ, какъ еще не любилъ ни одинъ человекъ въ мiре ни одной девушки... Это открытiе даже испугало Павла Иваныча, и онъ несколько дней ходилъ въ какомъ-то сладкомъ чаду, пьяный своимъ тайнымъ счастьемъ. Да, онъ любилъ Капочку, какъ любятъ только въ первый разъ - съ благоговейнымъ трепетомъ, робко, со всей обстановкой въ первый разъ проснувшагося чувства. Съ Капочкой онъ теперь держался какъ-то особенно далеко, видимо избегалъ неожиданныхъ встречъ съ ней и даже запирался въ своей каморке на крючокъ,-- точно боялся непрiятельскаго вторженiя: онъ былъ слишкомъ счастливъ и, какъ воръ, похитившiй какое-то необыкновенное сокровище, боялся дневного света.

Встречаясь съ Капочкой, Коробкинъ страшно робелъ и старался не смотреть на нее,-- это заячье малодушiе потомъ создавало миллiонъ нравственныхъ терзанiй, и великодушный человекъ даже плакалъ со злости, уткнувшись головой въ подушку. Коробкинъ удивительно скоро переходилъ отъ самыхъ высокихъ мыслей къ полному самоуничиженiю и раскаянiю; Коробкинъ идеальный и Коробкинъ въ действительности слишкомъ расходились между собой, образуя какую-то мучительную пустоту. Ясно и отчетливо было только одно, именно - то первое и молодое чувство къ Капочке, которое делало Коробкина и счастливымъ и несчастнымъ.

Была одна роковая встреча, которая перевернула въ душе семнадцатилетняго гимназиста все. Это было какъ разъ после экзаменовъ, когда Коробкинъ собрался уезжать на каникулы домой. Капочка затащила застенчиваго гимназиста кататься на лодке. Какъ теперь виделъ онъ эту тонкую изящную девушку, кокетливо прикрывавшуюся большимъ шелковымъ платкомъ - шляпокъ Капочка терпеть не могла. Они катались въ лодке вдвоемъ, и Капочка все время наблюдала своего кавалера какими-то особенно грустными глазами.

- Вы скоро уедете, миленькiй гимназистикъ, а я тутъ останусь одна...

- Осенью я вернусь.

- Ахъ, не то...

Капочка даже разсердилась безъ всякой видимой причины, что иногда съ ней случалось, а потомъ проговорила съ своей детской наивностью:

- Смотрю я на васъ, гимназистикъ, и жалею васъ... Да, жалею. Ведь вамъ семнадцать летъ, а вы еще ничего не понимаете. Вы жизни боитесь... Эхъ, да что тутъ говорить! Все равно ничего не выйдетъ. Мне и себя жалъ, потому что я вся хорошая, а должна пропасть ни за грошъ.

- Это я съ тобой прощаюсь... Навекъ прощаюсь, миленькiй! Полюбила я тебя не къ добру... Ну, значитъ, не судьба. Я знаю, что и ты меня любишь, любишь и не женишься, потому что боишься бедности, боишься того, какъ мы будемъ жить. Ведь ты аккуратный, паинька, и все у тебя разсчитано впередъ... Ну, скажи правду, не солги, боишься?

- Да, боюсь... - ответилъ Коробкинъ, у котораго въ голове быстро промелькнула нарисованная Капочкой невеселая картина. - Вотъ кончу сначала гимназiю, потомъ университетъ, тогда...

- Э, вздоръ!-- решила Капочка, тряхнувъ ухарски своей головкой. - Это еще Андроны едутъ... Да. А только ты меня потомъ вспомянешь... после. Все будетъ, а милъ-сердечнаго друга не будетъ.

Эта сцена стоила Коробкину целой безсонной ночи, когда онъ мучился решенiемъ рокового вопроса. Къ утру для него сделалось совершенно яснымъ, что отъ счастья съ Капочкой приходилось отказаться,-- впереди его ждало совсемъ другое, и онъ не могъ поступиться этимъ другимъ. Что же делать, приходилось жертвовать своимъ личнымъ счастьемъ. Это последнее ему казалось даже героизмомъ.

