Папа

ПАПА.

I.

Прислуга провинцiальной гостиницы "Бережокъ" сразу определила, что прiехавшiй съ парохода баринъ - человекъ обстоятельный. "Правильный баринъ", какъ сказалъ коридорный Евсей, выносившiй вещи съ извозчика. Все было правильное: дорожный чемоданъ изъ лакированной кожи, потомъ два саквояжа "изъ крокодила", потомъ дорожный тючокъ, завернутый въ расшитую укладку, потомъ зеленый въ клетку плэдъ для ногъ, потомъ дорожный мужской несессеръ, потомъ кожаный футляръ съ цилиндромъ, шелковый зонтикъ, палка съ серебрянымъ набалдачникомъ - однимъ словомъ, правильный баринъ. Войдя въ гостепрiимныя двери гостиницы, онъ брезгливо понюхалъ воздухъ и поморщился.

- У васъ воздухъ того... - заметилъ онъ.

- Кухня близко-съ...

Баринъ не удостоилъ ответа и отправился осматривать номера. Онъ все делалъ не торопясь, аккуратно и солидно. Сделавъ осмотръ, онъ выбралъ себе лучшiй угловой номеръ и сейчасъ же велелъ открыть дверь на балконъ, выходившiй на реку. Онъ еще разъ понюхалъ воздухъ, еще разъ поморщился и велелъ распаковывать вещи.

- Осторожнее, пожалуйста... - внушительно заметилъ онъ Евсею, когда тотъ съ ожесточенiемъ накинулся на чемоданъ и изъ усердiя надавилъ его коленкой. - Вы не умеете обращаться съ вещами, государь мой. Подайте свежей воды... да... самоваръ, нетъ, приготовьте постель. Это у васъ что?

Баринъ мазнулъ по мраморному умывальнику пальцемъ и поднесъ грязный палецъ къ самому носу Евсея.

- Что это такое, государь мой?

- Пыль-съ, ваше высокоблагородiе... потому какъ у насъ хозяинъ изъ купцовъ и настоящаго обхожденiя не понимаетъ... пыль-съ, вообще, потому сейчасъ такой сезонтъ.

Онъ сделалъ гримасу. Не успелъ ступить на провинцiальную территорiю, какъ уже усвоилъ дурную привычку заводить разговоры съ трактирной слугой. Мысленно баринъ сделалъ себе замечанiе и больше не сказалъ съ Евсеемъ ни слова. Кстати, этотъ хамъ не умелъ даже сделать постели какъ следуетъ, перепуталъ туалетныя принадлежности, вообще держалъ себя непозволительно, хотя и сглаживалъ свои недостатки усиленнымъ старанiемъ угодить петербургскому барину. Последгее Евсей определилъ сразу, потому что ужъ очень аккуратенъ, точно другая барыня - каждая штучка на своемъ месте, и все это блеститъ, все чистенькое, французской работы. Вещи были разложены по столамъ, платье повешено въ гардеробъ,-- баринъ самъ смахнулъ дорожную пыль, все пересмотрелъ и покрылъ какими-то мудреными салфеточками.

- Вотъ... - коротко проговорилъ онъ, подавая Евсею свой видъ для прописки.

Дорогой Евсей по складамъ прочиталъ:

- Дей... дей... стви-и... те-тельный ста-атскiй со-со-со-ветникъ Иванъ Петровичъ Самойловъ... Ловко, генералъ! А ведь еще какой молодой...

Дальнейшiе поступки петербургскаго генерала следовали въ такомъ порядке: два раза требовалъ теплой воды, потомъ холодной, и долго мылся и чистился - опять какъ барыня, потомъ потребовалъ газету - газеты не оказалось, потомъ спросилъ на ужинъ цыпленка, потомъ ночью разбудилъ Евсея и съ ужасомъ показалъ ему на клопа, ползшаго по стене.

- Убери, пожалуйста, эту гадость...

Утромъ онъ проснулся поздно, часовъ въ одиннадцать, проснулся разбитый, усталый, изнеможенный, точно совершилъ какую-то очень ответственную тяжелую работу. Опять требовалъ холодной и горячей воды, опять мылся и чистился битый часъ, пока не нашелъ, что, кажется, довольно. Онъ долго и внимательно разсматривалъ свою особу въ зеркало, точно делалъ себе экзаменъ, и, кажется, пришелъ къ не совсемъ удовлетворительнымъ выводамъ. Для сорока двухъ летъ лицо казалось старше, а на макушке уже просвечивала лысина. Онъ былъ ни толстъ ни тонокъ, ни высокъ ни низокъ. Лицо тоже никакихъ особенныхъ приметъ не имело: карiе почтительно-строгiе глаза, мягкiй русскiй носъ, мягко очерченный ротъ, немного приподнятыя скулы, цветъ кожи немного сероватый. Все на своемъ месте, все въ меру, точно расчетливая природа боялась что-нибудь перерасходовать.

- Да, того... - проговорилъ вслухъ Иванъ Петровичъ и вздохнулъ.

Онъ вышелъ въ утреннемъ шлафроке на балконъ и долго смотрелъ на реку. Такая хорошая и большая река. Сейчасъ подъ горой лепились пароходныя пристани, склады, амбары, какiя-то лавчонки; по спуску ползли дрянные извозчики, тутъ же шлепали по грязи пешеходы. День выдался кисленькiй, серенькiй, какiе бываютъ въ начале августа. Въ самомъ воздухе точно виситъ какое-то переутомленiе.

