ТОТЪ САМЫЙ, КОТОРЫЙ...
I.
Это былъ роковой день, вернее - роковой вечеръ.
Викторъ Васильевичъ отправился съ женой въ театръ. Собственно говоря, ему очень не хотелось ехать, но настояла Евгенiя Павловна. Въ последнее время онъ ей во всемъ уступалъ, кроме техъ случаевъ, когда отъ ея капризовъ могло пострадать ея здоровье. Ведь это капризъ, въ самомъ деле, просидеть целый вечеръ въ дрянномъ провинцiальномъ театре, где дуетъ со всехъ сторонъ, а провинцiальные актеры играютъ точно съ нарочной целью показать, какъ не нужно играть. Вотъ они уже сидятъ въ собственной абонированной ложе (тоже капризъ Евгенiи Павловны - иметь абонированную ложу), и Викторъ Васильевичъ время отъ времени наблюдаетъ жену заботливымъ мужскимъ взглядомъ. Ему кажется, что она сегодня слишкомъ легко оделась, что цветъ лица у нея хуже обыкновеннаго, что антрактъ продолжается слишкомъ долго,-- однимъ словомъ, не следовало ехать сюда, въ чемъ Викторъ Васильичъ обвиняетъ только себя. Сама Евгенiя Павловна въ томъ исключительномъ положенiи, когда она въ праве не понимать. Ведь это еще въ первый разъ, и Евгенiя Павловна сама удивляется своему положенiю и даже сердится. Она и хочетъ и не хочетъ быть матерью. Настроенiе быстро меняется, что опять-таки понятно. Зато у Виктора Васильича такое хорошее выраженiе лица, и онъ смотритъ на жену такими заботливыми, берегущими глазами. Только хорошiе по натуре мужчины переживаютъ эту полноту чувствъ, которыя все сильнее и сильнее охватывали его. Да, теперь пойдетъ все другое, новое, и нужно къ нему приготовиться впередъ.
- Женя, твоимъ ногамъ не холодно?
Она даже не удостоиваетъ его ответомъ и делаетъ видъ, что не слышитъ. Впрочемъ, онъ привыкъ къ подобнымъ выходкамъ: ведь она вся одинъ капризъ, вспышка, движенiе. Это ему и нравится въ ней, потому что она не походитъ на другихъ женщинъ. Вотъ и теперь онъ любуется на ея тонкiй, породистый затылокъ съ двумя дорожками изъ маленькихъ золотистыхъ волосиковъ, на гордый поворотъ головы, на часть тонкаго капризнаго профиля. Красавицей Евгенiя Павловна никогда не была, но это не мешало ей въ ея двадцать два года быть очень интересной и даже пикантной женщиной - эти по-девичьему угловатыя движенiя, этотъ низкiй грудной голосъ съ первными перебоями, эти дерзкiе серые глаза, эта тонкая, изящная фигура съ высокой грудью. А главное, уверенный тонъ каждаго движенiя, каждаго взгляда, каждаго звука... Именно такой Евгенiя Павловна понравилась Виктору Васильичу, когда онъ встретилъ ее девушкой, а теперь онъ даже не могъ сказать, хороша она или дурна - онъ просто любилъ ее, а теперь любилъ въ особенности, какъ будущiй счастливый отецъ.
- Женя, я принесу тебе теплый платокъ...
- Отстаньте, пожалуйста...
- Я буду жаловаться доктору.
Она только сделала нетерпеливое движенiе плечомъ. Въ партере, раскланиваясь направо и налево, проходилъ ихъ домашнiй докторъ Эрнестъ Карловичъ, высокiй и плотный господинъ съ темными, не мигавшими глазами и выхоленной окладистой бородой. Виктора Васильича, какъ кровнаго барина, коробила манера доктора одеваться съ какой-то изысканностью перваго тенора и особенно его дурная привычка носить блестящiя погремушки. Впрочемъ, дамскiй докторъ усвоилъ себе и дамскiя слабости. Ему все прощалось, какъ прощалъ сейчасъ Викторъ Васильичъ. Онъ теперь каждый день советовался съ нимъ и просто одолевалъ самыми невозможными вопросами.
- Вы, кажется, думаете, мой дорогой другъ, что никогда еще женщины не рожали, и что вы будете первымъ отцомъ, какъ стоитъ мiръ?-- успокаивалъ его докторъ, привычнымъ жестомъ разглаживая бороду. - Скоро привыкнете, батенька... Это только вашъ первый дебютъ въ роли благороднаго отца. Статистика доказала, что на земномъ шаре на каждую минуту приходится около шестидесяти рожденiй - у васъ слишкомъ большая конкуренцiя. Однимъ словомъ, успокойтесь, въ свое время все будетъ, а мы не будемъ предупреждать событiй.
Докторъ вообще любилъ поговорить и слылъ за остроумнаго человека, особенно въ среде своихъ пацiентокъ.
Въ партере проходили и другiе знакомые, съ которыми Викторъ Васильичъ раскланивался. Все свой народъ, какъ это бываетъ только въ провинцiи, где все и всехъ знаютъ поневоле. Вонъ седой старикъ, председатель казенной палаты, вотъ чиновникъ особыхъ порученiй Тонкошеевъ, товарищъ прокурора Лукашевичъ, воинскiй начальникъ Бобровъ, инспекторъ мужской гимназiи Модестовъ - все свои, знакомые по клубу, званымъ обедамъ, службе, винту, именинамъ. Виктора Васильича охватывало невольное чувство этой домашности, и ему даже казалось, что все сочувствуютъ его положенiю и тоже ждутъ появленiя его перваго ребенка. Будутъ поздравлять, подшучивать, догадываться, что ребенокъ походитъ на отца или мать, точно онъ можетъ походить на кого-нибудь другого. Однимъ словомъ, милая провинцiя... Занятый этими мыслями, Викторъ Васильичъ совершенно не видалъ перваго действiя: что-то такое говорили, входили и выходили, какая-то актриса даже расплакалась - удивительно хорошо умеютъ эти актрисы именно плакать.
Въ антракте докторъ самъ зашелъ въ ложу Виктора Васильича и съ особенной внимательностью посмотрелъ его жене въ лицо, долго не выпуская ея руки.
- Вы мне сегодня нравитесь, Евгенiя Павловна,-- авторитетно заметилъ онъ, здороваясь съ мужемъ.
- Намъ не следовало ехать сегодня въ театръ... - пожаловался Викторъ Васильичъ. - Дуетъ, мы можемъ простудиться... Не правда ли, докторъ?
- Нетъ, я этого не нахожу... Нарушать привычки вообще не следуетъ.
Евгенiя Павловна молчала. Мы, вообще, немного стесняемся и такъ мило стесняемся... Виктору Васильичу вдругъ захотелось обнять жену и приласкать, при всехъ приласкать, чтобы все видели, какъ "мы счастливы". Тамъ плохонькiй оркестръ что-то такое пиликаетъ, на сцене стучатъ молотки, а мы все-таки счастливы. Сказавъ еще что-то и галантно раскланявшись, докторъ вышелъ. Ему нужно обойти еще целый десятокъ ложъ, набитыхъ его пацiентками. Что поделаете, такая ужъ обязанность моднаго дамскаго доктора, немножко баловня и шалуна, а въ общемъ милаго малаго.