Вернувшись въ Сосногорскъ осенью, Коробкинъ опять поселился въ подвале зиминскаго дома: нужно было какъ-нибудь дотягивать гимназiю, а другихъ уроковъ не имелось въ виду. Молодой человекъ, умудренный тяжелымъ опытомъ, зарылся въ книги съ головой и больше ничего не хотелъ знать. Капочку онъ опять встречалъ за обедомъ, но это была совсемъ другая девушка - бледная, худая, съ какимъ-то убитымъ выраженiемъ лица.

Такъ прошла осень.

- Миленькiй гимназистикъ, я выхожу замужъ... - объявила Капочка после Святокъ.

Она такъ давно не разговаривала съ Коробкинымъ и теперь такъ странно улыбалась.

Разговоръ происходилъ опять въ каморке Коробкина, куда Капочка завернула какъ-то вечеркомъ въ сумерки. Она была одета въ простенькое ситцевое платье, которое такъ шло къ ея гладко зачесаннымъ волосамъ и вообще ко всей грацiозной фигурке. Въ сердце Коробкина шевельнулось старое забытое чувство.

- Чиновникъ есть, Теряевъ; ну, такъ меня за него и отдаютъ,-- продолжала Капочка, точно она говорила сама съ собой. - Пьяница онъ, говорятъ... Ну, да намъ выбирать не изъ чего: одинъ конецъ.

Капочка тихо заплакала. Коробкинъ не выдержалъ и началъ ее утешать избитыми общими фразами, вычитанными изъ какой-то очень хорошей книжки: никогда не следуетъ предаваться отчаянiю, потому что изъ самаго дурного положенiя есть непременно выходъ; все зависитъ отъ самого человека - какъ онъ захочетъ, такъ и будетъ; прежде всего необходимо работать, особенно женщине, потому что только трудъ даетъ самостоятельность, и т. д. Капочка слушала эту дешевую мудрость, опустивъ свою головку, а когда проповедникъ кончилъ, она неожиданно обняла своими тонкими руками и горячо поцеловала.

- Ничего ты не понимаешь, голубчикъ... - шептала Капочка, улыбаясь сквозь слезы. - Я пришла къ тебе проститься, гимназистикъ... Миленькiй, тяжело мне. Я ведь сама понимаю, что я глупенькая, но и глупенькимъ людямъ тяжело бываетъ... ахъ, какъ тяжело, какъ тяжело!.. Теперь вотъ я къ тебе пришла,-- знаешь, зачемъ? Себя я боюсь, миленькiй: страшно мне одной оставаться... Вотъ теперь ты этого самаго не поймешь, а после когда-нибудь...

Капочка торопливо расцеловала гимназиста въ волосы, въ лицо, въ шею и упорхнула, какъ мотылекъ. Коробкинъ остался въ какомъ-то ошеломленномъ состоянiи, чувствуя, что Капочка не досказала чего-то, потому что считала его все-таки мальчикомъ. Бросить гимназiю къ чорту и жениться на Капочке... А университетъ, а общественное положенiе, а обезпеченное будущее? Потерять все это для одной Капочки, погрузиться вместе съ ней во все случайности жизни недоучки-гимназиста, тянуть лямку где-нибудь въ канцелярiи на шести рубляхъ жалованья, итти въ подручные къ самодуру-купцу... А съ другой стороны - смотреть, какъ на глазахъ будетъ гибнуть живой человекъ, когда его можно спасти... Какой-то чиновникъ Теряевъ выискался!...

Гимназистъ чувствовалъ, что начинаетъ сходить съ ума отъ всехъ этихъ противоположныхъ мыслей и чувствъ...

IV.

