СОЛОМЕННАЯ ДЕВОЧКА.
I.
Какъ-то странно, чтобы въ Петербурге могла разыграться драма, да, настоящая драма, заномерованная улицей, домомъ, квартирой, комнатой - Васильевскiй Островъ, 11 линiя, домъ 186, кв. 4, угловая комната. Драматической обстановки ни малейшей, какъ и самый день, серенькiй, унылый, кисленькiй, будничный, вообще скверный, а скверное не можетъ быть драматическимъ по своему скверному существу.
Этотъ скверный петербургскiй день освещалъ какимъ-то кислымъ полусветомъ небольшую гостиную, по которой шагалъ господинъ среднихъ летъ, худенькiй и сгорбленный, съ какимъ-то остановившимся лицомъ. Лицо было интеллигентное, умное; но въ серыхъ глазахъ чувствовалось тяжелое недоверчивое выраженiе. Онъ время отъ времени останавливался, смотрелъ на дверь въ угловую комнату и прислушивался. Оттуда время отъ времени доносился удушливый тяжелый кашель, тотъ особенный кашель, отъ котораго нетъ ни лекарствъ ни спасенiя. На застывшемъ лице проступало тревожное выраженiе, а губы сжимались плотнее. Кашель стихалъ, и господинъ опять начиналъ шагать изъ угла въ уголъ.
- Илья Антонычъ...
Онъ вздрогнулъ. Въ гостиную быстро вошла полная высокая старуха съ красивымъ лицомъ и подала ему телеграмму, состоявшую изъ двухъ словъ: "Сегодня буду. Ознобишина". Старуха молча наблюдала впечатленiе, которое произведетъ это известiе.
- Что же, отлично... - ответилъ онъ, криво улыбаясь. - Будемъ иметь мелодраматическое представленiе, и только. Впрочемъ, я лично ничего не имею...
- Какъ вы нехорошо говорите, Илья Антонычъ!-- возмутилась старуха, делая сердитое лицо. - Ведь она мать...
- Да, да, мать... - раздраженно подтвердилъ онъ, делая нетерпеливое движенiе левой рукой. - И вы могли бы прибавить, Калерiя Григорьевна, что очень скверная мать...
Старуха вся выпрямилась. На обрюзгшемъ лице выступили красныя пятна. Она тяжело перевела духъ и проговорила сдавленнымъ отъ волненiя голосомъ:
- Теперь-то мы не судьи, Илья Антонычъ... Было время, а сейчасъ... Богъ васъ разсудитъ съ Шурой, а только вы безжалостный человекъ.
- Хорошо, хорошо. Я это уже давно знаю... Поездъ приходитъ къ половине одиннадцатаго, значитъ, она будетъ здесь до двенадцати. Можетъ-быть, вы мне прикажете удалиться?
- Ахъ, нетъ... Теперь ужъ все равно, Илья Антонычъ: нечего вамъ больше делить. Богъ васъ разделилъ...
Илья Антонычъ не выносилъ, когда съ нимъ говорили въ такомъ тоне, и опять зашагалъ. Къ чему вообще говорятся все эти жалкiя слова, когда все дело ясно, какъ Божiй день,-- такъ, дурная привычка некорректныхъ людей, которые въ затруднительныхъ случаяхъ обращаются къ Провиденiю самымъ фамильярнымъ образомъ. Старуха смотрела на него съ укоризной, а потомъ быстро отправилась въ угловую комнату, откуда опять послышался надрывавшiй душу кашель. Илья Антонычъ сделалъ гримасу и презрительно сдвинулъ плечи, какъ и следовало вполне корректному человеку.
Они сидели въ столовой за завтракомъ - Илья Антонычъ и оба старика, Калерiя Григорьевна и Василiй Павлычъ, когда въ передней раздался торопливый звонокъ. Все поняли, что это была она. Василiй Павлычъ, высокiй седой старикъ съ сердитымъ лицомъ, сердито отодвинулъ свою тарелку, поднялся и ушелъ къ себе въ кабинетъ, тяжело шаркая ногами въ туфляхъ. Калерiя Григорьевна выбежала въ переднюю, и тамъ послышались лихорадочные поцелуи и сдержанное всхлипыванье. Илья Антонычъ не шевельнулся съ места. Да, началось...
Она не вошла въ столовую, но прошла прямо въ комнату матери, чтобы оправиться съ дороги, а главное умыться. Ей было за тридцать, но и по фигуре и по лицу она замечательно сохранилась. Ее старили сейчасъ опухшiе отъ слезъ глаза, безсонная ночь, проведенная въ вагоне, и безпорядочно сбившiеся на голове волосы. Лицо не было красиво, какъ у матери, но очень типично и умно. Именно умно, какъ бываютъ умныя лица только у русскихъ женщинъ - съ серьезной простотой, съ вдумчивыми глазами, съ характернымъ складомъ рта.