Вообще Викторъ Васильичъ былъ въ самомъ отличномъ настроенiи. Когда поднимали занавесъ для второго действiя, въ соседней ложе, къ которой онъ сиделъ спиной, раздался сдержанный шопотъ:
- Это тотъ самый, который... Вотъ она сидитъ у барьера... блондинка съ высокой грудью... модный дамскiй врачъ... будетъ очень интересный папаша... Вообще, счастливая парочка...
Карлыча да его квадратный красный затылокъ съ врезавшимся въ него туго накрахмаленнымъ воротникомъ. Большая-большая голова, которая заслоняетъ все. Викторъ Васильичъ сиделъ и боялся пошевелиться, какъ человекъ, получившiй смертельную рану,-- отъ каждаго движенiя могла хлынуть кровь. У него завертелось въ голове, и онъ чувствовалъ только одно, что это говорятъ именно про него, чувствовалъ какъ-то всемъ теломъ. Ему сделалось до того страшно, что онъ даже не обернулся, чтобы посмотреть на соседей по ложе. Къ чему?.. Странно, что Евгенiя Павловна точно почувствовала его настроенiе и обернулась. Онъ опустилъ глаза. Что делалось дальше?.. Действiе какъ-то необыкновенно быстро кончилось. Кому-то аплодировали, и каждый аплодисментъ отдавался въ сердце Виктора Васильича резкой болью, точно били его, Виктора Васильича. Потомъ въ следующемъ действiи все хохотали, положительно все, и Виктору Васильичу казалось, что все хохочутъ надъ нимъ, и онъ боялся взглянуть въ партеръ. Нужно было собрать все мужество, чтобы "досидеть пьесу" до конца и не выдать себя ни однимъ движенiемъ. Въ последнiй антрактъ приходили къ нимъ въ ложу, кто-то и что-то говорилъ, а Викторъ Васильичъ кому-то и что-то отвечалъ. Ахъ, скорее, скорее домой... Домой - какое нелепое слово! Разве у него есть свой домъ, у того самаго, который?.. Евгенiя Павловна что-то капризничала, когда онъ подавалъ ей зимнюю ротонду на тибетскомъ беломъ меху. Онъ только теперь взглянулъ на ложу, где говорили про него - тамъ сидели какiе-то неизвестные ему мужчины и дамы и надъ чемъ-то смеялись. Да, имъ весело, что онъ тотъ самый, который...
Эту фразу Викторъ Васильичъ привезъ домой, какъ могильную плиту на кладбище,-- она закрывала все его недолгое счастье, закрывала все будущее. Съ страннымъ чувствомъ онъ входилъ въ этотъ свой домъ, родовое гнездо, где жили еще тени дедушекъ и бабушекъ. Ведь онъ такъ любилъ этотъ домъ, а теперь входилъ въ него чужимъ человекомъ. Нетъ, хуже... Навстречу выскочила горничная Дуняша, шелестя неистово накрахмаленными юбками. Виктору Васильичу показалось, что у Дуняши такое непрiятное и нахальное лицо.
- Чай готовъ-съ въ столовой... - проговорила она, снимая съ барыни меховыя калоши.
- Мне что-то нездоровится... - глухо проговорилъ Викторъ Васильичъ, бросая шапку на столикъ съ зеркаломъ.
Евгенiя Павловна медленно подняла на него свои серые глаза и устало заметила:
- Вы вечно со своими капризами... Это наконецъ скучно!..
Въ его кабинете горела лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Обстановка кабинета говорила о привычкахъ богатаго человека, не любившаго отказывать себе ни въ чемъ. Викторъ Васильичъ обвелъ глазами эту обстановку и почувствовалъ, что все это ему не нужно и что онъ здесь более чужой, чемъ где-нибудь въ другомъ месте. Да, решительно ничего не нужно - и вотъ эти тисненые подъ кожу дорогiе обои, и массивная мебель изъ чернаго дуба, и письменный столъ съ какими-то дурацкими вычурами, и дурацкiя безделушки на столе, и этажерка съ книгами, и коверъ на стене, и медвежья шкура на полу. Ничего не нужно... А между темъ еще такъ недавно онъ любилъ эту комнату, въ которой работалъ, устраивалъ ее, обдумывалъ каждую мелочь и находилъ, что все такъ именно и нужно. Между прочимъ, онъ случайно увиделъ свое лицо въ маленькомъ англiйскомъ зеркальце, стоявшемъ на отдельномъ столике, и почувствовалъ, что и самъ онъ никому не нуженъ. А лица было и красиво и молодо, съ легкой тенью усталости въ выраженiи глазъ, что дамы находили въ особенности интереснымъ. Сейчасъ это было чужое лицо... Ротъ какъ-то опустился, веки глазъ точно подкрашены, глаза смотрятъ глупо, какъ у теленка, котораго въ первый разъ привязали веревкой къ столбу. Да, онъ ушелъ отсюда хозяиномъ, а вернулся чужимъ человекомъ, жалкимъ и смешнымъ.
Викторъ Васильичъ упалъ на диванъ, закрывъ лицо руками. Все была потеряно, разбито, уничтожено... Давно ли онъ выходилъ вотъ изъ этого кабинета такой счастливый, а теперь... Ничего, ничего не осталось.
- Баринъ, а баринъ!.. Барыня ждутъ чай кушать...
Передъ нимъ стояла старая нянька Фекла, низенькая, сморщенная старушка со слезившимися глазами. Онъ посмотрелъ на нее долго и пытливо, не понимая, въ чемъ дело.
- Въ столовой самовару, баринъ...
- Самоваръ? Ахъ, няня, няня...
Онъ опять упалъ на диванъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Няня напомнила ему его детство, его недолгое счастье, и настоящее показалось ему еще отвратительнее. По ея лицу онъ виделъ, что она тоже все знаетъ, можетъ-быть, знаетъ гораздо раньше его и теперь жалеетъ хорошей женской жалостью - это было написано на старомъ сморщенномъ лице, въ выраженiи глазъ, въ складе рта. Вдобавокъ, старушка делала отчаянное усилiе показать, что ничего не понимаетъ,-- мало ли господа промежду себя спорятся. Дело молодое, сердце-то тутъ и есть... Въ другое время Викторъ Васильичъ тоже не заметилъ бы ничего, а теперь все чувства получили какую-то болезненную остроту. Онъ припомнилъ, что няня уже давно смотрела на него какими-то скорбными глазами,-- ведь она одна въ целомъ доме не обманывала его. Та же Дуняша, наверно, была правой рукой барыни...
- Ахъ, няня, няня...
У старушки лицо какъ-то передернулось, и она проговорила такимъ тономъ, какимъ говорила, когда онъ былъ ребенкомъ.
- Ахъ, касатикъ ты мой... Ждетъ ведь она!
- И пусть ждетъ... Я не могу... я... Что же это такое? За что?..
