ОНЪ.
I.
Разъ... разъ... разъ... Стенные часы, висевшiе въ коридоре, пробили шесть часовъ. Благодаря особому приспособленiю въ механизме, они били такъ осторожно и тихо, точно боялись кого-то разбудить или поторопить. Да, здесь время имело свое страшное значенiе, какъ будто какая-то невидимая рука отмеривала его по каплямъ, какъ самую драгоценную эссенцiю. Тамъ, за этой стеной, на которой висели часы, жизнь катилась широкой волной, тамъ летели дни, недели, месяцы и годы, не вызывая мысли о томъ, что каждый день - день итога, день посещенiя, день последняго ответа, и что съ каждымъ закатывавшимся солнцемъ отрывался лучшiй листъ изъ книги жизни. Тикъ-такъ... тикъ-такъ... тикъ-такъ!.. Здесь каждый ударъ маятника точно подталкивалъ кого-нибудь къ страшной пропасти уничтоженiя, и стенные часы были неумолимы, какъ верховный судья, обязанностью котораго было подписывать смертные приговоры. Тикъ-такъ... Тикъ-такъ...
Коридоръ былъ высокiй и светлый, изъ него направо и налево вели двери въ отдельныя комнаты, помеченныя номеромъ. Когда часы пробили шесть, дверь напротивъ неслышно отворилась, и на пороге показалась средняго роста седая старушка въ беломъ чепце и съ серебрянымъ крестомъ на груди. Она, прищурившись, посмотрела на часы, точно не доверяла своимъ ушамъ, и неслышной походкой отправилась въ другой конецъ коридора, где была выходная лестница. Она шла очень бодро, придерживая левой рукой широкiй уголъ чепца. Поровнявшись съ дверью No 3, она остановилась и долго прислушивалась. Сморщенное лицо старушки получило какое-то особенно хорошее выраженiе, именно въ этотъ моментъ въ немъ, какъ на живомъ экране, проступало такое женски-хорошее, любовно-заботливое настроенiе. Оно делалась красивымъ, несмотря на морщины и поблекшiй цветъ кожи, точно освещалось какимъ-то внутреннимъ светомъ, какъ освещаются темныя глубины земныхъ недръ фонаремъ рабочаго-шахтера.
- Ничего... Слава Богу!-- прошептали поблекшiя губы, и старушка торопливо отправилась къ лестнице. - Если бы еще два такихъ хорошихъ дня... Только два дня...
Въ этотъ часъ во всехъ номерахъ было тихо, и только изъ одного доносилась рыдающая нота слабаго детскаго голоса. Старушка нахмурила брови, сделала нервное движенiе плечомъ и быстро начала спускаться по широкой лестнице, На первой площадке она остановилась и черезъ перила посмотрела внизъ, где у двери на дубовомъ стуле дремалъ седой швейцаръ, отставной николаевскiй кирасиръ. Старикъ услышалъ шаги и ответилъ на немой вопросъ:
- Еще не приходилъ онъ-то, сестра.
Тряхнувъ остриженной подъ гребенку головой, онъ прибавилъ увереннымъ тономъ:
- Придетъ... Не сумлевайтесь, сестра.
Старушка отправилась назадъ съ недовольнымъ видомъ. Ей хотелось, чтобы онъ сегодня пришелъ...
Она опять остановилась у дверей 3 номера и опять прислушалась - тамъ все было тихо. Въ этотъ моментъ въ коридоре послышались осторожные, но тяжелые шаги. Наконецъ-то! Къ старушке подошелъ мужчина среднихъ летъ съ красивой курчавой головой. Онъ молча пожалъ ей руку и спросилъ одними глазами, такими умными, ласковыми глазами.
- Мы ведемъ себя отлично... - шопотомъ ответила сестра.
Они пошли въ дежурную, которая была противъ коридорныхъ часовъ. Это была светлая и большая комната, обставленная съ какимъ-то казеннымъ комфортомъ. О, какъ онъ зналъ эту комнату до последней мелочи! Вотъ круглый большой столъ посредине, обтянутый клеенкой, вотъ широкiй клеенчатый диванъ, два такихъ же кресла, въ углу дубовый шкапъ, въ другомъ этажерка - да, все это было такое знакомое, почти родное. Долгiе-долгiе часы онъ сиделъ здесь и, какъ больной, выучивалъ каждую мелочь: форму мебели, окраску стенъ, отдувшiйся въ одномъ месте паркетъ, стоявшiя въ шкапу банки и склянки, даже пятна и царапины на клеенкахъ. Эти немые свидетели говорили о томительномъ ожиданiи, о внутренней муке, о боявшейся самой себя надежде. Къ чему онъ не могъ привыкнуть, такъ это къ тому воздуху, который утвердился здесь, несмотря на все ухищренiя вентиляцiи и дезинфекцiи,-- воздухъ былъ совершенно особенный, сухой и тяжелый, пропитанный какимъ-то больнично-наркотическимъ запахомъ. Этотъ запахъ преследовалъ его потомъ всю остальную часть дня, точно онъ уносилъ его въ складкахъ своего платья и самъ пропитывался имъ. Иногда вечеромъ онъ даже вздрагивалъ отъ ощущенiя именно этого запаха, потому что вместе съ нимъ, какъ молнiя, проносился целый рядъ мучительныхъ картинъ.