- Однимъ слогомъ, милая родина... дымъ отечества... - вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ, заканчивая свое обозренiе. - Все то же, и ничего новаго.

Одеванiе въ окончательной форме заняло еще целый часъ, причемъ Евссю приходилось два раза чистить сюртукъ. Еще внимательное осматриванiе себя въ зеркале и опять легкое недовольство: какъ будто и платье не такъ сидитъ, и цветъ лица "не того". Евсей все утро наблюдалъ мудренаго петербургскаго барина и проникался какимъ-то горькимъ сознанiемъ тайной вины. Действительно, и пыль, и грязь, и дождь.

Захвативъ съ собой плэдъ и зонтъ, баринъ наконецъ вышелъ. Онъ постоялъ немного на подъезде, натягивая свежiя перчатки. Съ дребезгомъ подкатили два извозчика, но получили отказъ. Баринъ, не торопясь, направился въ городъ пешкомъ, внимательно осматривая дома, новыя вывески, встречныхъ. Странные эти провинцiальные города,-- вотъ много и новыхъ домовъ, а въ общемъ видъ все тотъ же, какъ и двадцать летъ назадъ, точно что-то задерживало здесь жизнь, вернее сказать - придавливало. Какая-то этакая подлая унылость глядитъ на васъ изъ каждаго окна... Вотъ и главная площадь, на которой стоятъ деревянный театръ и каменный гостиный дворъ, дальше гимназiя, казенная палата, губернаторскiй домъ, глшпый складъ, казенная топографiя, земская управа,-- все то же и все такъ же. Ивану Петровичу казалось страннымъ, что онъ когда-то учился вотъ въ этомъ беломъ зданiи, ходилъ по этимъ тротуарамъ, задыхался отъ юношескаго восторга въ райке дрянного театра и т. д.

Онъ прошелъ мимо губернаторскаго дома,-- напротивъ, въ подвале, жилъ тотъ же портной, надъ нимъ тотъ же магазинъ "колонiальныхъ товаровъ". Да, все то же... Онъ повернулъ по улице вправо, где дома сразу понизились - начиналось чиновничье жилье. Те же серенькiе деревянные домики съ палисадниками. Вотъ и тотъ домъ, где онъ жилъ гимназистомъ, вотъ его окно, вотъ старыя березы, подъ которыми онъ готовился къ выпускному экзамену. Какъ это, однако, было давно, и точно действующимъ лицомъ былъ не онъ, Иванъ Петровичъ Самойловъ, а кто-то другой. Вотъ и еще серенькiй домикъ съ покосившейся калиткой. Иванъ Петровичъ по привычке поискалъ глазами звонокъ, а потомъ направился прямо на парадное крыльцо,-- подъездовъ здесь еще не было. Отъ звонка болталась оборванная ручка, но дверь оказалась незапертой. Ступеньки крыльца уже сгнили, половнцы деревяннаго пола покосились; въ полутемной передней его охватилъ смешанный запахъ кухни и залежавшагося старья.

- Кто тамъ?-- спросилъ старушечiй голосъ изъ гостиной.

- Это я... - довольно логично ответилъ Иванъ Петровичъ, съ трудомъ снимая пальто, сшитое "на фигуру". - Да, я...

Изъ гостиной съ трудомъ вышла старая рыжая собачонка, посмотрела удивленно на незнакомаго человека своими слезившимися глазами, хотела полаять, но только раскрыла ротъ и зевнула. Иванъ Петровичъ вошелъ въ маленькую гостиную, обставленную старинной мебелью краснаго дерева. У окна сидела въ глубокомъ кресле маленькая, худенькая, седенькая старушка съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ - ведь она и двадцать летъ назадъ сидела на томъ же самомъ месте.

- Тетя, не узнаёте?-- проговорилъ гость, стараясь придать голосу некоторую родственную ласковость.

- Ну-ка, подойди поближе...

На него внимательно посмотрели потухавшiе темные глаза, и по сморщенному лицу разошлась радостная улыбка.

- Ваня, наконецъ-то...

Его обняли худыя старческiя руки. Старушкався встрепенулась, засуетилась, переставила для чего-то тяжелый стулъ и еще разъ обняла столичнаго гостя.

- Не правда ли, очень изменился, тетя?

- Да, да... Приличный сталъ такой.

- А разве я когда-нибудь былъ неприличнымъ?

- Нетъ, не то... У васъ тамъ, въ Петербурге, у всехъ одна складка: брезгливая усталость... солидность... безчувственность. Ну, да это я такъ. Садись... Прiехалъ наследство получать? Да, вотъ и дядюшка Федоръ Карлычъ отдалъ Богу душу. Крепкiй былъ старикъ... Теперь, видно, очередь за мной. Что поделаешь, Ваня... А ты тамъ молодцомъ, карьеру вонъ какую сделавъ. Мне-то давно не писалъ, а слухомъ земля полнится. Ну, а дядя-то не забылъ и въ духовной тебе оставилъ свою часть... Знаешь, домъ на углу Соборной улицы - вотъ онъ его и отказалъ тебе. Никого не обиделъ старикъ... Своихъ детей-то не было, такъ все племянникамъ оставилъ.

- Знаете, тетя, говоря откровенно, я мало интересуюсь этимъ наследственъ и если прiехалъ, то, право, не за этимъ, а просто хотелось взглянуть на родныя места... въ последнiй разъ...

- Пустяки!-- строго проговорила старушка. - Все по закону сделалъ старикъ и никого не забылъ... А ты не важничай, голубчикъ.