Потомъ Викторъ Васильичъ опомнился. Зачемъ онъ выдаетъ себя прямо головой? Все-таки Фекла прислуга... Въ немъ проснулась своя барская гордость. Да и никто не можетъ ему помочь, все равно.
- Няня, идите спать,-- уже сухо проговорилъ онъ. - Мне что-то нездоровится... такъ скажите и жене.
У няни опятъ появилось непонимающее выраженiе лица. Она молча вышла. Виктору Васильичу вдругъ сделалось страшно, страшно за свое одиночество, когда собственныя мысли получили такую яркость, что онъ могъ почти ихъ видеть. И никуда не уйдешь отъ нихъ, отъ этихъ мыслей... Ими пропитанъ самый воздухъ, оне будутъ его давить, впиваться въ мозгъ. Онъ сорвалъ галстукъ - дышать было нечемъ. Что же теперь делать? Да, нужно спать... Онъ всталъ и прошелъ въ столовую. Тамъ горела лампа, и никого не было. Чашка Евгенiи Павловны стояла нетронутою, значитъ, она не стала одна пить чай - разсердилась...
уже по обычаю: у ней такой тяжелый характеръ. Сейчасъ Викторъ Васильичъ былъ даже радъ, что разсердилъ жену. Э, все равно, пусть сердится. Онъ со злобой посмотрелъ на дверь спальни и проговорилъ:
- Гадина, гадина... о, гадина!..
Вернувшись въ кабинетъ, онъ бросился опять на диванъ и пролежалъ, не раздеваясь, до самаго утра съ закрытыми глазами. Можетъ-быть, даже онъ спалъ, а можетъ-быть, и нетъ... Что-то безсмысленно-громадное мешало ему думать, мешало сосредоточиться, и онъ все принимался что-то такое вспоминать, такое хорошее, близкое, теплое, облегчающее.
II.
Наступили странные дни. Викторъ Васильичъ даже не отдавалъ себе отчета въ томъ, что съ нимъ происходило. И въ несчастiи можно плыть по теченiю... И онъ плылъ. Прежде всего онъ решилъ вопросъ, что жена не должна была ничего подозревать, потому что ее застраховывало ея положенiе. Здесь была своя логика, логика безъ словъ и, можетъ-быть, поэтому не требовавшая доказательствъ. Какимъ-то страннымъ образомъ это последнее укладывалось въ душе Виктора Васильича съ органической ненавистью къ жене. Да, онъ ее ненавиделъ, больше - презиралъ. Ненависть предполагаетъ какой-то отпоръ, сопротивленiе, протестъ, а презренiе сосредоточивается только въ самомъ себе, минуя все остальное.
Всего больше возмущало Виктора Васильича то, что жена была совершенно спокойна. Да, она была поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ и изъ-за него не желала видеть решительно ничего. Хотя бы тень сомненiя или раскаянiя. Ведь есть же совесть даже въ потерянномъ человеке? Безусловно дурныхъ и порочныхъ людей нетъ, какъ нетъ безусловно хорошихъ - у всякаго есть своя маленькая поправка, то, что въ астрономiи известно подъ именемъ личнаго уравненiя. Викторъ Васильичъ внимательно наблюдалъ жену, изучалъ каждый ея шагъ и долженъ былъ въ конце концовъ сознаться, что не зналъ ея. Да, не зналъ, хотя былъ ея мужемъ въ теченiе целыхъ четырехъ летъ. У нея былъ свой тайничокъ, свой особый мiръ, и онъ только теперь понялъ, насколько они чужiе люди. Нетъ, не чужiе, а не понимавшiе другъ друга. И онъ этого не замечалъ, какъ иногда больной не замечаетъ смертельной болезни, которую вынашиваетъ въ себе несколько летъ. Какъ это могло случиться? Когда? Что думаетъ сама Евгенiя Павловна? Можетъ-быть, наконецъ, все это неправда, клевета, сплетни...
- Конечно, неправда!-- повторялъ Викторъ Васильичъ самому себе тысячи разъ, хватаясь за голову. - Да, неправда, неправда...
А если спросить жену прямо? Нетъ, изъ этого ничего не выйдетъ. Если она права, то зачемъ напрасно ее тревожить въ такомъ положенiи, если правда - темъ более... После откровеннаго объясненiя въ последнемъ случае Евгенiи Павловне останется только уйти изъ дому, а это связано съ оглаской, пересудами и еще большей сплетней. А главное, куда она пойдетъ, куда понесетъ свой позоръ?.. Наконецъ ребенокъ - онъ ни въ чемъ не виноватъ. Какъ это ужасно - человекъ не успелъ еще появиться на светъ, а надъ его головой уже собирается гроза. Его рожденiе будетъ встречено двусмысленными улыбками, обидными шуточками, всей строгостью общественнаго мненiя... Положенiе несчастнаго ребенка будетъ невыносимо, если еще онъ раньше всехъ броситъ въ него первый камень. Нетъ, такъ нельзя. Это было бы величайшей несправедливостью именно по отношенiю къ нему. Викторъ Васильичъ, обсуждая все мелочи, каждый разъ ставилъ себя въ положенiе этого ребенка, припоминалъ собственное детство, и его сердце сжималось отъ такой хорошей жалости. Да, онъ сделаетъ все, что можетъ и что долженъ сделать въ его положенiи порядочный человекъ. Чужая подлость еще не заставляетъ насъ отвечать такой же подлостью или придумывать еще худшую. Оскорбленный зверь кусается и рветъ на части обидчика, а человекъ долженъ же чемъ-нибудь отличаться отъ такого зверя.