- Мы ведемъ себя отлично, Петръ Степанычъ,-- повторила сестра, усаживаясь въ кресло.
Онъ зналъ, что она сядетъ именно въ это кресло, сядетъ немножко бочкомъ, оправитъ темное платье и приметъ позу человека, приготовившагося васъ слушать.
- Сестра Антонина, ведь это было последнее средство, на которое разсчитывалъ Федоръ Федорычъ?
- О, да... Вы знаете, какъ онъ внимателенъ ко всемъ больнымъ, а къ нашей бедняжке въ особенности.
- Можетъ-быть, потому, что это особенно рельефный случай? Впрочемъ, это такъ... Я очень-очень благодаренъ.
Когда онъ говорилъ, его лицо оживлялось такой красивой энергiей. Сестра Антонина любила самый голосъ, мягкiй и вместе сильный, и часто удивлялась про себя, что онъ умелъ говорить самыя обыкновенныя и простыя вещи съ какой-то особенной убедительностью. Хотелось его слушать, слушать и смотреть на это типичное мужское лицо. Недаромъ женщины сходили съ ума отъ этихъ глазъ и отъ этой уверенно-вызывающей улыбки... О, много было этихъ женщинъ, которыя ласкали вотъ эту курчавую голову, целовали эти умные глаза и потомъ горько оплакивали свои ошибки. Петръ Степанычъ былъ немножко избалованъ и не могъ разстаться съ некоторыми деспотическими привычками по отношенiю къ женщинамъ, даже несмотря на свои роковыя сорокъ летъ. Сестра Антонина слыхала даже въ своемъ уединенiи о подвигахъ Петра Степаныча и не обвиняла бедняжекъ-женщинъ. Кого же имъ было и любитъ, какъ не этого баловня? Ведь его все знали и все любили - целая Россiя. Каждая мысль, которая зарождалась въ этой голове, каждое душевное настроенiе расходилось широкими лучами, всехъ захватывало и отражалось выдающейся популярностью. Вотъ и сейчасъ - какъ Петръ Степанычъ умелъ даже просто молчать... Сестра Антонина наблюдала на этомъ удивительномъ лице проступавшую боязнь поверить ея словамъ,-- бедняжка слишкомъ намучился и боится собственнаго чувства. Да, онъ сидитъ съ ней, тотъ онъ, общества котораго искали, добивались самыя красивыя женщины; онъ сидитъ съ ней, простой сестрой, и смотритъ на нее такимъ глубокимъ и покорнымъ взглядомъ. Потомъ онъ заговоритъ и возьметъ ее за руку - это была его дурная привычка, погубившая не одно женское имя.
- А у насъ поступилъ интересный случай въ пятый номеръ... - заговорила сестра, чтобы отклонить наболевшую мысль отъ мертвой точки. - Представьте себе, Петръ Степанычъ, мальчикъ всего семи летъ, а у него водянка коленнаго сустава, усложненная...
интересный... Сколько у васъ такихъ интересныхъ случаевъ?
- Да около полутораста человекъ.
- О, бедныя, бедныя деточки!-- какъ-то застоналъ Петръ Степанычъ, хватаясь за голову. - Вы меня мучите, сестра...
- Ну, не буду... Я это такъ, по привычке.
- По привычке?-- повторилъ онъ съ горькой улыбкой. - Разве можетъ быть привычка ко злу, къ несправедливости, къ темъ ужасамъ, которыми пропитаны вотъ эти стены?..
Онъ говорилъ и въ то же время прислушивался, прислушивался по усвоенной за последнiе месяцы привычке. Сестра замолчала, машинально разсматривая его костюмъ. Онъ приходилъ каждый день въ другомъ костюме, но ей казалось, что онъ былъ всегда въ одномъ - такъ все было пригнано подъ особый стиль. Ведь онъ не думалъ о своихъ костюмахъ и одевался даже небрежно, съ некоторой мешковатостью, какъ одеваются старые московскiе бары, а между темъ уже по костюму можно было сказать, что это не простой человекъ. Вотъ и сегодня: простая синяя визитка, какой-то модный пестрый жилетъ, пестрый галстукъ придавали ему кокетливо-молодой видъ и на другомъ показались бы смешными, а къ нему все шло. Сестра прибирала въ уме новую тему для разговора, какъ часы въ коридоре пробили семь.
- Еще полчаса... - проговорила сестра, подчеркивая свои слова выразительнымъ взглядомъ. - Только полчаса...
По его лицу промелькнула легкая тень, и онъ съ тоской посмотрелъ въ окно, позолоченное лучами закатывавшагося солнца. Только полчаса... Боже мой, всего полчаса! Если эти роковые полчаса пройдутъ, тогда все спасено. Время, лети... Что такое полчаса: земля должна въ это время повернуться на своей оси на разстоянiе одной сорокъ восьмой своего экватора - вотъ что такое полчаса. Только полчаса... И больше не повторится припадокъ, и она будетъ спасена. Что такое полчаса? Это одна изъ категорiй нашего мышленiя, условная мера, представленiе, нашего беднаго мозга, вещь несуществующая въ природе, потому что природа не знаетъ цифръ...