Потомъ старушка поднялась и торопливо побежала въ соседнюю комнату. Где-то хрипло хлопнула дверь, где-то зазвенела чайная ложечка, и опять короткiе, торопливые шаги. Иванъ Петровичъ поморщился, предвкушая церемонiю родственнаго угощенiя.

- Тетя, пожалуйста, не безпокойтесь... Я уже закусилъ.

Старушка появилась уже изъ другой двери и строго спросила:

- А где же вещи?.. Ты остановился въ номерахъ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ...

Въ дверяхъ стояла довольно суроваго вида кухарка, приготовившаяся исполнить свои обязанности по отношенiю къ гостю, и, видимо, разделяла мненiе своей хозяйки. Конечно, безстыдникъ, ежели, напримеръ, не успелъ прiехать и прямо въ трактиръ. Старушка опять исчезла и опять появилась съ подносомъ, на которомъ стояли аппетитныя маленькiя тарелочки съ закусками. По пути она сообщила, что въ прошломъ году умеръ председатель казенной палаты.

- И тоже вдругъ, какъ дядя... Потомъ умерла Анфиса Васильевна, твоя крестная.

- Да?.. Жаль... Да, очень жаль.

Притащивъ чайную посуду, старушка сообщила еще целый рядъ вышедшихъ въ тиражъ именъ, а Иванъ Петровичъ долженъ былъ удивляться, жалеть и сочувственно качать головой. Эти воспоминанiя воодушевили старушку, и она засыпала гостя новостями похороннаго характера - это, видимо, ближе всего касалось ея.

- Да, да, а какiе все люди были... - повторяла она. - Галактiонъ Ефимычъ дослужился до советника губернскаго правленiя и вдругъ... Черезъ неделю после него кончился Илья Захарычъ.

У Ивана Петровича наконецъ изсякъ запасъ удивленiя, и онъ былъ радъ, какъ спасенiю, когда появился самоваръ. Его даже тронула обстановка всего - тотъ же старинный самоваръ, те же старинныя чашки съ жирной позолотой, те же низенькiе толстые стаканы съ рубчиками. Наконецъ тотъ же запахъ отъ закусокъ домашняго дела - все эти соленые рыжики, огурчики, икра, маринованные рябчики, копчушки смотрели, казалось, на него по-родственному.

- Что же это я?-- ахнула старушка и всплеснула руками. - Болтаю, болтаю, а главнаго-то и не спрошу. Где у тебя жена-то, Ваня?

- Какая жена, тетя?

- А какiя жены бываютъ? Не женился? Ты не женился до сихъ поръ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ...

- Успокойтесь, тетя, у меня есть невеста...

Въ доказательство своихъ словъ Петръ Иванычъ досталъ изъ кармана бумажникъ, раскрылъ его и подалъ старушке тщательно завернутую фотографiю. Старушка побежала за очками и долго и внимательно разсматривала портретъ.

- Петербургская зелененькая барышня,-- резюмировала она свои изследованiя. - Да, да... Наверно умненькая, ядовитая и ничего женскаго въ ней, т. -е. настоящаго. А когда свадьба, Ваня?

- Право, хорошенько еще самъ не знаю...

- И давно это дело у васъ тянется?

- Какъ вамъ сказать, тетя... Позвольте, приблизительно летъ пятъ.

- Пять ле-етъ?...

- Да... Нужно же хорошенько узнать другъ друга, познакомиться,-- вообще, не такое дело, чтобы торопиться.

Старушка выслушала объясненiе, пожевала губами и проговорила:

- Ничего изъ этого не выйдетъ...

II.

За чаемъ общiй разговоръ почти исчерпался, и старушка начала повторяться, перебирая своихъ покойниковъ. Несколько разъ наступали неловкiя паузы. Было что-то такое, что оставалось недосказаннымъ и о чемъ, видимо, избегали говорить. Иванъ Петровичъ внимательно осмотрелъ всю комнату и съ невольнымъ вздохомъ проговорилъ:

- А у васъ, тетя, все попрежнему: та же мебель, те же дешевые цветы и даже, кажется, та же собачонка. Точно я вчера уехалъ... Ведь и родныхъ осталось у меня - вы одна.

- Нужно будетъ сделать визиты кой-кому. Заверну къ Сидорскимъ, потомъ къ Зыбинымъ, потомъ...

Прощаясь, Иванъ Петровичъ повторилъ еще разъ:

- Уверяю васъ, тетя, что это наследство мне въ тягость... И знаете почему? Придется ехать къ Евгеньевымъ... Я ужъ собралъ справки на этотъ счетъ. У насъ выходятъ какiе-то совместные расчеты, которыхъ не обойдешь...

Старушка строго подобрала губы и вопросительно посмотрела своими потухавшими глазами на племянника, проверяя какую-то тайную мысль.

- Что, боишься встретить Шуреньку?-- заметила она. - Ты ее теперь не узнаешь... Ничего, они хорошо живутъ. Мужъ у ней обстоятельный... Не богато, а живутъ. Да и что толку въ богатстве-то, ежели оно ни къ чему.

- Это вы на мой счетъ?

- А какъ ужъ это тебе понравится: на всякiй счетъ выйдетъ то же. Поговорка такая есть: копилъ, копилъ, да чорта и купилъ. Такъ и ты со своей зелененькой барышней... Не къ чему и огородъ-то городить, миленькiй. А вотъ Шура Горохова - совсемъ другое. Кровь съ молокомъ была девушка, характеръ - шелкъ, а веселая какая... Погордился ты тогда передъ ней, погнался за карьерой, ну, теперь и пеняй на себя. Другую-то такую не сыщешь...