Основной вопросъ о виновности жены для Виктора Васильича совершенно выяснился въ теченiе какихъ-нибудь двухъ недель. Не нужно было даже личныхъ объясненiй съ ней. Для Виктора Васильича выступилъ совершенно ясно такой рядъ доказательствъ, предъ которыми замолкла последняя тень сомненiя. И каждый новый день приносилъ все новыя доказательства. Прежде всего, Викторъ Васильичъ открылъ, что все его обманываютъ, начиная съ горничной Душили и кончая хорошими знакомыми, жалевшими его. Съ одной стороны обманъ шелъ прямой, нахальный, активный, а съ другой - пассивный. Но и тамъ и здесь въ конце концовъ получался все-таки обманъ, обидный, нехорошiй обманъ. У Виктора Васильича выработалась целая система, какъ добираться до истины. Все чувства получили особенную остроту, а умъ - изворотливость инквизитора. Первый опытъ онъ произвелъ надъ Дуняшей. Эта особа оказалась сплошной ложью. Викторъ Васильичъ во всехъ тонкостяхъ изучилъ ея лицо, выраженiе глазъ, тонъ голоса, походку, манеру держать себя въ разныхъ случаяхъ, и достигъ того, что сейчасъ же зналъ, когда она лгала языкомъ, глазами, лицомъ, всемъ теломъ. Многое, конечно, делалось безсознательно, по привычке, но Викторъ Васильичъ чувствовалъ все мельчайшiе оттенки лжи. Напримеръ, съ барыней Дуняша держалась въ его присутствiи съ деланой вежливостью, а безъ него часто грубила, и Евгенiя Павловна должна была переносить многое, потому что, вероятно, боялась этой горничной, посвященной въ некоторыя подробности. У старой няни Феклы являлось какое-то испуганное выраженiе, когда она замечала, что онъ следитъ за Дуняшей такими недобрыми глазами. Да, все лгали, каждый по-своему, и онъ нпчего не замечалъ раньше, уверенный въ своемъ счастье. Конечно, домашнее зло было велико и страшно, но до известной степени оно вынуждалось обстоятельствами: горничная Дуняша зависела отъ барыни, старая нянька жалела барина и т. д. Гораздо возмутительнее держали себя "хорошiе знакомые", особенно дамы. О, какъ хорошо Викторъ Васильичъ теперь изучилъ ихъ всехъ! Ведь это были совсемъ не те люди, которыхъ онъ зналъ раньше. Какъ онъ ошибался, и какъ они ошибаются сейчасъ. Для него эти знакомые составляли то живое зеркало, въ которомъ онъ виделъ весь свой позоръ, свое несчастiе, самого себя. Больше всего Виктора Васильича поразила безсознательная жестокость. Онъ чувствовалъ ее, когда встречался съ кемъ-нибудь. На немъ останавливались такiе испытующiе взгляды, въ его лице искали скрытаго страданiя, томились отъ невозможности сообщить ему всю правду - не потому, что жалели его, а потому, чтобы первому насладиться чужими страданiями. Да, все это было. Обманутую женщину жалеютъ, а обманутый мужчина смешонъ въ глазахъ вотъ этой публики. Откуда это последнее отношенiе къ чужому несчастью? Напримеръ, онъ лично, кому онъ сделалъ какое-нибудь зло, и за что такая кара?..
На этомъ фоне рельефно и ярко выступало для Виктора Васильевича его домашнее горе, то горе, отъ котораго даже нельзя уйти.
Настроенiе жены Викторъ Васильичъ долго не могъ разгадать. Сначала онъ думалъ, что она слишкомъ поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ, какъ это бываетъ съ молодыми женщинами. Но это было не совсемъ такъ. Она только примирилась со своимъ положенiемъ - не больше. Ея мысли были не тутъ. Когда она задумывалась, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, где ея мысли и где бьется ея сердце. Раньше онъ не зналъ жены и только теперь изучилъ ее во всехъ подробностяхъ. Докторъ показывался редко, большею частью въ то время, когда Виктора Васильича не было дома. Онъ постепенно отступалъ на заднiй планъ, и Евгенiя Павловна видела это. Ея женская гордость получила страшный ударъ. Она только теперь поняла, что докторъ никогда ея не любилъ, и что она въ его репертуаре являлась только пикантной подробностью. Когда онъ входилъ въ комнату, она уже чувствовала, что онъ больше не принадлежитъ ей, и что, можетъ-быть, ея место уже занято более счастливой соперницей. Ревность покинутой любовницы - нетъ, до этого Евгенiя Павловна еще не дошла. Она собрала последнiя силы, чтобы не выдать себя именно доктору, и относилась къ нему, какъ къ хорошему знакомому. Однимъ словомъ, шла двойная игра - одна роль съ мужемъ, другая съ любовникомъ. Въ результате получился обманутый обманъ... Злейшiй врагъ не могъ бы придумать более тяжелаго наказанiя. Викторъ Васильичъ, начинавшiй смотреть на самого себя со стороны, иногда смотрелъ на жену съ сожаленiемъ. Она вся точно съеживалась, а потомъ сама смотрела на него въ упоръ такимъ вызывающимъ взглядомъ, полнымъ какой-то затаенной ненависти. Такъ смотрятъ только люди, которымъ нечего терять. Это было немое отчаянiе.
"Ахъ скорее бы родился ребенокъ,-- съ гнетущей тоской думалъ Викторъ Васильичъ, изнемогая подъ бременемъ своихъ мыслей. - Да, скорее... Тогда все разрешилось бы само собой. Можно будетъ все объяснить..."
А если бы ребенокъ родился мертвымъ? Ведь все можетъ быть... Тогда было бы еще лучше. Викторъ Васильичъ сейчасъ же ловилъ себя на этой малодушной мысли, и ему делалось стыдно. Въ конце концовъ онъ все-таки думалъ только о самомъ себе, тогда какъ на сцене должно было появиться новое действующее лицо.
Решительный моментъ наступилъ раньше назначеннаго срока. Маленькiй гость явился прежде, чемъ его ждали. Старый барскiй домъ былъ весь въ этомъ новомъ существе. Совершалось что-то такое великое и торжественное, предъ чемъ должны были отступить на заднiй планъ все остальные интересы и даже вся злоба пережитыхъ тяжелыхъ дней. Виктору Васильичу казалось, что въ его родовое гнездо является кто-то, чтобы произвести судъ. Да, именно судъ, когда выплывутъ на светъ Божiй вся правда и неправда. Самая обстановка говорила объ этомъ: акушерка въ какомъ-то беломъ балахоне, большая тишина во всемъ доме, серьезно-выжидающiя лица, осторожные шаги. Принималъ ребенка старичокъ-докторъ, а Эрнестъ Карлычъ только стоялъ ассистентомъ - это было желанiе больной. Викторъ Васильичъ заперся у себя въ кабинете, чтобы не встречаться съ нимъ. Да, онъ сиделъ тамъ, въ гостиной, и тоже ждалъ. Что онъ думалъ?
Какая была ужасная ночь... Викторъ Васильичъ не сомкнулъ глазъ, чутко прислушиваясь къ каждому шороху. Онъ вздрагивалъ, когда доносились стоны больной. Разъ она пожелала его видеть. Онъ вошелъ въ спальню и остановился. Его поразило это страшно исхудавшее въ теченiе несколькихъ часовъ лицо, эти запекшiяся губы, этотъ умоляющiй взглядъ. Да, она хотела что-то сказать, но закрыла глаза и сделала знакъ рукой, чтобы онъ вышелъ: она не хотела его участiя.
- Ничего, ничего... Все идетъ хорошо,-- шептала акушерка, выпроваживая Виктора Васильича изъ спальни. - Вы отдохнули бы пока, а то только напрасно волнуетесь.
- Отдохнули бы?-- переспросилъ Викторъ Васильичъ и улыбнулся искривленной неестественной улыбкой... - Ахъ, да... это вы обо мне...
Положенiе мужа въ такихъ случаяхъ вообще неестественно-глупо, а положенiе Виктора Васильича было невыносимо. Онъ долженъ былъ разыгрывать роль встревоженнаго супруга, готовившагося сделаться счастливымъ отцомъ. Нетъ, какъ хотите, а это наконецъ невозможно... Всему есть границы. Величайшiй актъ, переживаемый человекомъ, являлся въ этомъ доме злой ироинiей.
- Ахъ, скорее бы...
Подъ утро Викторъ Васильичъ задремалъ въ своемъ кабинете. Его разбудили осторожные шаги старой няни, которая осторожно несла что-то такое въ небольшой плетеной корзиночке. Викторъ Васильичъ вскочилъ.