Капочкина свадьба была совершившимся фактомъ. Коробкинъ сделался невольнымъ свидетелемъ этого печальнаго торжества, благодаря шумному говору, топоту пьяныхъ ногъ, нескладнымъ песнямъ и визгливымъ звукамъ музыки, доносившимся къ нему черезъ полъ.

Чиновникъ Теряевъ даже въ качестве жениха не могъ удержаться отъ роковой первой рюмочки и поэтому все время находился въ прiятномъ полузабытье.

У Коробкина невольно сжалось и заныло его молодое сердце, когда онъ увиделъ въ первый разъ Капочкинаго суженаго. Это былъ вихлястый субъектъ летъ подъ тридцать, съ испитымъ и сморщеннымъ лицомъ, на которомъ слезилась пара серыхъ мутныхъ глазъ; всего хуже у этого выжатаго, какъ тряпка, человека было то, что онъ корчилъ изъ себя важную особу и постоянно крутилъ черные щетинистые усики.

"Убить этого мерзавца..." - съ затаенной злобой подумалъ Коробкинъ и только теперь понялъ, какъ онъ сильно любилъ Капочку. Онъ уже виделъ ее бледной, страдающей женщиной, съ убитымъ, опущеннымъ взглядомъ,-- и страшная, смертельная тоска охватила его сердце...

- Слава Тебе, истинному Христу... - вслухъ думала старая зиминская нянька Матрена, заглядывая въ каморку гимназиста. - Ты что же наверхъ-то не идешь? Ну, орешковъ бы погрызъ, али съ барышнями поигралъ... а?..

- Какой ты, право, несообразный, паренекъ. Молодое дело; молодо-зелено, погулять велено... Охъ-хо-хо!.. Женишокъ-то нашъ не изъ мудрененькихъ, ну, да ужъ дело такое подошло - его счастье. Не видать бы ему нашей Капочки ни въ жисть, ежели бы не жисть-то наша темная.

А музыка пилила польки, кадрили, вальсы; десятки ногъ грузно шаркали надъ самой головой Коробкина, и каждая капля этого пьянаго веселья падала на его душу тяжелымъ камнемъ, вызывая слезы на глазахъ. Гибла молодая жизнь; а тутъ веселились десятки пьяныхъ негодяевъ... Коробкину делалось страшно за разыгрывавшуюся надъ его головой драму, и онъ не могъ освободиться отъ знакомаго дорогого образа: Капочка стояла предъ его глазами, какъ живая, и съ печальной улыбкой смотрела на него. "Ты еще мальчикъ..." - шептали побелевшiя губы Капочки.

Черезъ две недели своего медоваго месяца Капочка превратилась въ бледную, испуганную женщину, бродившую по дому, какъ тень. Она вся точно застыла.

Черезъ полгода пьяный Теряевъ уже билъ жену.

Весь этотъ семейный адъ отдавался въ душе гимназиста Коробкина, который не разъ плакалъ безсильными слезами. Иногда онъ желалъ, чтобы чиновникъ Теряевъ лучше билъ его, гимназиста Коробкина, а не несчастную Капочку, и даже началъ чувствовать, что во всей этой исторiи виноватъ не кто другой, какъ все онъ же, т. -е. гимназистъ Коробкинъ.

Разъ онъ нечаянно встретился съ Теряевымъ на дороге и остановилъ его, не понимая хорошенько самъ, что делаетъ.

- Мне необходимо переговорить съ вами... - пробормоталъ мальчикъ, краснея съ ушами.

- Что вамъ у-угодно, млст-вый гсдарь?-- нахально спросилъ Теряевъ, пьяный вчерашнимъ похмельемъ.

- Я... я долженъ васъ предупредить... предупредить... однимъ словомъ, мы будемъ стреляться.

- Позвольте... что такое: стреляться?.. Извините, молодой человекъ, я, кажется, ослышался... А позвольте, съ кемъ имею честь разговаривать?.