Онъ машинально вынималъ простенькiе черные часы и машинально ихъ пряталъ, а потомъ опять вынималъ, сжимая въ руке, точно хотелъ выдавить изъ нихъ эти проклятые полчаса. А тамъ въ детскомъ организме незримо работала страшная разрушающая сила... медленно и безповоротно, какъ самый тонкiй ядъ, делая изъ жизни большую безсмыслицу. И нетъ другой силы, которая могла бы бороться съ этимъ разрушенiемъ. Человеческiй умъ, какъ нищiй, гордится своимъ кошелемъ съ милостыней жалкаго знанiя, а тутъ целая система взаимодействующихъ причинъ и следствiй, проявленiе которыхъ мы можемъ видеть только въ обидно-грубой форме. Да... Но есть святая наука, есть вера въ знанiе, и, можетъ-быть, пройдетъ какихъ-нибудь десять летъ, какъ она найдетъ это средство. А къ чему это средство, когда маленькой жизни уже не будетъ?.. Къ чему светъ этого блуждающаго огонька, когда не будетъ глаза, который могъ бы его видеть?..
Пять минутъ... Только пять минутъ прошло! А впереди еще целыхъ двадцать пять... Проклятое время точно остановилось. Знаете, что? Время самая ужасная несправедливость, несправедливость стихiйная, которая давитъ и уничтожаетъ насъ, все уничтожаетъ и ничего не даетъ. Целыхъ двадцать пять минутъ... Нетъ, извините, только двадцать четыре минуты, даже двадцать три минуты съ половиной. Онъ теперь следилъ уже за движенiемъ секундной стрелки, точно она вращалась въ его сердце, а ухо ловило эти роковыя тикъ-такъ! тикъ-такъ!.. Въ обыкновенное время онъ не могъ бы разслышать этого тиканья да вдвое меньшемъ разстоянiи, а теперь часовой маятникъ ходилъ у него въ ухе... А тамъ, дома, его ждетъ срочная работа - ведь онъ всю жизнь шелъ по скаковому кругу и приходилъ къ призовому столбу первымъ. Да, работа, та работа, которая дала ему имя, известность, почетъ... А съ какой радостью онъ отдалъ бы все это вотъ за эти роковыя двадцать три минуты съ половиной! Ведь ему завидуютъ... Несчастные, посмотрите, какой онъ жалкiй и ничтожный сейчасъ и какъ онъ проклинаетъ сейчасъ собственную славу!.. Уже предъявленъ первый вексель, выданный подъ нее.
- Еще двадцать минутъ... - проговорила старушка, глядя на свои серебряные часы.
Три минуты выиграно... Его часы отстали на целыхъ три минуты, а счетъ идетъ по часамъ сестры. Ведь припадки повторялись именно по ея часамъ изъ минуты въ минуту... Всего только двадцать минутъ!.. Онъ чувствовалъ, что у него во рту сухо, что руки похолодели, что въ глазахъ то особенное ощущенiе, будто воздухъ сделался влажнымъ, что сердце начинаетъ биться съ какимъ-то терпкимъ чувствомъ, точно оно задеваетъ за что-то, что въ коленяхъ пробегаетъ холодной струйкой нервная дрожь...
Семнадцать минутъ... Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
У него на лбу выступилъ холодный потъ. Онъ хотелъ подняться, чтобы собственнымъ движенiемъ ускорить ходъ этихъ минутъ, но въ этотъ моментъ въ коридоре послышались быстрые шаги. Сестра вздрогнула. Ее точно кто ударилъ... Въ дежурную быстро вошла сиделка и молча посмотрела на сестру испуганными, округлившимися глазами. Онъ побледнелъ, пошатнулся и схватился за столъ, чтобы не упасть.
- Началось...
Стенные часы въ коридоре медленно и торжественно отмеривали секунды, отрезывая всепожирающее время микроскопическими кусочками.
Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
II.
подбрасывало на полъ-аршина съ убiйственной правильностью. Растерявшаяся сиделка напрасно старалась удержать это прыгавшее одеяло.
- Таня... Таня... Таня... - шепталъ Петръ Степанычъ, напрасно стараясь сохранить спокойный видъ.
Въ ответь ему улыбнулось такое бледное, почти прозрачпое детское личико. Она его узнала, и только по выраженiю этихъ детскихъ глазъ онъ чувствовалъ, какъ тяжело бедняжке. Да, очень тяжело, а она такъ стоически переносила эти ужасные припадки.
- Папа, скоро... все... пройдетъ... - шептали побелевшiя детскiя губы. - Да... скоро... я опять засну...
Сестра Антонина растерянно суетилась около больной, помогая сиделке удержать судорожныя движенiя детскаго тельца. Больной было двенадцать летъ, но это детское личико казалось старше. И какое красивое личико, такое интеллигентное, обрамленное живой волной русыхъ кудрей! Большiе глаза смотрели съ отцовской ласковостью.