- Ведь она счастлива и безъ меня, тетя, такъ о чемъ же тутъ говорить. Я очень радъ за нее...

Обе стороны взволновались, и гость поторопился уйти. Старушка даже разсердилась и долго ворчала, сидя въ своемъ кресле.

- Видишь, какой гусь выискался!.. Увлекъ тогда девушку, наговорилъ ей четверговъ съ пятницами, а потомъ и въ кусты. Что же, ей-то вековушей оставаться было изъ-за него?.. Этакая-то девушка, да сидеть будетъ у окошечка... Какъ-никакъ, а она теперь со своимъ гнездомъ, а ты вотъ разговаривай съ зелененькой барышней, пока она еще слушаетъ тебя. Охъ, ужъ эти мне петербургскiе!.. И, главное, ведь доволенъ собой!..

Дальше старушка соображала, что для перваго раза высказала лишнее, и еще больше огорчилась. Конечно, Иванъ Петровичъ не чужой человекъ, а все-таки она поторопилась.

- Батюшки, светы мои, да ведь я его и обедать-то не пригласила!-- ужаснулась окончательно старушка, точно совершила какое-то святотатство. - Человекъ прiехалъ все-таки на родину, а тутъ и пообедать негде... Где онъ остановился-то? Ахъ, совсемъ я выжила изъ ума...

Иванъ Петровичъ тоже былъ недоволенъ своимъ поведенiемъ и дорогой прочелъ себе довольно строгую нотацiю. Тетя, конечно, хорошiй человекъ, но съ этими милыми родственниками нужно вотъ какъ осторожно. Какiя-то у нихъ невозможныя претензiи, навязчивость - вообще, суютъ носъ, куда не следуетъ. Къ чему, напримеръ, подобные откровенные разговоры, какъ сегодняшнiй?

- А что, если совсемъ не ходить къ Евгеньевымъ?-- вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ и самъ же устыдился своего собственнаго малодушiя.

Да и чего онъ стесняется въ самомъ-то деле? Въ сущности, ведь ничего серьезнаго и не было, а такъ, самая обыкновенная юношеская привязанность. Ну, что же изъ того, что онъ целовалъ эту самую Шуреньку Горохову, клялся ей въ вечной любви, хотелъ отравиться и кончилъ темъ, что самымъ скромнымъ образомъ сбежалъ. Не могъ же онъ утопить себя въ провинцiальной глуши только изъ-за того, чтобы иметь счастье сделаться мужемъ какой-нибудь провинцiальной барышни, затемъ не могъ же онъ тащить такую жену въ столицу и т. д., и т. д.

Осеннiе дождливые дни какъ-то располагаютъ къ мечтательности, и Иванъ Петровичъ противъ воли возстановилъ некоторыя подробности неудавшагося романа. Вотъ по этой улице, по этимъ тротуарамъ онъ гулялъ съ ней, задыхаясь отъ счастья. Вонъ на томъ углу онъ терпеливо ждалъ ее по целымъ часамъ. А ведь она, право, была недурна, особенно зимой, когда все лицо дышало такимъ заразительнымъ здоровьемъ. А какъ хорошо она улыбалась, какъ весело смеялась! Положительно, она была хорошенькая, эта Шуренька, хорошенькая, даже когда плакала. А она плакала, когда они разставались, т. -е. когда она предчувствовала разлуку. Тогда былъ такой же дождливый день; онъ смотрелъ въ окно, а она сидела въ уголке и плакала! Это были первыя женскiя слезы, и онъ до сихъ поръ не могъ вспомнить о нихъ безъ какого-то особенно тоскливаго чувства. Какъ будто немножко и совестно и грустно - вообще нехорошо. Потомъ много было другихъ женщинъ, были и слезы, но то совсемъ другое. Сквозь эту дымку воспоминанiй выступали когда-то дорогiя черты - этотъ детски-мягкiй носикъ, удлиненный по-восточному овалъ лица, пухленькiй ротикъ, лучистые глаза неопределеннаго цвета и целая волна шелковыхъ русыхъ волосъ, мягкихъ, съ завитками на вискахъ и на шее. Да, у Шуреньки были чудные волосы, и онъ любилъ ихъ гладить. Есть что-то особенное въ этихъ женскихъ волосахъ. Иванъ Петровичъ обращалъ вниманiе главнымъ образомъ у женщины на волосы, но потомъ никогда не встречалъ такихъ, какiе были у Шуреньки. Вспомнилъ Иванъ Петровичъ старинный разоренный барскiй домъ, въ которомъ жили Шуренька съ своей бабушкой. Она выросла сиротой, и это старое дворянское гнездо какъ-то особенно шло къ ней. Именно шло, точно рама къ картине. Такихъ разоренныхъ дворянскихъ семей на Руси много. Отецъ Шуреньки прожилъ все, что можно было прожить, и самъ умеръ отъ разныхъ излишествъ, потому что ни въ чемъ не зналъ меры. У бабушки оставались какiя-то крохи, и она ухитрилась на нихъ дать воспитанiе внучке. Да... Что-то было еще потомъ... Но нетъ, довольно, этихъ грустныхъ воспоминанiй.