- Кто - все равно для васъ... Если вы не хотите стреляться, какъ стреляются порядочные люди, я назову васъ публично подлецомъ... побью палкой прямо но морде!..

- Милый мальчикъ, за подобныя глупости вамъ следуетъ нарвать уши...

Чиновникъ Теряевъ засмеялся самодовольной пьяной улыбкой, а "милый мальчикъ" готовъ былъ провалиться отъ стыда: врагъ попалъ въ самое больное место и одной фразой точно придавилъ его.

Они стояли одинъ противъ другого, а Коробкинъ не находилъ больше словъ.

- Вы где живете-то?-- спросилъ Теряевъ.

- Въ доме Зимина... - машинально ответилъ Коробкинъ.

- Ага... понимаю!..

Эта глупая мальчишеская выходка всей своей тяжестью обрушилась на Капочку. Теряевъ обрадовался неожиданной находке и не давалъ жене прохода, попрекая гимназистомъ. Капочка выносила насмешки, побои, ругательства - и молчала, какъ окаменевшая.

Наступила глубокая осень. На поляхъ лежалъ уже снегъ; не осталось больше ни одной зеленой травки; мутная вода холодно чернела въ мертвыхъ берегахъ, и только одинъ осеннiй ветеръ, какъ воротившiйся домой хозяинъ, властно и шумно гулялъ кругомъ. Сосногорскъ совсемъ утонулъ въ грязи. На улицахъ тащились крестьянскiя телеги, брели чиновники на службу, съ крикомъ перелетали мокрыя галки съ одной крыши на другую... Осеннiя ночи точно проглатывали городъ, и жалкiе фонари не могли бороться съ сгущавшейся около нихъ тяжелой и сырой мглой; провинцiальный городъ засыпалъ рано, и только кое-где радужными пятнами выделялись освещенныя окна,-- это теплились семейные очаги, где, около одной лампы, по вечерамъ собиралась вся семья, или грязные кабаки, служившiе последнимъ пристанищемъ разному оборванному, жалкому люду.

Сидитъ въ своей норе и гимназистъ Коробкинъ, сидитъ безъ конца надъ своими книжками и тетрадками и время отъ времени чутко прислушивается,-- что делается "тамъ", наверху... Товарищей у него нетъ, да ему и не до товарищей: онъ слишкомъ привыкъ къ своему одиночеству и старается не думать о томъ, что ему скоро придется уехать изъ Сосногорска.

Гимназистъ Коробкинъ уже мечтаетъ о своемъ тепломъ угле и знаетъ самъ, что потихоньку да полегоньку вылезетъ въ люди. Одна Капочка является темнымъ пятномъ на этой прямой дороге... Въ глазахъ Коробкина Капочка все еще девочка, и онъ не можетъ видеть въ ней чиновницу Теряеву.

По вечерамъ Коробкинъ долго засиживался у своего письменнаго стола и не замечалъ, какъ летело время. Разъ онъ засиделся особенно долго и совсемъ не слыхалъ, какъ отворилась дверь въ его каморку, какъ неслышными шагами вошла Капочка и горячо обняла его.

- Пришла проститься, миленькiй гимназистикъ... - ласково прошептала она, продолжая обнимать смутившагося Коробкина. - Я не буду тебе мешать... уйду...

- Хорошо у тебя здесь, милый гимназистикъ... А знаешь, о чемъ я думаю?

- О чемъ, Капочка?

- Я вотъ о чемъ: изъ миленькаго гимназистика вырастетъ большой чиновникъ; у чиновника будетъ свой домъ, жена, дети... Какъ-нибудь, вотъ такъ же вечеромъ, соберутся все за однимъ столомъ чай пить... ну, чиновникъ и вспомнитъ о глупой Капочке, которая когда-то бегала къ нему въ каморку... Да?.. Капочка была не злая...

Капочка поболтала, посмеялась и убежала, оставивъ на столе свою фотографiю.