- Ахъ, Шура, Шура... - повторяла старуха, сталкиваясь съ ней. - Ахъ, Шура, Шура... Вотъ полотенце. Прибери волосы... Ахъ, Шура, Шура!
Знакомый съ детства голосъ, это детское полу-имя, эта хорошая старческая тревога опять вызвали у нея слезы.
- Мама, какъ я измучилась... - шептала она, припадая къ плечу матери своей головой. - Каждой каплей крови, каждымъ нервомъ... А онъ здесь?
- Здесь... Сидитъ идоломъ въ столовой. А отецъ, какъ услыхалъ звонокъ, сейчасъ же убежалъ къ себе въ кабинетъ и заперся на ключъ.
- Какiе они все злые, мама...
Оправившись немного и выпивъ стаканъ воды, она решительной походкой отправилась въ угловую комнату. Тамъ на кушетке, среди белевшихъ подушекъ она увидела белое девичье лицо съ округлившимися большими серыми глазами и заострившимся носомъ. Это лицо сделало движенiе къ ней, а изъ-подъ плэда потянулась исхудавшая белая рука.
- Мама... я знала... что ты прiедешь... я чувствовала, какъ ты вошла... я тебя видела ночью...
Пароксизмъ кашля помешалъ ей продолжать. Дежурившая у больной старушка-няня торопливо спрятала окрасившiйся кровью платокъ.
- Я привезла тебе здоровья, Наташа...
- А ты не уедешь опять?
- О, нетъ... Теперь я никуда не уеду, моя хорошая.
- Сядь ко мне на кушетку, мама... Вотъ сюда... ближе...
Холодная потная рука взяла теплую живой теплотой руку матери и прижала ее къ себе. Въ этомъ жесте сказалось то детство, которое вызывается болезнью.
Больная по типу напоминала красавицу-бабушку, а отъ матери унаследовала только большой лобъ и складъ рта. Ей сейчасъ было ровно шестнадцать летъ, и страшная болезнь съ какой-то яростью накинулась на цветущiй молодой организмъ. Въ какихъ-нибудь две недели скоротечная чахотка изъ красивой девушки-подростка сделала какую-то мраморную статую,-- жизнь уходила отъ этого молодого тела съ каждымъ дыханiемъ. Оставались теми же чудные серые глаза, опушенные такими длинными темными ресницами. Какъ она была хороша даже сейчасъ, напоминая своей мертвенной белизной те цветы, которые въ известковыхъ источникахъ покрываются белымъ налетомъ, точно жизнь въ нихъ застываетъ. Да, она была хороша, хотя надъ этой чудной русой головкой уже виселъ роковой приговоръ. Мать это видела, видела и понимала, что спасенья нетъ...
- Няня, ты оставь насъ... - попросила больная.
Когда старуха вышла, девушка проговорила съ необыкновенной въ ея положенiи энергiей:
- Мама, если бы ты знала, какъ я тебя ждала... Ахъ, какъ ждала!.. Целыхъ десять летъ, мама... Обними меня... я сама не могу... Вотъ такъ, крепче...
И мать обнимала ее, покрывая поцелуями эти чудные глаза, белый лобъ, похудевшую шею, руки,-- она не могла говорить, а только смотрела на дочь, точно желала вся вылиться въ этомъ взгляде. Сегодня Наташа опять принадлежала ей, безраздельно и навсегда. Слабая холодная ручка ощупывала ея лицо, волосы, и въ этихъ слабыхъ движенiяхъ проявлялся последнiй запасъ быстро потухавшихъ силъ.
- Мама, сюда никто не войдетъ?
- Нетъ, милочка... Тебе вредно говорить, моя хорошая.
- Нетъ, все равно... Мне нужно сказать такъ много-много... Ведь я всегда молчала... у меня такъ болело сердце, а теперь все равно... Я знаю, что скоро умру... и не боюсь смерти... Что бояться, если я никому - никому не сделала зла? И я всехъ любила, даже техъ, которые отняли у меня тебя... А теперь у меня одно последнее желанiе: провести последнiе часы съ тобой съ глазу на глазъ и сказать все... все... тогда я умру спокойно... Ты не будешь плакать обо мне, потому что тамъ будетъ лучше... Почему-то я еще маленькой любила думать о смерти... Знаешь, мама, къ мертвымъ всегда справедливы... они никого не боятся, и меня мертвую не отнимутъ отъ тебя... Ведь смерть - это только переходъ къ лучшей жизни, и я все-таки буду съ тобой, какъ была всегда съ тобой, потому что всегда - всегда думала только о тебе. Я чувствовала, что и ты постоянно думаешь обо мне, любишь меня, мучишься за меня... и я молилась... ахъ, какъ хорошо, мама, когда можешь молиться... Я и сейчасъ молилась, когда ты позвонила, и я знала, что это ты, потому что я не могла умереть безъ тебя... милая... милая... милая...