- Господь радость послалъ, баринъ... - просто и серьезно проговорила старушка, открывая белое пикейное одеяльце.
"что-то", что стоило ему такихъ ужасныхъ мукъ и что унесло его счастье навсегда. Прежде всего онъ увиделъ крошечную, совершенно красную ручку, а потомъ уже сморщенное красное личико.
- Мальчикъ... - уже шопотомъ объяснила няня. - И здоровенькiй такой...
- Неужели мальчикъ?-- удивился Викторъ Васильичъ, не зная, что ему делать.
- Что же вы, баринъ, не поцелуете его... - обиделась няня.
Викторъ Васильичъ сконфузился и даже покраснелъ. Быстро нагнувшись, онъ поцеловалъ крошечную детскую ручку. Няня какъ-то особенно смотрела на ребенка, съ темъ тихимъ восторгомъ, какъ умеютъ смотреть на детей хорошiя любящiя старушки. Этотъ зародышъ будущаго человека точно снялъ съ ея души всю тяжесть, все сомненiя, все заботы,-- родился человекъ, и теперь нужно заботиться о немъ, и только о немъ.
Первое свиданiе съ матерью вышло совсемъ не такимъ, какимъ старался его представить себе Викторъ Васильичъ. Она посмотрела на него совершенно безучастно, а потомъ точно удивилась, что онъ существуетъ на беломъ свете.
- Женя, ты очень страдала?-- тихо спросилъ онъ, наклоняясь къ кровати.
- Я?.. Да...
Акушерка сделала Виктору Васильичу глазами знакъ, что нельзя безпокоить больную. Только выходя изъ спальни, онъ сообразилъ, что ничего не сказалъ о ребенке, и больная тоже,-- онъ для нихъ явился какимъ-то знакомъ вопроса.
"Какъ я глупо себя держу!" - подумалъ Викторъ Васильичъ.
Да, все было кончено. Старый домъ попрежнему былъ тихъ, но это было спокойствiе отдыхавшаго человека. Викторъ Васильичъ разделся и легъ спать. Въ кабинете было темно. Онъ уже началъ засыпать, какъ припомнилъ, что не разсмотрелъ лица ребенка... Да... А ведь у него есть лицо, есть известное выраженiе этого лица, есть определенныя черты. Что-то мучительно заныло въ душе Виктора Васильича,-- явилось ощущенiе какого-то холода, которое онъ испытывалъ въ детстве, когда доска качелей взметывала наверхъ. Что онъ делаетъ теперь, этотъ маленькiй человекъ? Викторъ Васильичъ поднялся, накинулъ халатъ и осторожно прокрался въ детскую, устроенную еще до катастрофы,-- съ момента своего открытiя онъ не заглянулъ сюда ни разу. Онъ крался теперь черезъ залу и маленькую гостиную, какъ хорошiй воръ. Детская выходила окнами въ садъ. На столике горела маленькая ночная лампа. Ребенокъ лежалъ уже въ своей нарядной колыбельке, стоявшей посредине комнаты. Няня дремала, сидя въ кресле. Онъ подкрался совсемъ тихо и заглянулъ въ колыбельку. Ребенокъ спалъ. Красное личико съ закрытыми глазками было покойно. Викторъ Васильичъ долго разсматривалъ его, задерживая дыханiе. Да ведь это личико могло походить на того другого, если не сейчасъ, то потомъ, когда время сделаетъ свое дело. И онъ, Викторъ Васильичъ, можетъ его возненавидеть... Ребенокъ точно почувствовалъ кружившiяся надъ его головкой сомненiя и сделалъ тревожное движенiе. Личико исказилось, изъ пеленокъ опять выпросталась эта крошка-ручонка, точно она что-то искала. Няня встрепенулась отъ своей дремоты и только теперь увидела барина. Это ее точно испугало, и она загородила ребенка собой, какъ делаетъ птица, когда почуетъ опасность.
- Я такъ... ничего... - оправдывался Викторъ Васильичъ. - Мне показалось, что онъ крикнулъ, а вы, няня, спите.
- Идите-ка спать, баринъ... - шопотомъ ответила старуха.
Она проводила его тревожнымъ взглядомъ до дверей и только покачала головой.
III.
Ребенокъ въ доме, первый ребенокъ... Весь складъ жизни стараго барскаго гнезда прiурочился теперь къ этой маленькой жизни. Она постепенно наполнила все. Офицiально ребенку принадлежала одна детская, но онъ пробрался и въ столовую, и въ гостиную, и даже въ кабинетъ. Однимъ словомъ, властно занялъ целый домъ. Викторъ Васильичъ не узнавалъ старой няни, услужливой и доброй женщины, которая сделалась требовательной, ворчливой, обидчивой и вообще надоедливой. Явилось новое лицо въ доме - кормилица. За ней ухаживали, ее кормили на убой, ее старались не раздражать. Каждый день няня являлась къ Виктору Васильичу по нескольку разъ съ разными новыми требованiями: это нужно для ребенка, это для кормилицы и т. д. У маленькаго человека оказались очень большiя потребности.
- Ведь нужно... - какимъ-то вызывающимъ тономъ повторяла няня, обращаясь къ барину,-- Ведь онъ маленькiй, сказать не умеетъ.
- Пожалуйста, няня, делайте, что нужно.
Одного согласiя вообще старухе было мало, и она требовала разрешенiя по каждому отдельному случаю, хотя Викторъ Васильичъ могъ только соглашаться, потому что ничего не понималъ въ сложномъ деле ухода за ребенкомъ въ первый годъ его существованiя. Евгенiя Павловна не выходила изъ своей спальни целыхъ две недели, потому что чувствовала себя очень слабой. Викторъ Васильичъ надеялся, что, когда она поправится, все заботы перейдутъ къ ней. Но вышло иначе. Она не любила ребенка и относилась къ нему какъ-то офицiально: приносили его къ ней утромъ, потомъ въ полдень и вечеромъ. Въ детскую она почти не заглядывала. Для Виктора Васильича сначала это было совершенно непонятно, и только потомъ онъ нашелъ объясненiе: въ ребенке Евгенiя Павловна видела обманувшаго ее отца.
Что было делать? У Виктора Васильича сжималось сердце при виде этого забытаго ребенка, и онъ еще больше возненавиделъ жену. Раньше въ немъ проснулась жалость къ ней, а теперь этому чувству уже не было места. О, это была женщина безъ всякаго сердца, черствая и безжалостная. Съ ней всякiя церемонiи были излишни. Старая няня думала то же и сердито игнорировала ее.
- Мне кажутся странными твои отношенiя къ ребенку,-- заявилъ разъ выведенный изъ себя Викторъ Васильичъ. - Ты къ нему относишься, какъ чиновникъ. Я этого не ожидалъ.
- Ты его не любишь..
- Не знаю...