И утонула-то Капочка не какъ другiе: речонка была мелкая, и Капочка долго брела по ней по поясъ въ воде, пока попала въ настоящiй омутъ...

Она лежала на столе такая тихая и спокойная, съ восковымъ лицомъ и строго сложенными губами. Гимназистъ Коробкинъ долго плакалъ въ своей каморке надъ безвременно погибшей молодой жизнью, пока эта рана не затянулась житейской тиной, пескомъ и камешками.

V.

Смерть Лидочки напомнила Коробкину всю эту детскую исторiю съ трагической развязкой, и, благодаря сходству фотографiй, онъ увиделъ таинственную связь между ними: одну онъ имелъ возможность спасти - и не спасъ; другую спасалъ всеми возможными средствами - и не могъ спасти...

"Стоило тогда жениться на Капочке, и все было бы другое... - разсуждалъ вслухъ Коробкинъ съ самимъ собой. - Нетъ, хотелъ сытой, обезпеченной жизни, хотелъ сделать карьеру, а живой человекъ гибъ на глазахъ - это ничего! А оно вотъ и сказалось".

его до краевъ трудовое довольство,-- тогда мальчишкой онъ испугался бедности, а теперь его давило это чиновничье богатство. Куда? Къ чему?.. Вся жизнь развертывалась передъ нимъ, какъ безконечная лента изъ маленькихъ глупостей, тщеславiя, эгоизма и какой-то удручающей лжи. Ложь, ложь и ложь,-- ложь безъ конца... Единственнымъ светлымъ пятномъ въ этомъ мраке являлось мимолетное, чувство къ Капочке, которую онъ любилъ, но и это лучшее молодое чувство было растоптано собственными ногами въ угоду этому же чиновничьему счастью, пропитанному скукой и какимъ-то больничнымъ запахомъ.

Авдотья Егоровна, съ своей стороны, давно заметила происходившую въ муже перемену и пробовала по-своему разогнать его тоску; но все было напрасно. Коробкинъ или отмалчивался, или улыбался такой странной улыбкой и постоянно бормоталъ:

- Нетъ, это не то... все не то, Дуня.

- Да что "не то-то", Павелъ Иванычъ?

- Ахъ, ты не поймешь...

какъ всегда, но какъ придетъ домой - и пошелъ шагать по кабинету, точно онъ что потерялъ, и все что-то бормочетъ про себя.

Павелъ Иванычъ виделъ безпокойство жены и по-своему жалелъ ее, но объяснить ей все не решался - и не пойметъ его, да и какъ-то было совестно: Коробкинъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ ней. Ведь онъ никогда не любилъ ее, а женился на ней изъ-за самыхъ подлыхъ побужденiй, и, какъ ни рылся въ своей памяти,-- ничего не могъ подыскать въ свое оправданiе. Конечно, онъ привыкъ къ ней, уважалъ ее, но ведь это все не то... Не было главнаго,-- именно того, что освящаетъ жизнь, наполняетъ ее, вноситъ въ каждый шагъ глубокое и всепроникающее счастье; въ этомъ - тайна жизни, и каждый обманъ жестоко наказывается.

Откуда эти бедныя дети, жалкiя теломъ и душой, на которыхъ съ перваго дня рожденiя ложится печать какого-то проклятiя?..

Отчего истинныя дети любви при самой неблагопрiятной обстановке цветутъ, какъ здоровое растенiе?

Да, природа безжалостна и разоблачаетъ всякую ложь, какъ физическую, такъ и душевную...

Мысль разрасталась.

Выяснивъ свое собственное положенiе, Коровкинъ понялъ всехъ другихъ людей и еще больше ужаснулся за все то, что творится кругомъ него. Онъ хорошенько не могъ и самъ дать себе отчета, какъ въ его голове укладывалось все это; но мысль работала и работала, какъ заведенная машина, и неудержимо влекла его впередъ, отъ одного вывода къ другому. Въ конце концовъ Коробкину сделалось страшно за другихъ, за ихъ жизнь, за вечный самообманъ, за общую слепоту...