Въ дверь послышался осторожный стукъ. Александра Васильевна поднялась и вышла въ гостиную. Тамъ ее ждалъ Илья Антонычъ, сдержанный, какъ всегда, озлобленный, недоверчивый.
- Я хотелъ сказать вамъ, Александра Васильевна, что вы разыгрываете мелодраму за счетъ последнихъ часовъ вашей дочери... Умирающей нужно дать покой. Докторъ сказалъ, что она можетъ умереть и сегодня и завтра...
Она взглянула на него съ подавленной ненавистью и ответила спокойно:
- Во-первыхъ, я ничего не разыгрываю, а во-вторыхъ... во-вторыхъ, это васъ не касается. Теперь даже вы ничего не можете сделать... да. Все кончено...
Илья Антонычъ поднялъ плечи и брови, повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ гостиной.
- Что ему еще нужно отъ меня?-- спрашивала Александра Васильевна. - У меня больше ничего нетъ...
Послышались тяжелые шаги,-- это шелъ самъ Василiй Павлычъ. Онъ остановился въ дверяхъ, сурово посмотрелъ на жену и дочь, повернулся и ушелъ назадъ. Александру Васильевну кольнуло, что даже въ такую минуту отецъ не хотелъ поздороваться съ ней.
- Иди къ ней... - шепнула старуха.
Больная, действительно, ждала и, когда мать вернулась, проговорила съ больной улыбкой:
- Они еще разъ хотели отнять тебя у меня?.. О, нетъ... я не согласна... я сама имъ скажу это... Умирающему все позволяется...
- Нетъ, нетъ, ничего, Наташа... Это бабушка вызывала меня.
Глаза больной закрылись отъ усталости, и только правая рука инстинктивно искала материнской руки, точно боялась той темноты, которая начинала ее охватывать.
Въ комнате воцарилась тишина. Больная точно засыпала, но этотъ покой былъ прерванъ ужаснымъ приступомъ кашля. После этого девушка лежала въ полномъ изнеможенiи несколько минутъ, не имея силы даже открыть глаза.
- Мама... ведь я родилась въ этой же комнате? Какъ это странно... И здесь же я должна умереть...
Она обвела комнату глазами и долго разсматривала пестренькiе обои, точно хотела что-то припомнить. Потомъ она попросила поправить подушку подъ головой, облокотилась левой рукой на другую подушку и заговорила:
- Здесь же тебе тогда делали операцiю?..
- Здесь, крошка...
- А меня предлагали убить - да?.. Убить человека раньше, чемъ онъ родился?.. А ты не согласилась?
- Нетъ, не согласилась...
- Милая, какъ я тебя люблю... ты тоже не боялась смерти... Ахъ, мама, мама, знаешь, мне даже жаль ихъ... Они не понимаютъ, что делаютъ и что делали...
Мать понимала, о комъ она говорила, и молчала. Больная посмотрела на нее съ сожаленiемъ и прошептала:
- Какъ жаль, что я не могу взять тебя съ собой... Ты опять останешься съ ними...
II.
Это былъ ужасный день для несчастной матери. Ей приходилось выносить двойную пытку: умиралъ не просто ребенокъ, а умирала совесть всего дома, целой полосы жизни. То, что, кажется, давно было забыто и похоронено, выплывало опять на светъ Божiй.
- Отчего ты нейдешь обедать?-- спрашивала больная, глядя на часы. - Они обедаютъ теперь...
Да, они могли обедать, могли есть, а Илья Антонычъ поднялъ целую бурю изъ-за пережареннаго бифштекса. Помилуйте, кажется, не трудно помнить, что онъ всегда естъ бифштексы съ кровью... Нормальное правильное питанiе прежде всего. Старикъ Василiй Павлычъ елъ молча, стараясь не смотреть на зятя-брюзгу, но Калерiя Григорьевна не вытерпела и заметила:
- Одинъ-то разъ можно бы и потерпеть, Илья Антонычъ... Да и время не такое, чтобы ваши бифштексы разбирать.