- Что же это такое?-- какъ-то крикнулъ Петръ Степанычъ, не обращаясь ни къ кому въ частности. - Таня... Таня... Таня...
Объ въ ужасе закрылъ лицо руками и не сопротивлялся, когда чья-то рука взяла его за рукавъ и усадила на какую-то табуретку. Боже мой, за что?.. Чемъ виновата вотъ эта несчастная девочка?.. А страшная сила продолжала свое дело... Онъ слышалъ, какъ стучала кровать, и ему казалось, что колышется вся комната, и что самъ онъ повторяетъ общее движенiе.
- А это нишево... - проговорилъ знакомый голосъ главнаго врача детской клиники, Федора Федоровича. - Зовсемъ нишево... Маленькаго непрiятность.
Это былъ последнiй обманъ отъ "дорогого хлеба науки", и Петръ Степанычъ крепко стиснулъ зубы. Къ чему еще этотъ обманъ, когда все кончено и смерть уже виситъ въ воздухе? Вотъ она здесь, совсемъ близко... Петръ Степанычъ возненавиделъ Федора Федоровича, который со своею ученостью ничего не стоилъ. Какая возмутительная уверенность...
- Нишево.. Мы еще немношко допрыгнемъ, а потомъ будитъ заснуть... да?..
- Я васъ... не люблю... - шептала больная, стараясь отвернуть свое личико къ стене.
- О, благодаримъ къ вамъ, Fräulein... Нишево...
Петръ Степанычъ удержался, чтобы не высказать чемъ-нибудь душившаго его негодованiя. Да и надутый немецъ все равно ничего не пойметъ... Когда онъ открылъ глаза, то увиделъ только белую деревянную ширмочку, которая отделяла его отъ совершавшейся трагедiи. Изъ-за этой ширмочки выдавалась только широкая немецкая спина Федора Федоровича,-- онъ наклонился надъ больной. Эта ширмочка, заслонявшая отъ больной яркiй дневной светъ, каждый разъ почему-то возбуждала въ Петре Степаныче страшное непрiязненное чувство, какъ механическое препятствiе, которое хочется устранить не руками, а всемъ теломъ. Ведь смешно ненавидеть неодушевленный предметъ, а между темъ Петръ Степанычъ уже несколько разъ просилъ сестру убрать эту ширмочку, точно она служила какой-то роковой гранью, отделившей навсегда все хорошее, то хорошее, что оставалось тамъ, вотъ за этимъ окномъ. Въ некоторыхъ положенiяхъ нетъ мелочей... Такъ было и сейчасъ.
- О, зовсемъ нишево... Маленькiй терпенiе, маленькiй усилiе, маленькiй сили воли... - бормоталъ Федоръ Федорычъ, что-то быстро и решительно делая своими руками.
- А где папа?-- спросилъ слабый детскiй голосъ. - Папа... иди сюда - ближе... держи меня за руку...
Федоръ Федорычъ уступилъ место, поморщился и сердито посмотрелъ на сестру. Для чего эти нежности?.. Нужно исполнять свой долгъ и не нужно напрасно тревожить больную. У всякаго свой долгъ, даже у человека, котораго ведутъ на казнь.
Петръ Степанычъ съ трудомъ подошелъ къ кровати и почувствовалъ какой-то ужасъ, когда въ его сильной мужской руке запрыгала эта слабая детская ручка. Какъ ужасно бьется это беззащитное детское тельце, точно его подбрасываетъ неумолимо-злая сила. И самое страшное - полная беззащитность такого маленькаго существа. Ведь большой человекъ не возбуждаетъ такого щемящаго сожаленiя.
- Таня... Таня...
Онъ опустился на колени и зарыдалъ, покрывая поцелуями прыгавшую восковую ручку. Господи, за что? Это наконецъ несправедливо... Да, несправедливо. Федоръ Федорычъ отвернулся къ окну, заложивъ руки за спину. О, эти русскiе люди, они совсемъ не понимаютъ, что такое долгъ!.. Въ комнате слышался мерный стукъ кровати да судорожныя рыданiя Петра Степаныча. Сиделка попрежнему ловила свалившееся одеяло и смотрела на Федора Федорыча какими-то оторопелыми глазами.
Разъ... разъ... разъ. Часы въ коридоре пробили восемь.
- Папа, вотъ и конецъ... Я сейчасъ засну,-- прошептала Таня, съ трудомъ перекатывая свою головку на подушке.
Пароксизмъ быстро проходилъ. Движенiя сделались медленнее. Таня закрыла глаза и крепко ухватилась за руку отца, точно боялась, что улетитъ - Папа, ты не ходи... Слышишь?
Девочка взглянула на него, улыбнулась и точно распустилась. Федоръ Федорычъ подошелъ къ кровати, взялъ руку Тани, поднялъ ее - рука точно застыла. Дальше онъ поднялъ головку, и головка сохранила свою позу.
- Контрактура... - заметилъ Федоръ Федорычъ громко, точно утешая самого себя. - Она заснула.