Ни къ Сидорскимъ ни къ Зыбинымъ Иванъ Петровичъ не пошелъ, а отправился прямо къ Евгеньевымъ. Въ последнемъ случае онъ точно хотелъ показать кому-то, что ничего не боится и что ему все равно. Разговоръ со старухой-теткой являлся здесь главнымъ стимуломъ, но Иванъ Петровичъ не могъ бы признаться въ этомъ даже самому себе. Мешала своя мужская гордость. Да, онъ шелъ къ Евгеньевымъ и думалъ, что вотъ онъ идетъ, и ему все равно. Решительно все равно. Адресъ ихъ онъ взялъ еще раньше, такъ какъ отличался въ делахъ большой аккуратностью. Нужно было пройти всего две улицы, повернуть направо, потомъ взять влево - географiя родного города еще сохранилась у него. Евгеньевы жили въ новенькомъ флигельке, выстроенномъ на задахъ стараго дворянскаго пепелища - место знакомое. Старый домъ стоялъ пустой после смерти бабушки, потому что требовалъ серьезнаго ремонта, вернее - перестройки. Евгеньевы предпочли выстроить небольшой флигелекъ.

Иванъ Петровичъ позвонилъ и долженъ былъ ждать довольно долго. Когда за дверями послышались тяжелые шаги, Ивана Петровича охватило малодушное чувство, именно - скромное желанiе убежать, скрыться, вообще исчезнуть. Это продолжалось одно мгновенiе, потому что въ дверяхъ показалось недовольное лицо пожилой горничной.

- Вамъ дохтура, что ли?-- спросила она.

- Да, Семена Гаврилыча.

Оставалось спросить, дома ли Александра Григорьевна, и послать ей свою карточку, но вместо этого Иванъ Петровичъ пробормоталъ что-то безсвязное, быстро повернулся и зашагалъ обратно. Это было формальное бегство. Ивану Петровичу казалось, что кто-то смотритъ на него въ окно и что онъ краснеетъ, какъ мальчикъ, убегающiй съ краденымъ яблокомъ. Выйдя на улицу, онъ принялъ равнодушно-деловой видъ настоящаго петербургскаго чиновника, несколько сузилъ глаза и даже заложилъ одну руку за спину, чего никогда вообще не делалъ.

"Однако, чортъ возьми, это даже совсемъ глупо!-- подумалъ онъ, сворачивая въ ближайшiй переулокъ. - Она можетъ подумать, что я струсилъ видеть ее одну. У женщинъ своя логика. И все-таки - глупо".

Тетя Фаина Карповна была очень удивлена, когда вечеромъ Иванъ Петровичъ опять появился въ ея маленькой гостиной. Она подобрала губы и вопросительно посмотрела на мудренаго петербургскаго гостя.

- Ну, что, Ваня?

- Побывалъ везде, тетя, у Евгеньевыхъ, у Сидорскихъ, у Зыбиныхъ,-- ответилъ онъ и прибавилъ, искусственно сдерживая зевоту: - Евгеньева не было дома.

- А!-- протянула старушка. - Ну, а что же сама? Какъ она тебя приняла?

- Александра Григорьевна? Гм... Ея тоже, кажется, не было дома, т. -е. вообще я не спросилъ. Въ другой разъ заверну.

Старушка опустила глаза, и деревянныя спицы безконечнаго вязанья пришли въ усиленное движенiе, точно сознательно старались что-то запутать, заплести, скрыть.

- Вообще, тетя, дымъ отечества на меня произвелъ самое грустное впечатленiе,-- продолжалъ Иванъ Петровичъ, делая видъ, что ничего не заметилъ. - Все какiе-то сонные, опустившiеся. На меня смотрятъ, какъ на заморскаго зверя. Старикъ Зыбинъ даже сконфузилъ меня, потому что вздумалъ величать его превосходительствомъ.

- Что же, голубчикъ, честь лучше безчестья. По простоте.

- Представьте себе, тетя, что я нисколько не верю въ эту вашу провинцiальную простоту, да. Все, что хотите, но только именно простоты и недостаетъ. Можетъ-быть, прежде все это было, а теперь одна тоска.

Иванъ Петровичъ съ большой ловкостью перевелъ разговоръ на прошлое, и старушка опять оживилась. Въ маленькой гостиной незримо прошли тени близкихъ людей, и голова старушки уныло покачивалась при каждомъ новомъ имени.

- Тебе скучно, Ваня, слушать мою болтовню!-- спохватилась она. - Что делать, подъ старость иногда люди делаются болтливыми.

- Нетъ, мне очень прiятно, тетя... Я еще разъ переживаю собственное прошлое, а на известномъ разстоянiи оно всегда делается милымъ. Да и здесь я, вероятно, въ последнiй разъ. Едва ли придется когда-нибудь еще прiехать: и далеко и некогда. Вотъ я сижу у васъ, тетя, и мне прiятно видеть вотъ эти знакомыя съ детства стены, мебель, гравюры, вообще все мелочи обстановки. Ведь и петербургскiй чиновникъ - человекъ. Можетъ-быть, поэтому все на меня и произвело грустное впечатленiе: ведь прошлое не повторится, и именно здесь я съ особенной яркостью чувствую свой критическiй возрастъ. Ведь мне за сорокъ, тетя. Дальше дорога уже подъ гору.

Иванъ Петровичъ какъ-то размякъ и даже расчувствовался, когда припомнилъ свое детство и юность. Веселаго и хорошаго было немного, а всетаки жаль.

- Отецъ-то у тебя попивалъ, Ваня,-- оживляла старушка эти воспоминанiя. - Вечеромъ все въ клубъ, все въ клубъ. Ну, а мать все одна съ ребятами. Трудно ей было. А только жаловаться покойная не любила: зачемъ домашнюю-то беду въ чужiе люди выносить. Дорого матери-то детки достаются. Все сама везде, сама, а радостей-то немного. Тутъ еще овдовела. Ты тогда во второмъ классе гимназiи былъ. Охъ, какъ трудно ей было поднимать васъ на ноги! Все думала: вотъ вырастутъ детки большiя, на старости будутъ покоить. Да такъ и не дождалась.