Это окончательно взорвало корректнаго человека.
- Мамаша, вы думаете, что истинное горе выражается въ томъ, что человекъ не долженъ есть? Вы ошибаетесь уже потому, что, разстраивая себе питанiе, я этимъ еще не приношу никому пользы... Это ведь все одне декорацiи, что съ горя люди должны морить себя голодомъ.
Съ самаго выхода единственной дочери замужъ, изъ-за аппетита зятя у стариковъ шли непрiятности: Калерiя Григорьевна была всегда довольна, что зять Илья Антонычъ елъ обстоятельно, много и съ чувствомъ, обнюхивая каждый кусокъ и пускаясь въ длиннейшiя обсужденiя каждаго кушанья. Старушка любила угощать, а зять любилъ покушать. Василiй Павлычъ, наоборотъ, не выносилъ "сладкоежекъ", а затемъ его возмущало то, что "во что естъ такой заморышъ - не въ коня кормъ". Теперь старикъ внушительно посмотрелъ на жену, что въ переводе значило: вотъ полюбуйся на своего выкормка.
Эта сцена была прервана появленiемъ доктора, стараго друга дома. Это былъ смешной старый немецъ съ длиннымъ носомъ, длинной шеей и длинными руками. Когда-то онъ мечталъ объ ученой карьере, даже о славе, но не понималъ разницы между наукой и карьерой. Науку онъ постигъ, а карьеры не сделалъ и остался навсегда вольнопрактикующимъ врачомъ. Его появленiю все были рады, хотя все знали, что его присутствiе безполезно.
- Ну, какъ мы себя чувствуемъ?-- говорилъ докторъ,-- онъ всегда входилъ съ этой фразой.
- Шура прiехала... - объяснила Калерiя Григорьевна.
- А... - протянулъ докторъ и долго жевалъ губами, а потомъ прибавилъ: - это хорошо...
Его тусклые глаза съ красными веками остановились на Илье Антоныче, и губы еще разъ пожевали. Между ними былъ старинный антагонизмъ, а Илья Антонычъ просто ненавиделъ стараго немца, особенно когда тотъ начиналъ невозмутимо тянуть: "Молодой ученый напрасно возмущаетъ себя"... Илья Антонычъ съ перваго появленiя въ этомъ доме почувствовалъ, что эта немецкая труха не уважаетъ его, и употреблялъ все усилiя, чтобы выжить его, но все было напрасно: немецъ обладалъ тягучей выдержкой и не обращалъ на него вниманiя. Другой причиной ненависти было то, что немецъ зналъ Александру Васильевну съ детства и неизменно ее любилъ.
- Не хотите ли вы, Карлъ Иванычъ, закусить съ нами?-- предложила Калерiя Григорьевна.
- О, нетъ... Благодарю.
Аккуратный немецъ привыкъ есть дома, облекшись въ любимый старый халатъ.
Онъ прошелъ къ больной и молча пожалъ руку Александры Васильевны. Она сознавала безнадежное положенiе дочери, но все-таки вопросительно-умоляюще посмотрела на это безстрастное лицо, чтобы еще разъ прочесть на немъ свой смертный приговоръ. Немецкое лицо не ответило ни однимъ движенiемъ. Больная была рада видеть Карла Иваныча, который лечилъ ее съ детства.
- Ну, какъ мы себя чувствуемъ?
- Мне лучше... - заявила Наташа, стараясь переменить положенiе. - Какъ мама прiехала, такъ и сделалось легче. Вотъ только кашель...
- А мы его порошкомъ... - пошутилъ докторъ и сейчасъ же спохватился, что здесь не место шуткамъ. - Вы хорошо сделали, Шура, что прiехали. Да, хорошо.
Съ появленiемъ доктора все действующiя лица драмы были налицо, за исключенiемъ одного, которое оставалось въ Дерпте.