По выраженiю лица жены Викторъ Васильичъ виделъ, что она уже догадывается, что онъ все знаетъ, и приготовилась дать ему резкiй отпоръ. Она ждала только перваго слова. Но что же она могла сказать въ свое оправданiе? Ей ничего не оставалось, какъ только уйти изъ этого дома. Видимо, она уже приготовилась ко всему и поэтому не обращала никакого вниманiя на все, что делалось кругомъ нея. Какое ей дело до этого дома и до того, что въ немъ происходитъ? И на себя она тоже не обращала вниманiя. Знакомыхъ никого не принимала, сама не выходила изъ дому и вообще, отказалась отъ всего. Викторъ Васильичъ несколько разъ думалъ приступить къ роковому объясненiю и каждый разъ откладывалъ. Времени впереди еще достаточно... Онъ смутно все чего-то ждалъ, хотя ждать было решительно нечего. После объясненiя уже ничего не оставалось...
Въ самомъ Викторе Васильиче происходило что-то совсемъ неожиданное, чего онъ не могъ понять и объяснить. Онъ раньше никакъ не могъ даже представить себе, что можно любить такого маленькаго ребенка, который еще ничего не понимаетъ и живетъ исключительно растительной жизнью. Ведь это не человекъ, а какая-то котлетка... Я между темъ какъ это было глупо! Именно эти первые дни и недели и представляютъ глубокiй интересъ: на глазахъ совершалась великая тайна, и эта тайна росла, развивалась и крепла. Вотъ въ этихъ детскихъ синихъ глазкахъ точно проснулся первый блуждающiй огонекъ сознанiя, эта маленькая ручка уже приспособляла свои движенiя, въ маленькомъ детскомъ организме происходила громадная работа, которая закончится только съ пробужденiемъ нравственнаго мiра. Недаромъ поэтъ сказалъ, что съ каждымъ человекомъ родится и умираетъ вселенная. Наблюдая за ребенкомъ, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, какъ онъ привязывается къ нему все больше, точно прирастаетъ, и это новое чувство даже пугало его. Только иногда онъ незаметно для самого себя начиналъ въ немъ искать чего-то чужого, даже враждебнаго. Случалось какъ-то такъ, что старая няня ловила этотъ взглядъ и старалась защитить ребенка.
- Что вы на него такъ смотрите, баринъ!-- ворчала старуха.
- Какъ смотрю?
- Я такъ... нехорошо. Дитя все понимаетъ, только вотъ сказать не умеетъ. Нечего на него смотреть-то, Божье дело... Мать-то вонъ и не замечаетъ младенчика. Тоже нехорошо... Вы бы хоть пристыдили ее, баринъ.
- Послушайте, няня, вы себе начинаете позволять слишкомъ много... Мне это не нравится.
- Ну, ужъ это какъ вамъ будетъ угодно. Стара я стала, баринъ...
Разъ у Виктора Васильича произошла со старухой довольно бурная сцена. Онъ вышелъ изъ себя и наговорилъ ей дерзостей. Потомъ ему сделалось совестно. Въ старой няне проснулась женщина, и ея старая кровь согревалась у колыбели этого покинутаго ребенка. Старуха отдалась ему всей душой и возненавидела безчувственную барыню. Что же это за порядки такiе?.. Ежели и ошибка какая женская вышла, такъ грехъ износится: промежду мужемъ и женой Богъ судья. А младенчика жаль. Ангельская душенька. У старой няни много было такихъ простыхъ и душевныхъ словъ, которыя все ей объясняли. Она теперь даже желала, чтобы баринъ построжилъ барыню. Нельзя же такъ. Одна слава чего стоитъ. Относительно ребенка она не сомневалась ни на минуту: чьему же ему быть, какъ не отцовскому? Тоже, придумаютъ... Вонъ какъ отецъ-то воззрится на младенчика, а разве это хорошо?
Между старой нянькой и Викторомъ Васильичемъ завязалась скрытая борьба, исходной точкой которой являлся ребенокъ. Открыто старуха ничего не высказывала, но это только усложняло положенiе. Викторъ Васильичъ теперь могъ понимать между строкъ и чувствовалъ то, что не хотели досказывать. Впрочемъ, его вниманiе исключительно поглощалось ребенкомъ, которому онъ отдавалъ всз свое свободное время. Онъ запустилъ свою службу и все остальныя дела и только былъ занятъ ребенкомъ. Чей ребенокъ - для него оставалось все-таки вопросомъ. Иногда ему казалось, что это его, а иногда одъ съ ужасомъ находилъ въ немъ чужiя черты. Неужели нельзя любить чужого ребенка? Да разве онъ чужой? Ничего неизвестно, и даже не могло бы этого сказать утвердительно самое время. Мало ли бываетъ случайныхъ сходствъ наконецъ, того, что называется "игрой природы". Въ чемъ выражается это эгоистическое желанiе мужчины видеть непременно себя въ ребенке? Мой - это еще ничего не говоритъ, кроме органическаго тщеславiя. Можно и даже нужно стать выше подобныхъ зоологическихъ соображенiй и полюбить просто человека въ ребенке, то будущее, которое онъ несетъ въ себе. Да, любовь творитъ чудеса, хотя и не всегда справедливо.
Эрнестъ Карлычъ показывался очень редко и очень ненадолго. Евгенiя Павловна встречала его съ скучающимъ видомъ и не подавала ни малейшаго невода заподозреть ее или его въ чемъ-нибудь. Просто хорошiе знакомые, и только. Викторъ Васильичъ какъ-то чувствовалъ, когда докторъ бывалъ у нихъ, и старался съ нимъ не встречаться. Онъ удивлялся, что этотъ человекъ имелъ нахальство являться къ нему въ домъ. Какое у него самодовольно-нахальное лицо, какiя манеры, самый голосъ - нетъ, удивительно, какъ это онъ раньше ничего не замечалъ. Разъ Викторъ Васильичъ встретился съ докторомъ въ передней.
- Что это васъ не видно?-- спрашивалъ докторъ съ напускной развязностью.
Викторъ Васильичъ что-то хотелъ сказать, но такъ и остался съ полуоткрытымъ ртомъ. Ему сделалось гакъ противно и гадко. Единственной свидетельницей этой немой сцены была горничная Дуняша, подававшая доктору его дорогое меховое пальто. Съ глазу на глазъ докторъ никогда не пропускалъ ее безъ того, чтобы не ущипнуть за щеку, и Дуняша делала притворно-сердитое лицо.
- И въ клубе не бываете... - продолжалъ докторъ, надевая перчатки. - Что это случилось съ вами?..
- Что случилось со мной?
У Виктора Васильича задрожали колени, и точно кто схватилъ его за горло. Онъ сделалъ шагъ къ доктору, еще одно мгновенье, и могла бы разыграться дикая сцена, но въ этотъ критическiй моментъ на выручку доктору явилась Евгенiя Павловна. Она слышала изъ гостиной голосъ мужа и поторопилась предупредить непрiятность.
- Докторъ настолько любезенъ, что не совсемъ забылъ насъ,-- проговорила она съ напускной вежливостью. - Это темъ более дорого, что доктору решительно нетъ времени даже пообедать...
- Обязанность прежде всего... - бормоталъ докторъ. - Au revoir, madame.
никогда. Она чувствовала то же самое и намеренно замедляла шаги, возвращаясь изъ передней.