- Что поделаете, тетя. Жизнь, вообще, довольно грустная вещь.

Иванъ Петровичъ шагалъ по комнате и думалъ вслухъ. Ему доставляло какое-то жуткое удовольствiе перебирать то прошлое, которое не повторится. Было уже часовъ десять вечера; въ окно глядела темная ночь; где-то уныло дробилась дождевая вода; на столе кипелъ самоваръ, на стене мерно тикали старинные большiе часы. Старушка-собака громко храпела. Все здесь полно было тихой старостью, которая уже ничего не ждетъ - некуда итти, нечего желать. Отдельные дни являлись ступеньками, но которымъ чемъ выше, темъ труднее было подниматься. И это - жизнь. И стоитъ для этого жить, когда есть другая жизнь, бойкая, захватывающая. Иванъ Петровичъ съ особеннымъ удовольствiемъ думалъ о томъ, какъ онъ вернется опять въ Петербургъ и войдетъ въ ту колею, изъ которой его на время выбила вотъ эта поездка.

Прощаясь со старушкой, чтобы итти къ себе въ "Бережокъ", Иванъ Петровичъ поморщился и проговорилъ:

- Ахъ, тетя, какая сегодня ночью со мною случилась непрiятная вещь!

- Да, да. Лежу я въ постели и только началъ засыпать, какъ вдругъ чувствую, что кто-то ползетъ по стене. Именно чувствую, потому что было темно, и видеть я ничего не могъ. Зажигаю свечу, и что же: по стене ползетъ клопъ.

- Клопъ?

- Да, настоящiй клопъ. Меня это разстроило на весь сегодняшнiй день, и я все время думалъ о немъ. Ведь вы только представьте: ползетъ и прямо на меня. И теперь думаю о немъ.

- Но ведь ты его, надеюсь, убилъ?

- Что вы, тетя! Я позвалъ лакея и велелъ унести его въ коридоръ. Однимъ словомъ - гадость. Сегодня опять буду ждать эту противную тварь.

- Да ведь лакей убилъ твоего клопа, чего же ждать-то?

- А разве не можетъ точно такъ же ползти другой клопъ? Затемъ, лакей, видимо, большая трактирная каналья и, наверно, отпустилъ его живого.

- Ну, это, Ваня, твои петербургскiе нервы.

- Какiе нервы, когда я его виделъ собственными глазами: ползетъ по стене.

- Ужасный эгоистъ, какъ все старые холостяки.

III.

Предчувствiя Ивана Петровича оправдались. Только онъ сталъ засыпать, какъ почувствовалъ приближенiе врага. Онъ, действительно, ползъ по стене и опять прямо на него. Опять коридорный Евсей былъ вызванъ для поимки негодной твари.

- Что же это такое?-- взмолился Иванъ Петровичъ упавшимъ голосомъ.

- Клопъ-съ, ваше превосходительство, потому какъ хозяинъ изъ купцовъ и понятiя не имеетъ касаемо настоящихъ правильныхъ господъ.

Вообще и вторая ночь вышла скверною. Почему, въ самомъ деле, какой-то клопъ будетъ ползти на васъ? Утромъ Иванъ Петровичъ проснулся не въ духе, и это придало ему решимость опять отправиться къ Евгеньевымъ. Э, все равно, хуже не будетъ. Иванъ Петровичъ даже не заехалъ къ тетке, а прямо отправился къ Евгеньевымъ. На этотъ разъ самъ хозяинъ былъ дома. Уже въ передней Ивана Петровича охватила знакомая съ детства атмосфера приличной бедности,-- это висело въ воздухе. Горничная была сурова по-вчерашнему и смотрела на гостя довольно подозрительно.

- Пожалуйте сюды-съ,-- пригласила она его въ гостиную, обставленную по шаблону всехъ гостиныхъ средней руки.

Хозяинъ не показывался несколько времепи, и по суматохе, происходившей где-то за стеной, и но судорожно хлопавшимъ дверямъ Иванъ Петровичъ имелъ полное право догадаться, что онъ спешно одевается, чтобы выйти къ гостю вполне приличнымъ человекомъ. Пока совершалась эта торжественная церемонiя, гость внимательно осмотрелъ гостиную съ ея офицiальной обстановкой, дешевой мебелью, дешевенькими обоями. Что бросилось Ивану Петровичу въ глаза, такъ это тотъ специфическiй безпорядокъ, который вносятъ съ собой въ небогатыхъ семьяхъ только дети. Значитъ, у Евгеньевыхъ были дети. Это открытiе какъ-то сразу повернуло все мысли Ивана Петровича въ другую сторону, и онъ отъ души пожалелъ этого г. Евгеньева, который въ его глазахъ являлся мученикомъ. Да, много ли получаетъ какой-то уездный врачъ, а тутъ целая семья на шее. Положенiе не изъ красивыхъ, даже въ провинцiи, где жить сравнительно дешевле.

- Извините, пожалуйста,-- торопливо говорилъ хозяинъ, на ходу застегивая пуговицу военнаго мундира.

Петровичъ виделъ только, что Евгеньевъ мало постарелъ и выгляделъ здоровякомъ.