Семья Ознобишиныхъ состояла изъ мужа, жены и единственной дочери Шуры. Старикъ Ознобишинъ служилъ механикомъ на одномъ изъ петербургскихъ заводовъ. Это былъ замечательно способный человекъ, обладавшiй изумительной трудоспособностью и еще более выдержкой характера. Образованiе онъ получилъ когда-то въ Технологическомъ институте, но свои знанiя получилъ уже после, благодаря практике и усиленному чтенiю. Одно ему не давалось - языки, но и тутъ онъ одолелъ самоучкой французскiй языкъ, выучивъ весь словарь Рейфа. Эта выдержка въ своемъ спецiальномъ деле отразилась въ семье тяжелымъ гнетомъ, хотя Ознобишинъ былъ всегда примернымъ семьяниномъ. Онъ былъ слишкомъ суровъ и требователенъ, что особенно чувствовала на себе маленькая Шура. Девочка унаследовала отъ отца его блестящiя способности, но не видала той ласки, къ которой тянется детское сердце. Отецъ былъ всегда съ ней строгъ, точно девочка вечно въ чемъ-то была виновата,-- можетъ-быть, здесь сказывался страхъ избаловать единственнаго ребенка, а можетъ-быть, и свое суровое сиротское детство. Когда Шуре было десять летъ, Ознобишинъ уже былъ богатымъ человекомъ, такъ что могъ купить собственный домъ на Васильевскомъ Острове. Его дела въ матерiальномъ отношенiи шли отлично, но у себя дома онъ оставался все такимъ же, какъ и въ те дни, когда женился на Калерiи Григорьевне, круглой сироте, и ничего не имелъ. Дома онъ велъ очень замкнутую жизнь и все свободное время проводилъ у себя въ кабинете за домашней работой. Въ школьномъ возрасте маленькая Шура занималась съ домашнимъ учителемъ - отецъ по непонятному упрямству ни за что не хотелъ отдать ее въ гимназiю. Зато она могла многое читать, потому что у отца была целая библiотека изъ лучшихъ авторовъ и, кроме того, онъ выписывалъ журналы. Въ шестнадцать летъ она своимъ умомъ добралась до того, что составляло пульсъ тогдашняго бурнаго времени --это было начало шестидесятыхъ годовъ. Отецъ ничего не имелъ и противъ того, чтобы она посещала разныя лекцiи, въ которыхъ тогда недостатка не было. Здесь Шура открыла совершенно новый мiръ, а главное, нашла совсемъ другихъ людей, другiе интересы и другiя стремленiя и цели, чемъ у себя дома.
На лекцiяхъ молодая девушка познакомилась со своимъ будущимъ мужемъ Марецкимъ. Онъ тогда только-что кончилъ университетъ и плылъ по теченiю, увлекаясь общимъ настроенiемъ. Впоследствiи Александра Васильевна много думала объ этомъ и пришла къ убежденiю, что Илья Антонычъ просто притворялся - тогда это было для него выгодно. Не видавши людей, она быстро увлеклась молодымъ ученымъ, у котораго были такiе широкiе планы въ будущемъ. Да и спецiальность у него была такая интересная,-- Марецкiй готовился по политической экономiи и метилъ далеко. Быстрому сближенiю много способствовалъ и тотъ домашнiй гнетъ, отъ котораго ее могло освободить одно замужество. Отецъ страшно протестовалъ,-- онъ сразу не взлюбилъ молодого ученаго. Противъ него былъ и старый немецъ Карлъ Иванычъ, на правахъ друга дома позволявшiй себе принимать близкое участiе во всей этой семейной исторiи. Но въ семнадцатилетней Шуре оказалась упрямая отцовская кровь, и она пошла противъ всехъ.
И суровый старикъ впоследствiи сдержалъ свое слово.
Александре Васильевне очень скоро пришлось разочароваться въ своемъ увлеченiи. У себя дома молодой ученый оказался совсемъ другимъ, чемъ представлялся ей на лекцiяхъ. Это была черствая, мелочная, дрянная натуришка, вся поглощенная только сама собой и все делавшая только для самой себя. Все остальные должны были играть служебную роль, какъ леса, когда строятъ громадное зданiе, и больше всехъ жена. Вместо широкихъ задачъ и плановъ, вся жизнь сводилась на мелкую угодливость простой экономки, которая должна была дрожать изъ-за каждой пуговицы, изъ-за каждаго испорченнаго соуса и всехъ мелочей хозяйства. Возникалъ глубокiй семейный разладъ, темъ более тяжелый для Александры Васильевны, что она даже не могла ни съ кемъ поделиться своимъ горемъ, кроме вернаго Карла Иваныча, который самъ отъ души ненавиделъ молодого ученаго, потому что совершенно не верилъ ни въ его ученость ни въ таланты.
- Ничего изъ него не выйдетъ,-- спокойно говорилъ докторъ. - Не та марка...