Петръ Степанычъ посмотрелъ на него злыми глазами и поднялся. Несчастный немецъ радовался, что девочка умирала по всемъ правиламъ науки... Затемъ они вместе вышли въ коридоръ и вместе прошли въ дежурную, не говоря ни слова. Федоръ Федорычъ медленно досталъ портсигаръ и закурилъ толстую папиросу. Эта медленность и эта папироса окончательно возмутили Петра Степаныча.
- Скажите, пожалуйста, докторъ... - заговорилъ онъ, задыхаясь отъ волненiя. - Все кончено? Ради Бога, скажите правду...
- Я не Богъ, Петръ Степанычъ... Я пустилъ въ оборотъ самый последнiй средство науки!..
- Ахъ, не нужно науки!.. Ничего не нужно... Я все понимаю. Ахъ, Боже мой, Боже мой!..
Схватившись за голову, Петре Степанычъ забегалъ но комнате. Докторъ его наблюдалъ, прищуривъ свои узкiе темные глазки. Его толстое, гладко выбритое лицо ничего не выражало, и Петръ Степанычъ ненавиделъ его сейчасъ за это окоченевшее душевное равновесiе, ненавиделъ до того, что старался не смотреть на него.
- Докторъ, неужели же нетъ больше никакого средства?.. Ведь медицина существуетъ тысячи летъ... ведь для нея работали генiальные люди... Наконецъ, опытнымъ путемъ добыты миллiоны фактовъ... и вдругъ ничего!..
Федоръ Федорычъ съ сожаленiемъ приподнялъ брови и молча развелъ руками.
- Докторъ, я знаю, что вы семейный человекъ... Вы любите своихъ детей... Спасите мою девочку!..
Это была логика безумства. Квадратное лицо Федора Федорыча сделало усилiе изменить долгу, но изъ этого ничего не вышло. Да, онъ любитъ своихъ детей и знаетъ, что такое отчаянiе. Вотъ здесь, въ этой дежурной, къ нему тянулись съ мольбой дрожавшiя руки, здесь рыдали неутешныя матери, здесь не одна женщина падала передъ нимъ на колени, умоляя спасти ея ребенка, и Федоръ Федорычъ изменялъ своему долгу, т. -е. начиналъ жалеть здоровыхъ родителей, тогда какъ его время принадлежало всецело больнымъ детямъ. Такъ было и сейчасъ.
- Докторъ, поймите, ведь она у меня одна... Если Таня умретъ, у меня ничего не останется!..
Докторскiя руки сделали широкiй жестъ, точно оне ловили въ воздухе что-то необъятное.
- Вашъ Таня даетъ мне на нервы... - проговорилъ наконецъ Федоръ Федорычъ, стараясь попасть въ тонъ отцовскому горю. - Мой клиникъ - моя семья, а вашъ Таня даетъ мне на нервы... Я самъ прыговалъ подъ свой одеяло, когда придумывалъ вашъ Таня. А теперь мы съ вами, какъ одинъ уравненiе съ двухмя незнакомыми... да.
- Вы говорите глупости,-- резко оборвалъ его Петръ Степанычъ. - Да, глупости...
- Я? О, вы много себе позволяйте..
- Что вы кричите на меня?!.
- Нетъ, вы кричитъ...
Произошла очень горячая и очень глупая сцена, причемъ Петръ Степанычъ даже схватилъ доктора за бортъ сюртука. Федоръ Федорычъ покраснелъ и быстро заговорилъ по-немецки:
- Вы - сумасшедшiй человекъ... Я приказалъ бы васъ вывести, если бы не уважалъ себя. Да...
Этотъ дiалогъ былъ прерванъ появленiемъ сестры Антонины. Она безъ объясненiй поняла, въ чемъ дело, взяла Петра Степаныча подъ руку, усадила на диванъ и подала воды.
Петръ Степанычъ съ удивленiемъ посмотрелъ на доброе старое лицо и точно проснулся. Его отрезвило одно это слово: голубчикъ. Онъ залпомъ выпилъ стаканъ, застегнулъ визитку и, протягивая руку доктору, проговорилъ:
- Простите меня, докторъ... Я совсемъ потерялъ голову отъ горя.
- О, мне это даетъ на нервы... Но я понимайтъ...
Докторъ добродушно улыбнулся и крепко пожалъ протянутую руку. Затемъ онъ сделалъ сестре таинственный знакъ глазами и направился къ двери.
- Докторъ, вы уходите?-- взмолился Петръ Степанычъ, вскакивая. - Ради всего святого, не оставляйте ее.
Но докторъ уже былъ за дверью, и Петръ Степанычъ только застоналъ, сжавъ кулаки. Сестра опять усадила его на диванъ.
- Нельзя волноваться, голубчикъ...
- Нетъ, я убью этого мерзавца!.. Это палачи... это живодеры...
- Петръ Степанычъ, вы несправедливы. Федоръ Федорычъ прекрасный человекъ, очень добрый и очень знающiй.
- Зачемъ онъ ушелъ?.. Нетъ, не ушелъ, а убежалъ. Такъ делаютъ только трусы и подлецы...
- Вы несправедливы, голубчикъ. Сейчасъ дело не въ докторе и не въ васъ, а въ той, которая вотъ за этой стеной. Будьте мужественны... Скоро можетъ все кончиться. Она уже не нуждается ни въ чьей помощи, кроме Божьяго милосердiя.