Разъ, проснувшись ночью и раздумавшись на эту безконечную тему, Коробкинъ зарыдалъ,-- такъ ему сделалось жаль себя, жены, всехъ другихъ...

- Что съ тобою, Павелъ Иванычъ?-- спрашивала проснувшаяся Авдотья Егоровна. Эти детскiя слезы резнули ее прямо но сердцу. - Господи, да что же это такое!.. Павелъ Иванычъ, голубчикъ, что это съ тобой?..

Наконецъ онъ успокоился, умылся и чистосердечно разсказалъ жене все, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за все это время, какъ умерла Лидочка. Несколько разъ во время разсказа онъ пытливо вглядывался въ лицо жены и со страхомъ начиналъ сознавать, что она его не понимаетъ, т. -е. что онъ, Коробкинъ, не можетъ и не умеетъ передать ей всего того, что самъ такъ хорошо передумалъ и перечувствовалъ...

- Ты меня не понимаешь, Дуня?-- спросилъ онъ нерешительно...

- Не все, голубчикъ... Я ведь простая женщина и, пожалуй, всего-то не пойму... учености разныя.

Павелъ Иванычъ чувствовалъ, что жена говоритъ не то, что думаетъ: она его признанiе приняла, какъ бредъ сумасшедшаго, и только изъ сожаленiя къ его душевному состоянiю не противоречила ему. Онъ печально опустилъ голову и несколько времени молчалъ.

- Да, да... Я и самъ такъ же сначала думалъ... Но ведь ты только вникни, Дуня, во все то, какъ оно шло... Не оттого же Лидочка наша умерла, что не надела шарфа?.. Такъ?.. Въ жизни есть глубокiй внутреннiй смыслъ, который открывается только избраннымъ, а обыкновенные люди, такiе, какъ мы съ тобой,-- все объясняютъ разными шарфиками... Вотъ я и додумался... Ты ведь меня тоже не любила, когда выходила за меня замужъ, какъ и я, ну, а это несправедливо... Мы думаемъ обмануть природу, а она вотъ и сказалась... Такъ и везде. Отчего все эти больные съ детства, идiоты, сумасшедшiе, пьяницы, воры, разбойники, развратники? Это природа мститъ людямъ... да...

- Ну, это твое дело, а только я тебя любила, Павелъ Иванычъ,-- обиженно заявила Авдотья Егоровна и даже заплакала. - Ты только напрасно меня обижаешь... какую-то Капочку придумалъ... Кто тебе мешалъ жениться на ней? Ну, и женился бы, и наплодилъ бы нищихъ, да и маялся съ ними...

Авдотью Егоровну прорвало, и она высказала мужу целый рядъ горькихъ истинъ. Павелъ Иванычъ слушалъ ее молча и только чуть-чуть хмурился: его откровенность только отдалила отъ него жену.

Вечеромъ того же дня въ доме Коробкина появился знакомый уже намъ старичокъ-докторъ, лечившiй Лидочку. Онъ долго и внимательно разсуждалъ съ Павломъ Иванычемъ, вызывая его на откровенность. Коробкинъ понялъ, зачемъ пришелъ этотъ добрый старичокъ и зачемъ такъ внимательно онъ смотритъ на него; это какъ-то кольнуло Павла Иваныча, и онъ откровенно разсказалъ старичку все свои сомненiя.

- Вы меня понимаете, докторъ?-- радовался Коробкинъ.

- Кажется, начинаю понимать... да, да...

Доктора позвала Авдотья Егоровна, чтобы освидетельствовать тронувшагося мужа, и съ нетерпенiемъ ожидала конца этой затянувшейся беседы.

Она поймала уходившаго доктора уже въ передней и немымъ взглядомъ спросила, какъ онъ нашелъ мужа,

1885.