Василiй Павлычъ не любилъ зятя, какъ мелкаго и пустого человека, а докторъ виделъ въ немъ ученый пустоцветъ. И действительно, никакого ученаго изъ Ильи Антоныча не вышло, а онъ кончилъ темъ, что съ грехомъ пополамъ примазался къ одному изъ министерствъ, затаивъ въ себе злобу противъ всехъ и всехъ подозревая въ своихъ ученыхъ неудачахъ. Все эти злоключенiя вымещались дома, и Илья Антонычъ превратился въ одного изъ техъ деспотовъ, какими способны быть только очень маленькiе и очень ничтожные люди. Александра Васильевна скоро разсмотрела свою страшную ошибку и поняла, что отцовскiй деспотизмъ променяла на деспотизмъ еще худшаго качества - тамъ была хоть сила, трудъ, а здесь одинъ мелкiй эгоизмъ маленькаго дрянного человечка. И изъ такого положенiя не было даже выхода.
Впрочемъ, первый годъ замужества скрасился для нея появленiемъ перваго ребенка. Для нея открылся совершенно новый мiръ съ его новыми заботами, интересами и надеждами. Молодая женщина совершенно ушла въ этотъ детскiй мiръ и на время позабыла о муже. Но, къ несчастiю, эти радости продолжались недолго: ребенка унесла одна изъ безчисленныхъ детскихъ болезней, которыми такъ богатъ Петербургъ. Вторымъ номеромъ была Наташа. Ея появленiе было связано съ серьезной болезнью, которая едва не стоила матери жизни. Именно въ последнiй перiодъ беременности у нея образовался глубокiй внутреннiй нарывъ. Все знаменитости решили въ одинъ голосъ, что для спасенiя матери необходимо пожертвовать ребенкомъ, но Александра Васильевна не согласилась на это. Этотъ героизмъ отчасти объяснялся ея грустнымъ семейнымъ положенiемъ. Больше другихъ уговаривалъ ее Карлъ Ивановичъ. Илья Антонычъ былъ, конечно, на стороне науки и удивлялся упрямству жены. Онъ даже негодовалъ на нее и проделалъ целый рядъ тяжелыхъ семейныхъ сценъ.
- Нетъ, лучше я умру, а ребенокъ пусть живетъ... - решила Александра Васильевна.
Операцiю прокола нарыва пришлось делать Карлу Иванычу, потому что другiе врачи отказывались, предсказывая полную неудачу. Старикъ со слезами на глазахъ взялся за троакаръ, чувствуя, что малейшая неуверенность въ себе будетъ стоить молодой жизни... Къ общему удивленiю, операцiя удалась блестящимъ образомъ, и старый немецъ плакалъ отъ радости. Эта операцiя осталась гордостью всей его жизни, и онъ съ некоторымъ правомъ смотрелъ на Александру Васильевну, какъ на родную дочь, потому что перестрадалъ ее. Она для него навсегда осталась просто Шурой.
Наташа, спасенная героизмомъ матери, родилась здоровенькой, какъ рыбка. Она сделалась сразу любимицей всей семьи, и даже суровый дедушка разступался для нея - внучка видела те ласки и нежность, которыхъ недоставало матери.
Но этотъ, купленный такой дорогой ценой ребенокъ, не принесъ съ собой семейнаго счастья, а только служилъ механической связью между супругами. Александра Васильевна сознавала, что не любитъ мужа и никогда не полюбитъ. Она душой принадлежала другому мiру и другимъ людямъ.
Вотъ чемъ былъ сухой немецъ Карлъ Иванычъ въ жизни Александры Васильевны, и вотъ почему она всегда относилась къ нему съ дочерней нежностью. Теперь умиравшая Наташа вызвала съ новой силой все пережитое...
III.
Во весь ростъ проявилъ себя Илья Антонычъ въ тотъ моментъ, когда Александра Васильевна решилась разстаться съ нимъ. Мысль объ этомъ зародилась въ ея голове еще въ первый годъ замужества, но ея осуществленiе откладывалось годъ за годомъ изъ-за детей.
- Я отъ васъ уйду,-- заявила Александра Васильевна черезъ полгода после выхода замужъ. - Мы слишкомъ различные люди, чтобы жить вместе.
- Это еще мы будемъ посмотреть... - спокойно и зло ответилъ Илья Антонычъ.
- Я васъ не люблю и поверьте, что сделаю по-своему...
Такая откровенность повела только къ тому, что Илья Антонычъ началъ преследовать жену самой мелкой ревностью, подозрительностью и придирками. Онъ донималъ ее мелочами, какъ те паразиты, которыхъ даже невозможно поймать. Это была постоянная травля, безпощадная и злая. Первые два года замужества отнялъ первый ребенокъ, а затемъ болезнь и появленiе Наташи. Купленный такой дорогой ценой ребенокъ захватилъ целую полосу жизни, и въ то же время, потихоньку отъ всехъ, Александра Васильевна серьезно готовилась къ самостоятельному труду. Жить одной, своимъ трудомъ, было ея заветной мечтой, и она твердо шла къ этой цели. Пусть только немного подрастетъ Наташа,-- съ ней росли и надежды на другую жизнь.