- Мне кажется немного страннымъ ваше поведенiе, Евгенiя Павловна,-- заговорилъ Викторъ Васильичъ, сдерживая хриплыя нотки въ голосе.
- Что вы хотите сказать?-- сухо спросила она, приподнимая плечи
- Что я хочу сказать?..
Онъ замялся, подбирая слова. Она шла впередъ, но быстро остановилась, обернулась къ нему и проговорила въ упоръ:
- Мне не нравится вашъ тонъ, Викторъ Васильичъ... Понимаете?
- А мне не нравится, Евгенiя Павловна, что вы считаете меня дуракомъ. Да. Представьте себе только одно, что я знаю столько же, какъ вы. Можетъ-быть, даже немножко больше...
- Вы? Знаете?
Она засмеялась, окинула его своимъ дерзкимъ взглядомъ съ ногъ до головы и быстро пошла черезъ залу въ свою комнату.
- Евгенiя Павловна...
Въ ответъ прошуршала только ея шелковая юбка,-- Евгенiя Павловна быстро скрылась въ дверяхъ. Да, это была она, та женщина, которую онъ любилъ. Эта дерзость ослепила его, ослепила на одно мгновенье, а потомъ онъ захохоталъ. Что-то было такое неестественное въ этомъ хохоте, такъ что Викторъ Васильичъ самъ удивился, что это именно онъ могъ такъ расхохотаться. Одно мгновенье - какъ это много значитъ, потому что ведь вся наша жизнь только одно мгновенье!..
Виктору Васильичу казалось, что онъ сходитъ съ ума, что у него все перепуталось въ голове. Напримеръ, теперь ему ужасно хотелось броситься вследъ за женой, остановить ее и сказать ей, кто она такая. Да, это былъ настоящiй моментъ, который такъ глупо пропущенъ имъ. Ведь все равно, рано или поздно объясненiе должно произойти, и только безхарактерные люди оттягиваютъ подобныя вещи изо дня въ день. Это даже не доброта, а просто дрянная безхарактерность. Евгенiя Павловна смеется надъ нимъ въ лицо, и она въ праве такъ делать, потому что съ другимъ мужемъ она не посмела бы позволить себе выходку въ роде сегодняшней.
- Дрянь я... тряпка... - повторялъ Викторъ Васильичъ самому себе. - Ахъ, если бы не этотъ несчастный ребенокъ! Если бы онъ умеръ... Ведь умираютъ же другiя дети?.. О, тогда было бы совсемъ другое дело.
Что было дальше - трудно сказать. Время шло, какъ температура у больного - то быстро, то тихо. И впереди попрежнему не оставалось никакого просвета. Такъ, сумбуръ какой-то. Мысль о смерти ребенка приходила Виктору Васильичу уже несколько разъ, и онъ впередъ представлялъ себе картину того, что произойдетъ. Евгенiя Павловна, конечно, уедетъ къ роднымъ... Да и не все ли равно, куда она уедетъ? Онъ останется одинъ... Первое время ему будетъ очень трудно, а потомъ явится привычка: ведь ко всему можно привыкнуть. Проверяя свои чувства, Викторъ Васильичъ могъ сказать, что онъ любилъ жену. Да, очень любилъ и никогда не думалъ, конечно, что такъ печально закончится ихъ совместная жизнь. И нетъ возврата!.. Въ минуты такого раздумья поворотнымъ пунктомъ всегда являлась роковая фраза: тотъ самый, который... Это былъ его смертный приговоръ. О, онъ не хочетъ быть общимъ посмешищемъ, притчей во языцехъ. Пусть его горе остается въ этихъ стенахъ, какъ застарелая болезнь.
Утромъ у Виктора Васильича являлось что-то въ роде проясненiя. Онъ могъ более безпристрастно обсудить свое положенiе и приходилъ неизбежно къ одному заключенiю: нужно пощадить ни въ чемъ неповиннаго ребенка. Кстати, у него уже было свое имя: Вадимъ. Онъ носилъ уже его фамилiю. Когда Викторъ Васильичъ подходилъ къ его кроватке, кормилица говорила:
- Вадя, это папа... Ну, скажи: па-па!
Ребенокъ таращилъ смешно глазенки, взмахивалъ ручками и оставался вопросительнымъ знакомъ. Виктора Васильича всегда разстраивала подобная сцена. Онъ особенно ярко чувствовалъ свое положенiе именно въ такiе моменты. Кормилица, конечно, ничего не подозревала и хотела доставить ему удовольствiе. Разъ она прибежала къ нему въ кабинета, взволнованная, радостная, съ раскрасневшимся лицомъ.
- Баринъ, идите скорее...
- Что случилось?
- Ахъ, идите скорее...
- Баринъ, что вы?
IV.
- Викторъ Васильичъ, что же докторъ не едетъ?
Онъ обернулся и внимательно посмотрелъ на жену. Она стояла въ дверяхъ его кабинета такая утомленная, жалкая, измученная и... некрасивая. Именно последнее ему почему-то бросилось въ глаза,-- какая она худая въ этомъ утреннемъ капоте, лицо осунулось, ротъ сделался больше, белокурые волосы сбились какими-то бабыши космами. Всего какихъ-нибудь две-три безсонныхъ ночи, и отъ Евгенiи Павловны осталась кожа да кости.
- Онъ долженъ быть сейчасъ,-- равнодушно ответилъ Викторъ Васильичъ, глядя на часы.
же, въ самомъ деле, докторъ не едетъ? Онъ пошелъ къ столовую, где часы пробили четыре - самое трудное время для всего дома.
- Что Дима?-- спросилъ Викторъ Васильичъ пролетевшую мимо него съ какимъ-то кувшиномъ въ рукахъ горничную Дуняшу.
Она какъ-то фамильярно посмотрела на него своими светло-карими глазами и только махнула рукой. Этотъ жестъ точно придавилъ Виктора Васильича,-- ведь сегодня роковой восьмой день, какъ Дима боленъ. Боже мой, нужно же что-нибудь делать!
Въ детской шторы были опущепы, и комната освещалась только зеленымъ кругомъ лампочки подъ шелковымъ абажуромъ. У кроватки больного сидела Евгенiя Павловна. Диме только-что минуло пять месяцевъ, и онъ лежалъ такой красивый, несмотря на болезнь. Напряженно-раскрасневшееся детское личико, полуоткрытый ротикъ съ запекшимися губами, закрытые глаза,-- полная картина страдающаго маленькаго человечества. Въ обезсилевшемъ детскомъ тельце отчаянно боролся последнiй огонекъ жизни. Маленькая грудь такъ тяжело поднималась,-- въ ней былъ настоящiй пожаръ.
- Доктора, доктора, ради Бога!.. - шептала Евгенiя Павловна, ломая руки. - Ради всего святого, доктора... Онъ умираетъ.
- Эрнестъ Карлычъ... - задыхаясь, говорилъ Викторъ Васильичъ. - Ахъ, онъ умираетъ... да... тамъ... ахъ, онъ умираетъ...