- Она умираетъ?..
- Сейчасъ - нетъ, но каждый новый припадокъ можетъ кончиться смертью.
Онъ посмотрелъ на нее ничего не понимающими глазами, хотелъ подняться, по безсильно упалъ на диванъ и глухо зарыдалъ. Она села рядомъ, обняла его и старалась посадить. Но слабыя женскiя руки никакъ не могли поднять это крепкое мужское тело.
- Таня... Таня... Таня...
- Ей больше ничего не нужно, вашей Тане... Соберите все свое мужество, Петръ Степанычъ.
Онъ неожиданно схватилъ ея руки и началъ ихъ целовать. Старушка никакъ не ожидала этого и только чувствовала, какъ по рукамъ у нея катятся его слезы.
- Милая, родная, это я виноватъ... да!-- шепталъ онъ, не выпуская ея рукъ. - Понимаете: я!.. Разве такiе люди могутъ иметь здоровыхъ детей?.. Ведь съ ранней юности я жилъ одними нервами... Это была отчаянная скачка за успехомъ, за популярностью, за славой. И я добился... Да. Добился тогда, когда этотъ успехъ уже былъ тяжелъ... Онъ меня даже не радовалъ, потому что и радость была тяжела. Я могъ только работать для новаго успеха... Это опасный путь, когда свое личное счастье меняется на карьеру. Я пользовался большимъ успехомъ у женщинъ, но и это не доставляло удовлетворенiя. Такъ, сладкое безумiе... порывъ... А въ результате - горькiй осадокъ... и опять тяжесть... Оставался одинъ внешнiй человекъ, внешнiя формы, а живого, здороваго человека не было.
Наступила пауза. Петръ Степанычъ поднялся, выпрямился, точно желая что-то стряхнуть съ себя, потомъ залпомъ выпилъ стаканъ воды и быстро зашагалъ по комнате. Сестра наблюдала за нимъ своими добрыми глазами.
- Петръ Степанычъ, извините нескромный вопросъ: где ваша жена?.. Т. -е. я хочу сказать - мать Тани...
другъ другу. Я ни въ чемъ не обвиняю жену, потому что причины болезни Тани во мне... Ахъ, сестра, если бы вы знали, какъ я безумно тратилъ свои силы! Сколько насъ, такихъ талантовъ, изжившихъ свои нервы, сердце, душу - все. Мы все отдаемъ ея величеству публике за чечевичную похлебку популярности, а для себя, для своего личнаго счастья не оставляемъ ничего. Мы живемъ за счетъ своихъ детей, о которыхъ меньше всего думаемъ, когда даемъ имъ жизнь. Нетъ, это ужасно, ужасно... Виноватъ, вы не были замужемъ?
- Нетъ...
- О, въ такомъ случае мы будемъ говорить на разныхъ языкахъ. Вы меня не поймете... Это нужно пережить.
Онъ съ тоской посмотрелъ на нее. Ему такъ хотелось исповедаться и разсказать все, все...
III.
Но это былъ опять порывъ... Онъ исповедался, все-таки испытывая какое-то болезненное удовольствiе разсказать вотъ этой старой девушке, горько зажившей въ себе неизжитую жизнь, все то, что даетъ молодость, красота, талантъ. Въ клинической дежурной пронесся призракъ любви, призракъ жизни, призракъ счастья... А какъ онъ хорошо умелъ разсказывать!.. Онъ ничего не утаилъ и очертилъ все свои слабости, недостатки и пороки. Да, онъ былъ такой же, какъ все, съ той маленькой разницей, что его выдвигалъ изъ толпы яркiй талантъ. И жена такая же. На женщине это выражается еще рельефнее. Ведь она была вся только одна внешность. Настоящаго горя она не могла испытать, хотя ломала руки, плакала и говорила жалкiя слова.
- Вы посидите здесь, а мне пора,-- проговорила сестра, поднимаясь. - Мне нужно обойти палаты. У насъ съ Федоръ Федорычемъ большая семья.
Онъ тоже поднялся и умоляюще посмотрелъ на нее.
- Сестра, я боюсь остаться одинъ. Мне страшно.
въ коридоръ и остановились у третьяго номера. Тамъ было тихо.
- Сиделка скажетъ, если что-нибудь случится,-- прошептала сестра, на цыпочкахъ отходя отъ роковой двери. - Девочка сейчасъ спитъ.
Последнiй сонъ приговореннаго къ смерти!
Они отправились по палатамъ.