Наташе было ровно шесть летъ, когда Александра Васильевна наконецъ привела въ исполненiе свою заветную мечту. Она не могла только представить одного, что ей не отдадутъ Наташу. А ей не отдали... Илья Антонычъ оказался вполне на высоте своего положенiя и твердо заявилъ свою волю: Наташа будетъ всегда жить со своимъ отцомъ. Если мать ее бросаетъ, то она должна знать, что у нея есть отецъ..
- Я совершенно не намеренъ разсуждать съ вами на эту тему. Вы знаете, что я человекъ корректный и сумею настоять на своемъ... темъ более, что, какъ я догадываюсь, вы уходите къ своему любовнику.
Мольбы и слезы были безсильны, темъ более, что Василiй Павлычъ. принялъ сторону своего зятя. Это было одной изъ необъяснимыхъ странностей въ его отношенiяхъ къ дочери. Старикъ припомнилъ ей теперь, что она выходила замужъ противъ его воли.
- У Наташи есть дедушка, который дастъ ей воспитанiе,-- повторялъ упрямый старикъ. - Дочери у меня нетъ, а есть внучка...
Илья Антонычъ воспользовался въ полной мере этимъ благопрiятнымъ обстоятельствомъ и даже остался жить вместе съ тестемъ, какъ примерный зять. Онъ теперь разыгрывалъ жертву легкомысленнаго поведенiя жены.
паспорта, пока Илья Антонычъ не выдалъ установленнаго для женъ годового свидетельства. Это была та волчья воля, съ которой сейчасъ живутъ тысячи такъ называемыхъ соломенныхъ вдовъ. Оставаться дома Александра Васильевна после всего случившагося не могла ни въ какомъ случае: она все равно что умерла для этого дома.
Какъ ни дурно думала о муже Александра Васильевна, но ничего подобнаго не ожидала. Она была близка къ самоубiйству. Где же хотя тень какой-нибудь справедливости? Все выходило такъ безобразно, что она чувствовала, какъ сама начинаетъ сходить съ ума. За нее былъ только одинъ человекъ - это честный немецъ Карлъ Иванычъ.
- О, это глубокая несправедливость!-- возмущался онъ. - Глубочайшая несправедливость...
Стараго доктора смущала только мысль о третьемъ лице, которое, действительно, явилось, хотя и не принимало никакого активнаго участiя въ этой драме, какъ лицо безъ всякихъ правъ. Изъ дому Александра Васильевна ушла одна, унося съ собой отцовское проклятiе. Со своимъ новымъ другомъ она сошлась уже потомъ, когда вся домашняя исторiя была кончена. Да и другъ тутъ былъ ни при чемъ, потому что окончательное решенiе уйти изъ дому состоялось задолго до его появленiя. Однимъ словомъ, тутъ не было и тени одной изъ техъ любовныхъ исторiй, благодаря которымъ распадаются семьи. Незаконная чета поселилась въ одномъ изъ глухихъ провинцiальныхъ городковъ и жила здесь "своими средствами", т. -е. домашними уроками и мелкой работой. Изъ своего дома Александра Васильевна ушла буквально въ одномъ платье, потому что Илья Антонычъ удержалъ у себя даже ея приданое. Онъ былъ последователенъ...
Главное действующее лицо разыгравшейся семейной драмы, "соломенная девочка" Наташа, какъ называлъ ее Карлъ Иванычъ, активнаго участiя во всей этой грустной исторiи, конечно, не принимала. Она была серьезна не по летамъ и затаила въ себе великую тайну детской любви къ матери.
кругомъ него несправедливости. Ее одевали, какъ куколку, отецъ заваливалъ детскую дорогими игрушками, а ребенокъ оставался совершенно равнодушнымъ ко всему.
- Когда я вырасту большая, то уйду къ маме... - заявила однажды шестилетняя Наташа бабушке. - Мне ничего, ничего не нужно.
Калерiя Григорьевна потихоньку жалела дочь, но ничего не могла поделать, подавленная деспотизмомъ мужа и зятя. Она могла только плакать и писала безконечныя безграмотныя письма дочери, призывая ее вернуться домой. Илья Антонычъ былъ съ ней теперь изысканно-вежливъ, предупредителенъ и внимателенъ. Онъ замечательно выдерживалъ свою роль и въ теченiе несколькихъ летъ вкрался наконецъ въ полное доверiе Василiя Павлыча. Они теперь действовали заодно, поддерживая другъ друга.