- Да, я хорошо помню Александру Григорьевну, хотя мы уже не видались давненько. По крайней мере, я успелъ за это время совсемъ состареться.

Последнюю фразу Иванъ Петровичъ любилъ повторять, чтобы выслушать лишнiй разъ самое горячее опроверженiе: "Помилуйте, Иванъ Петровичъ, какой же вы старикъ? Если бы все были такими стариками".

- Я сейчасъ скажу Шуре,-- заявилъ хозяинъ. - Она будетъ очень рада.

придется войти въ некоторое соглашенiе.

- Ахъ, да, да... Шура еще недавно говорила... Пойдемте въ мой кабинетъ, тамъ намъ никто не помешаетъ.

Последнее оказывалось не лишнимъ, потому что въ прiотворенную дверь выглядывали два детскихъ личика, следившихъ съ жаднымъ детскимъ вниманiемъ за каждымъ движенiемъ гостя.

Обстановка докторскаго кабинета говорила о той же приличной бедности, и здесь тоже были явные следы постоянныхъ набеговъ неизвестной детворы. На письменномъ столе валялась позабытая детская игрушка, разложенные на отдельномъ столике хирургическiе инструменты были приведены въ художественный безпорядокъ и т. д. Иванъ Петровичъ приселъ къ письменному столу и коротко и обстоятельно изложилъ сущность дела.

- Вы понимаете, Семенъ Гаврилычъ, что въ сущности все эти хлопоты для меня лично не представляютъ особеннаго интереса,-- закончилъ онъ съ привычной солидностью делового человека. - Даже я, если бы не боялся показаться неделикатнымъ по отношенiю къ последней воле наследодателя, съ удовольствiемъ отказался бы отъ своей части въ пользу другихъ сонаследниковъ...

Все разговоры домовладыки обязательно заканчивались этой Шурой, что не ускользнуло, конечно, отъ вниманiя Ивана Петровича. Бедняга былъ влюбленъ въ собственную жену...

Деловой разговоръ кончился быстро.

- Я сейчасъ... - извинился хозяинъ, быстро исчезая въ дверяхъ...

Опять послышалась суматоха, торопливые шаги, сдержанный шопотъ и хлопанье дверей. Теперь уже сама хозяйка готовилась принять приличный видъ. Иванъ Петровичъ даже вздрогнулъ, когда послышались легкiе женскiе шаги и въ кабинетъ вошла она. Онъ поднялся и посмотрелъ на нее. Это была средняго роста еще молодая женщина, съ темъ особеннымъ мягкимъ выраженiемъ лица и всей фигуры, какое дается только материнствомъ. Для своихъ летъ она сохранилась замечательно хорошо и смотрела прямо ему въ глаза такимъ счастливымъ взглядомъ.

Она густо раскраснелась и села на диванъ. Иванъ Петровичъ опять виделъ эти чудные волосы, на скорую руку собранные на затылке простымъ узломъ. Те же глаза, та же улыбка, только все это какъ-то выходило колоритнее и полнее. Иванъ Петровичъ вскользь заметилъ о цели своей поездки, повторилъ вчерашнiй разсказъ о впечатленiи, которое на него произвелъ родной городъ, и въ свою очередь сказалъ, что такъ радъ видеть старыхъ знакомыхъ.

- Я бы хотелъ сказать: друзей, если бы не боялся показаться навязчивымъ,-- объяснилъ онъ, входя въ роль дорогого гостя.

- Въ этомъ тоне я не сумела бы вамъ ответить,-- призналась хозяйка съ грустной улыбкой. - Просто потому, что отвыкла говорить, какъ говорятъ въ обществе. Кстати, Иванъ Петровичъ, мы васъ не отпустимъ безъ обеда: это наше право, какъ провинцiаловъ.

- Конечно, не отпустимъ, Шура,-- согласился Семенъ Гаврилычъ, глядя любовно на жену.

Петровичъ испытывалъ легкое презренiе ко всемъ женщинамъ. Ведь вотъ эти губы говорили клятвы вечной любви, эти глаза загорались огнемъ, эти руки тянулись къ нему, а теперь она счастлива съ другимъ и даже не смущается этого счастья. О, женщины!.. Въ глубине души Ивана Петровича шевельнулось то жестокое чувство, которое присуще почти всемъ. Въ самомъ деле, ему было бы прiятнее видеть Шуреньку Горохову страдающею, смущенною, ждущею утешенiя, видеть и сознавать, что это онъ, Иванъ Петровичъ, истинная причина этого красиваго женскаго горя,-- ведь отъ неудачной любви даже страдаютъ красиво.

Время до ранняго провинцiальнаго обеда прошло какъ-то незаметно, въ техъ разговорахъ старыхъ знакомыхъ, содержанiе которыхъ потомъ даже припомнить трудно. Когда суровая горничная доложила, что обедъ готовъ, хозяйка проговорила съ такой милой улыбкой:

Когда вошли въ столовую, Иванъ Петровичъ увиделъ сидевшихъ у стола двухъ маленькихъ девочекъ и мальчика летъ шести.

- Это мое потомство,-- коротко объяснила Александра Григорьевна и какъ-то особенно любовно посмотрела на старшаго сына: - Сережа, Аня и Катя.