Боже мой, что это было... Это былъ настоящiй детскiй адъ, передъ которымъ дантевскiй адъ могъ показаться детской игрушкой. Тамъ мучились люди за свои преступленiя, тамъ была жестокая справедливость, возмездiе, искупленiе, наконецъ тамъ мучились большiе люди, знавшiе, за что они несутъ кару. А здесь царила страшная несправедливость, безсмысленная и темъ более жестокая несправедливость. Вотъ дети-рахитики съ искривленными ручками и ножками, горбатыя, изнеможенныя - дети-старики. Детскiя личики были изборождены старческими морщинами. Детскiе члены не имели силы. Все они лежали по своимъ кроваткамъ такъ тихо и смирно, все эти старушки въ два три года и старики въ пять летъ. Они и страдали старческой безсонницей. Только когда подходила сестра Антонина, изъ кроватокъ смотрели на нее детскiе чистые глаза. Жизнь едва теплилась только въ этихъ детскихъ глазахъ. Петръ Степанычъ любовался невольно каждымъ движенiемъ сестры Антонины, ея походкой, ея руками, ея ласковымъ голосомъ. Въ клинике царилъ образцовый порядокъ. Ахъ, какая была ужасная семья у Федора Федоровича и сестры Антонины! Можно было сойти съ ума, если бы на всемъ не лежала печать самаго внимательнаго ухода - это была тень запоздавшей справедливости. Петру Степанычу вдругъ сделалось совестно за давешнюю дикую сцену. Онъ почувствовалъ какъ-то всемъ теломъ, что онъ и виноватъ передъ честнымъ немцемъ и что любитъ его: Федоръ Федоровичъ делалъ большое дело. А какъ ухаживаютъ за детьми все эти сиделки, фельдшерицы, сестры - все это святыя женщины!
Пятилетнiй Котикъ былъ сегодня героемъ палаты, потому что утромъ Федоръ Федоровичъ делалъ ему трудную операцiю. Ребенокъ лежалъ въ перевязкахъ и съ компрессомъ на головке. Петръ Степанычъ со страхомъ смотрелъ на печальнаго героя и чувствовалъ, какъ у него по спине идетъ холодная дрожь. Федоръ Федорычъ былъ знаменитый хирургъ и делалъ самыя ужасныя операцiи съ поразительной быстротой. Здесь время считалось секундами. О, сколько онъ сделалъ операцiй на своемъ веку, вотъ этотъ Федоръ Федорычъ!.. А съ детьми онъ умелъ такъ ласково обращаться, даже тогда, когда его ножъ резалъ детское живое тело и пила дробила детскiя кости. Наука здесь превращалась въ подвигъ, въ миссiю, и таяли даже те вечные снега, которыми покрыты вершины науки.
Бедный Котикъ...
Дальше. Следующее отделенiе занимали дети-сифилитики, дети съ заразительными сыпями, со страшными язвами, опухолями и наростами. Рука милосердiя, протягивавшаяся къ этимъ несчастнымъ, рисковала сама заразиться позорной болезнью. Да, здесь было немало страданiй, а къ нимъ присоединялся еще позоръ. Страшная болезнь, какъ чудовище, пожирала слабое детское тельце и накладывала печать позора на лицо.
Къ этой палате они встретили ординатора, женщину-врача. Петръ Степанычъ издали съ ней раскланялся. Она подошла къ нему и пожала руку.
- Это нужно... - ответилъ онъ. - Да, нужно... Ведь я одно изъ техъ действующихъ лицъ, которыя доставляютъ вамъ матерiалъ и особенно интересные случаи. Нужно же мне видеть въ полномъ объеме все это зло... О, какъ много зла!.. Видеть все это и пережить - совсемъ не то, что знать по наслышке. Знаете, если бы не было это жестокимъ, я открывалъ бы вашу клинику спецiально для поученiя молодежи. Вотъ, идите и смотрите вы, у которыхъ вся жизнь впереди, на то наследственное зло, которое мы такъ легкомысленно завещаемъ своимъ детямъ. Это было бы лучшей школой...
страшныя наследственныя болезни. Зачемъ молодыя девушки выходятъ замужъ за стариковъ? Зачемъ молодые люди губятъ свою молодость и лучшiя силы въ позорныхъ порокахъ? Зачемъ женятся и выходятъ замужъ люди зараженные, люди съ наследственными болезнями? Зачемъ женятся, когда не любятъ другъ друга? И это всего ужаснее. Природа безпощадно казнитъ за всякое уклоненiе отъ идеала, и жертвами являются вотъ эти маленькiе мученики. Петръ Степановичъ смотрелъ и чувствовалъ, какъ онъ виноватъ больше всехъ, потому что ему дано было больше этихъ всехъ. Да, виноватъ, виноватъ, виноватъ... Ведь онъ носилъ въ себе тонкiй нервный ядъ, который теперь убивалъ маленькую Таню. Его жена стыдилась своей беременности. Въ древности на Востоке беременныя женщины носили особыя повязки на голове, оне гордились своимъ положенiемъ, и толпа древнихъ людей почтительно разступалась, когда проходила женщина въ такой повязке. Этотъ ветхiй человекъ былъ справедливъ по крайней мере къ своему потомству, потому что отличался цельностью и въ добре и въ зле.
Дальше следовали нервныя болезни. Тутъ не было видимыхъ глазамъ внешнихъ пораженiй, но темъ сильнее получался эффектъ. Суммировалась гамма страданiй, причина которыхъ скрывалась въ таинственной глубине: пляска св. Витта, падучая и т. д., и т. д. Петръ Степанычъ не могъ больше выносить вида этого наследственнаго мученичества и вышелъ въ коридоръ. Тамъ его догнала женщина-врачъ.