Четыре года - какъ много времени въ жизни вообще, а въ жизни ребенка въ особенности. У Наташи была гувернантка, подъ наблюденiемъ которой она и воспитывалась, но привязаться къ которой никакъ не могла. Мысль о матери незримо отделяла ребенка отъ людей, съ которыми она была вынуждена жить. Единственный человекъ, котораго она любила и съ которымъ могла искренно поделиться своими детскими мыслями и чувствами, былъ Карлъ Иванычъ. Она только съ нимъ говорила откровенно, и добрый старикъ для нея заменялъ все. Илья Антонычъ обошелъ упрямаго тестя, а добиться любви дочери не могъ... Все знакомые искренно жалели этого достойнаго человека, а женщины могли только удивляться, какъ можно бросить такого примернаго мужа.
Да, длинныхъ четыре года... За этотъ перiодъ Наташа только одинъ разъ встретила мать на улице. Съ девочкой сделалось дурно, и гувернантка получила строгiй выговоръ. Во поводу этой исторiи горячо выступилъ въ защиту попранныхъ правъ матери Карлъ Иванычъ.
Отъ волненiя покраснелъ даже длинный носъ Карла Иваныча Мейера. Бываютъ такiе люди, которые даже въ драматическiе моменты кажутся смешными. На Василiя Павлыча этотъ протестъ стараго неподкупнаго друга произвелъ сильное впечатленiе. Онъ усомнился въ своей домашней политике и предложилъ компромиссъ:
- Когда девочке будетъ десять летъ, мы ее поместимъ въ одномъ изъ московскихъ институтовъ. Тамъ мать можетъ ее видеть.
- И все-таки несправедливо!-- не унимался Карлъ Иванычъ. - Я постороннiй человекъ и говорю одну правду.
Такъ девочка и прожила въ дедовскомъ доме до своего школьнаго возраста. Это былъ красивый здоровый ребенокъ съ страннымъ характеромъ - всегда молчаливая, всегда послушная, точно хорошенькая игрушка.
освоился со своимъ положенiемъ и даже любовался имъ, какъ хорошiй актеръ.
Жизнь въ институте пошла темъ путемъ, какимъ она идетъ въ закрытыхъ женскихъ заведенiяхъ. Собственно Наташа жила отъ одного свиданiя съ матерью до другого, хотя и съ ней у нея были очень сдержанныя отношенiя. Девочка точно боялась проявить свои наболевшiя детскiя чувства. Она слишкомъ привыкла затаивать въ себе каждое душевное движенiе, каждую мысль, да и свиданiя происходили при такой обстановке, что невозможно было что-нибудь проявить.
- Мама, я скоро буду большая... совсемъ большая... - повторяла девочка, считая годы и месяцы своего институтскаго сиденья.
Мать замечала только одно, что Наташа быстро растетъ, худеетъ и хорошеетъ.
Лето Наташа проводила съ отцомъ на одной изъ петербургскихъ дачъ, и это было самымъ скучнымъ временемъ. Она не любила отца и держалась съ нимъ дичкомъ, что страшно раздражало корректнаго человека.
Оставалось всего два года до выпуска изъ института, о которомъ девушка мечтала, какъ объ освобожденiи, и наконецъ организмъ не выдержалъ. Развилась скоротечная чахотка. Когда больную привезли въ Петербургъ и Карлъ Иванычъ осмотрелъ ее, положенiе было уже безнадежно. Старикъ со слезами на глазахъ только покачалъ головой. Передъ нимъ была неразрешимая никакой наукой тайна: цветущiй молодой организмъ былъ надломленъ никому неведомыми причинами. Вернее всего, что это была реакцiя на длившееся въ теченiе десяти летъ душевное настроенiе. А кто можетъ сказать, какими путями и средствами воздействуетъ этотъ душевный мiръ на нашъ организмъ? Добросовестный старый немецъ могъ только качать своей головой...
И мать прилетела, какъ летитъ птица къ выпавшему изъ гнезда птенчику. Она теперь сидела надъ больной уже вторыя сутки и не знала, что такое сонъ. А "соломенная девочка" все говорила и говорила, ловя последнiя минуты своей короткой жизни. Она хотела вылить всю свою наболевшую любовь, чтобы навеки заснуть на святой материнской груди. И любовь, великая любовь погасала, какъ блуждающiй огонекъ, а гадкая маленькая неправда оставалась...
- Мама, теперь мне лучше... - тихо прошептала девочка часовъ за пять до своей смерти. - Мне совсемъ легко...
1893.