"Потомки" г. Евгеньева посмотрели на гостя немного вытаращенными глазами, а въ сущности были заняты своими новыми передниками и праздничными платьицами. Они были принаряжены съ спецiальною целью, чтобы показать гостю. Старуха-нянька смотрела на гостя такими глазами, когда требуютъ одобренiя. Старшiй мальчикъ особенно поразилъ Ивана Петровича: онъ походилъ на мать, какъ две капли воды. Гость невольно засмотрелся на него. Это детское лицо несло въ себе дорогiя черты любимой девушки. Увлекшись этими наблюденiями, Иванъ Петровичъ инстинктивно перевелъ глаза на мать, чтобы еще разъ сравнить,-- она тоже наблюдала его, такая счастливая и довольная. У Ивана Петровича что-то вдругъ защемило на душе, хотя онъ и не могъ бы дать отчета въ своемъ настроенiи. Такъ, какая-то безпричинная глухая тоска, которая охватываетъ человека иногда въ темные и дождливые осеннiе вечера. Да ведь и его глазами смотрела сейчасъ тоже осень...

- Какой милый мальчикъ!-- заметилъ Иванъ Петровичъ, делая усилiе надъ собой. - И какъ онъ походитъ на васъ, Александра Григорьевна...

- Мой сынъ... - ответила она съ особымъ выраженiемъ голоса, точно защищала что-то отъ последней фразы.

Иванъ Петровичъ еще разъ пожалелъ, что остался обедать у Евгеньевыхъ. Случилось именно то, чего онъ совсемъ не ожидалъ. Стесненiя никакого онъ не испытывалъ, но ушелъ отъ Евгеньевыхъ съ тяжелымъ чувствомъ. Онъ даже не завернулъ къ старой тетке, а отправился прямо къ себе въ "Бережокъ". Погода была отвратительная, какая бываетъ, кажется, только въ глухихъ провинцiальныхъ городахъ. Въ окна назойливо барабанилъ дождь, где-то щелкали бильярдные шары. Каждый звукъ теперь раздражалъ Ивана Петровича, точно кто-то игралъ на бильярде въ его собственной голове. Онъ позвалъ коридорнаго и велелъ подать самоваръ. Нужно было сделать что-то такое механически-привычное, чтобы разогнать осеннюю холостую хандру. Ивану Петровичу показалось, что у Евсея такое довольное лицо, что его тоже раздражало: чемъ можетъ быть довольна эта трактирная тварь?

- Послушай, государь мой, ты женатъ?-- спросилъ Иванъ Петровичъ неожиданно для самого себя.

- И... и у тебя есть дети?

- Точно такъ-съ, ваше превосходительство. Безъ этого невозможно-съ...

- Какъ это невозможно?

Евсей сделалъ усилiе объяснить свою мысль, но только развелъ руками.

- Э, надо уехать скорее!-- проговорилъ онъ наконецъ и даже обрадовался, что такимъ простымъ способомъ разрешается его скверное настроенiе. - Конечно, уехать... Завтра все!..

Онъ посмотрелъ на свои чемоданы и дорожныя вещи, разложенныя въ томъ порядке, которому онъ училъ Евсея. Вотъ все сложить и на пароходъ... Туда, домой..

Съ этой мыслью онъ легъ спать, хотя было еще рано - всего десять часовъ. Время не желало двигаться. Иванъ Петровичъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, стараясь заснуть. Сосчиталъ до двухъ тысячъ - сонъ не шелъ. У него передъ глазами въ тумане стояло лицо Сережи. ведь у меня былъ бы такой же сынъ,-- невольно подумалъ Иванъ Петровичъ. - Да... И съ такими же глазами. Онъ меня называлъ бы папой..."

Эта мысль прогнала овладевавшую имъ дремоту. Иванъ Петровичъ зажегъ свечу, селъ на кровати и долго смотрелъ въ темный уголъ комнаты, где стояли чемоданы.

"И такiя же были бы две девочки... да... Именно, две... Оне ждали бы, когда папа вернется изъ поездки, выбежали бы навстречу, наполнили бы щебетаньемъ весь домъ".

Где же его дети, его семья? Все это принесено въ жертву карьере, желанiю устроиться съ наибольшимъ комфортомъ, просто - собственному эгоизму...

Иванъ Петровичъ чувствовалъ, какъ съ тупой болью билось его сердце и въ вискахъ стучала кровь. Да, эгоизмъ... И къ чему все это: карьера, комфортъ, эгоизмъ, наконецъ вотъ эти дурацкiе чемоданы? Иванъ Петровичъ почувствовалъ, что весь какъ-то холодеетъ. Вдругъ онъ... Нетъ, это было что-то невероятное, невозможное, дикое! Онъ услышалъ, какъ кто-то тихо и жалобно проговорилъ: папа. Да, онъ это слышалъ явственно и слышалъ, что это говорилъ детскiй голосъ, и другой детскiй голосъ ответилъ ему этимъ же словомъ. Иванъ Петровичъ точно застылъ и не смелъ пошевельнуться, точно боялся спугнуть незримыя детскiя тени... Боже мой, оне были тутъ, онъ чувствовалъ ихъ присутствiе и холоделъ все больше. Да, да, да, это были тени его детей, т. -е. техъ детей, которыя у него могли быть. Какое право онъ имелъ затаить въ себе эту непроявившуюся жизнь? Нетъ, это былъ ужасный моментъ, и Иванъ Петровичъ не могъ дать себе отчета относительно его продолжительности.

Иванъ Петровичъ пришелъ въ себя, только очутившись снова подъ одеяломъ. Его била лихорадка, и онъ слышалъ, какъ стучали его зубы. Чувство действительности возвращалось, и Иванъ Петровичъ желалъ какой-нибудь физической боли, чтобы возстановить его окончательно. Вотъ если бы выползъ вчерашнiй клопъ и укусилъ его хорошенько...

1893.