- Вы мне сегодня не нравитесь,-- заговорила она, идя рядомъ.
- Необходимо взять себя въ руки.
- Ахъ, въ свое время все будетъ... За последнее время я виделъ столько зла и какой-то стихiйной несправедливости, что просто смешно думать о себе. Ну, что такое я, какая-то несчастная единица? Отъ моихъ радостей и моего горя, право, никому ни тепло ни холодно...
- Вы должны беречь себя для другихъ.
Онъ улыбнулся и почему-то вспомнилъ, что Александра Петровна такая же старая девушка, какъ сестра Антонина. Они остановились въ конце коридора, у окна, изъ котораго открывался видъ на широкую улицу, освещенную фонарями.
- Очень просто... Я не встретила мужчины, который бы мне нравился, а затемъ, просто, было какъ-то некогда.
- И вы не жалеете?..
- Раньше бывало скучно, а сейчасъ я пережила свой критическiй перiодъ. Говоря откровенно, я даже рада, что сохранила самостоятельность...
- Желаете быть пчелой-работницей?..
Эта женщина-врачъ очень нравилась Петру Степанычу. Съ ней онъ близко познакомился у кровати своей больной дочери и считалъ себя очень ой обязаннымъ. Она была такая всегда ровная, точно застраховала себя отъ всякихъ волненiй. Ему все въ ней нравилось: и это русское спокойное лицо съ мягкимъ носомъ и небольшими проницательными глазами, и серьезныя манеры, и даже гладко зачесанные волосы. Про себя онъ решилъ почему-то, что въ жизни Александры Петровны былъ какой-нибудь неудачный романъ. Впрочемъ, онъ зналъ несколькихъ такихъ женщинъ, не пожелавшихъ выйти замужъ. Сейчасъ эти две старыя девы для него еще ярче иллюстрировали окружающую картину. Оне затаили въ себя просившуюся жизнь и по-своему были правы. Кто знаетъ, можетъ-быть, и его Таня осталась бы такой же незамужницей. Ахъ, Таня, Таня... О чемъ онъ ни думалъ, мысль непременно возвращалась къ ней, какъ къ исходному пункту. И, вместе, у него уже являлась угнетающая усталость. Давешняя острая боль прошла и сменилась тупымъ чувствомъ.
"Какая эта сестра Антонина хитрая",-- невольно подумалъ онъ, припоминай последовательный ходъ событiй этого дня.
Катастрофа разыгралась все-таки неожиданно, какъ Петръ Степанычъ ни былъ подготовленъ къ ней. Это случилось ночью, когда онъ сиделъ въ дежурной. Повторились сряду, два ужасныхъ припадка. Онъ сначала былъ въ комнате больной, а потомъ вышелъ въ коридоръ. Таня уже не узнавала его... Что происходило кругомъ, онъ не могъ дать себе отчета. Мимо него несколько разъ пробежала сестра Антонина, потомъ подходила Александра Петровна и что-то говорила, хотя онъ никакъ не могъ понять - что. Слова не имели смысла и не складывались въ определенную мысль. Потомъ мимо него торопливо прошелъ Федоръ Федорычъ - очевидно, за нимъ посылали, потому что въ это время онъ не приходилъ къ клинику. Потомъ все стихло въ третьемъ номере. Только часы въ коридоре тихо и мерно делали свое роковое дело, отсчитывая роковыя секунды. Да, теперь время мерялось уже секундами... Тикъ-такъ! Тикъ-такъ!..
Онъ стоялъ въ коридоре, прислонившись спиной къ стене. Сколько прошло времени - трудно сказать. Мимо него опять прошелъ Федоръ Федорычъ, но вернулся, взялъ подъ руку и повелъ вдоль коридора.
- Да...
Онъ вырвался и бегомъ бросился въ третiй номеръ. Тамъ на кровати она лежала совершенно спокойно, и смерть не показалась ему страшной. Да, главное - спокойствiе... И это совсемъ не страшно. Таня лежала такая красивая. Около нея стояла сестра Антонина и тихо плакала. О чемъ она плакала? Все кончено. Древнiе греки говорили, что, кого любятъ боги, тотъ умираетъ молодымъ. Не нужно слезъ.
- Петръ Степанычъ, вамъ теперь нужно отдохнуть, а завтра вы прiедете.
Онъ наклонился и крепко поцеловалъ еще неостывшiй лобъ. Это прикосновенiе его кольнуло. Онъ взялъ маленькую ручку - она уже похолодела. Онъ вздрогнулъ. Это и есть смерть? А главное - ничего не нужно больше. Ведь онъ привыкъ заботиться о ней, привыкъ за последнiе месяцы къ своему горю, къ страху, къ колебавшейся надежде, и вдругъ - ничего не нужно.
- Не забудьте написать телеграмму вашей жене... - шепталъ кто-то.
- Да, да.
Онъ долго смотрелъ на дорогое личико, еще разъ поцеловалъ его и, пошатываясь, вышелъ изъ третьяго номера. Больше не нужно ходить по коридору, не нужно томиться въ дежурной... Онъ шелъ здесь въ последнiй разъ, и стенные часы точно считали его шаги: тикъ-такъ! тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
1897.