Докторъ только поднялъ плечи. Ведь онъ же говорилъ, что опасности нетъ? Эти господа родители всегда изводятъ его своими страхами.
- Докторъ, ради Бога...
- Я сейчасъ,-- сухо ответилъ докторъ, направляясь въ гостиную.
"Нетъ, не то... - вслухъ думалъ онъ. - Зачемъ я пустилъ этого шарлатана? Нуженъ консилiумъ... какъ это раньше мне не пришло въ голову?"
Викторъ Васильичъ уехалъ, не сказавъ никому ни одного слова. Объ его отъезде сообщила барыне Душила. Евгенiя Павловна искоса взглянула на доктора, шагавшаго по кабинету. Его возмущало, что болезнь круто повернула къ худшему. А все оттого, что эти проклятыя нервныя дети умираютъ отъ простой царапины... Что же онъ можетъ поделать? А тутъ еще эти серые глаза, которые смотрятъ на него съ такимъ умоляющимъ выраженiемъ, точно отъ него зависитъ прекратить дурную привычку умирать. Выдастся же проклятый денекъ...
- Мужъ отправился устраивать консилiумъ... - тихо проговорила Евгенiя Павловна, опуская глаза, точно она просила извиненiя.
- Я не въ претензiи,-- сухо ответилъ докторъ, поправляя давившiй шею крахмальный воротъ. - Будь это другой ребенокъ, т. -е. обыкновенный нормальный ребенокъ, тогда другое дело. Никакая наука не можетъ предвидеть техъ сюрпризовъ, какiе преподносятъ господа родители своими нервами... Вы только посмотрите на себя и на вашего супруга...
- Вы, докторъ, говорите о моемъ супруге?-- проговорила она отчетливо, глядя ему прямо въ глаза. - О моемъ муже?
Онъ схватилъ ее за руку и поцеловалъ.
- Простите... Знаете, я врагъ этихъ сентиментальностей, т. -е. не понимаю ихъ. Я хотелъ сказать...
- Нетъ, позвольте, Эрнестъ Карловичъ, теперь ужъ я вамъ все скажу: я васъ презираю... да. Презираю, какъ только можетъ презирать женщина... женщина-мать... да. И себя презираю...
- Не нужно... не смейте.
Докторскiя плечи поднялись. О, милыя женщины, какъ оне повторяютъ другъ друга даже въ глупостяхъ... А между темъ даже уйти было неудобно. Нечего сказать, красивое положенiе. Эта тяжелая сцена прервана была появленiемъ Дуняши, обладавшей необыкновенной способностью входить и уходить во-время. Такъ было и сейчасъ. Докторъ посмотрелъ на нее благодарными глазами. Евгенiя Павловна тоже была рада. Только безучастнымъ оставался одинъ "инфантъ", въ маленькой груди котораго детское сердце било набатъ. Ахъ, какъ страдала Евгенiя Павловна, глядя на своего первенца,-- страдала каждымъ нервомъ, каждой каплей крови. Все остальное отлетело, исчезло, спало, какъ чешуя или короста, а осталась одна мать. Она съ удовольствiемъ выслала бы доктора изъ детской, если бы не считала его помощь необходимой. Дело шло къ кризису, и каждая минута была дорога. Давеча она разсердилась на мужа, поехавшаго устраивать консилiумъ безъ ея согласiя, а теперь была благодарна ему. Да и для Эрнеста Карлыча консилiумъ явится некоторымъ укоромъ...
Консилiумъ собрался ровно черезъ часъ. Викторъ Васильичъ былъ известнымъ лицомъ, и для него не могло быть отказа. Прiехали шесть докторовъ. Все по очереди осмотрели больного, выслушали изъ вежливости объясненiя "господъ родителей" и отправились для совещанiя въ гостиную. Эрнестъ Карлычъ все время хранилъ упорное молчанiе, стоя у окна и презрительно щурясь на почтенныхъ коллегъ. И какiе коллеги - стыдно смотреть... Военные врачи въ такихъ засаленныхъ мундирахъ, штатскiе еще лучше - какiе-то заношенные, обдерганные. Однимъ словомъ, среди этого ученаго стада Эрнестъ Карлычъ выгляделъ настоящимъ моднымъ львомъ, начиная со своего щегольского сюртука.
Врачи прикрыли за собой двери. За однимъ столомъ места не хватило для всехъ. Эрнестъ Карлычъ заговорилъ первымъ:
основная причина, базисъ, такъ сказать, и объясненiе всего остального. Почтенный Викторъ Васильичъ и уважаемая Евгенiя Павловна - представители нервнаго века... Fin de siècle...
Ученый ареопагъ наклонилъ головы надъ столомъ, стараясь не смотреть другъ на друга, и только самый младшiй изъ коллегъ не могъ удержаться отъ улыбки. Действительно, fin de siècle.... Онъ наклонился къ уху своего соседа и шопотомъ спросилъ:
- Викторъ Васильичъ, ведь это тотъ самый, который?..
Усатая, давно небритая физiономiя, съ несомненными следами усерднаго служенiя совсемъ не медицинскому богу, сделала утвердительный знакъ. Конечно, тотъ самый - кто же этого не знаетъ. Трудненько достаются почтенному Эрнесту Карлычу тоже господа родители fin de siècle'я.
- Именно въ господахъ родителяхъ коренится разгадка разыгравшагося кризиса,-- продолжалъ Эрнестъ Карлычъ, делая, своей выхоленной рукой плавный жестъ. - Да... Намъ приходится считаться съ ярко выразившейся наследственностью... Къ сожаленiю, это - фактъ.
былъ Викторъ Васильичъ, и ему торжественно было сообщено то, что онъ уже зналъ самъ. Для смягченiя резолюцiя была уснащена дешевенькими словами, въ роде "конечно", "случается", "все можетъ быть". Онъ выслушалъ все это молча, бледный, растерянный, съ безпредметнымъ взглядомъ, поглощенный своими собственными мыслями.
- Вотъ не ожидалъ я такого впечатленiя!-- откровенно удивлялся въ передней младшiй изъ коллегъ. - Бедняга мучится на чистую монету, какъ настоящiй родитель...
- Да, случается... - неохотно ответилъ седой старикъ, обладавшiй более широкой опытностью. - Да... Некоторые понимаютъ свои обязанности въ слишкомъ широкой форме...
Когда Викторъ Васильичъ и Эрнестъ Карлычъ вернулись въ детскую, Евгенiя Павловна по ихъ лицамъ прочла роковое решенiе. О, больше не нужно словъ...
- Успокойтесь... - бормоталъ докторъ. - Конечно, я не скрываю опасности, онъ мне очень не нравится... да. Но детскiй организмъ живучъ...
Викторъ Васильичъ смотрелъ округлившимися отъ страха глазами на ребенка: онъ являлся теперь связующимъ звеномъ... Около его кроватки собрались все действующiя лица. Евгенiя Павловна тихо плакала, опустившись на колени. Викторъ Васильичъ взялъ детскую ручку и припалъ къ ней своей головой. Да, онъ умиралъ, этотъ несчастный ребенокъ, точно выполняя какую-то жестокую программу... Сколько разъ Викторъ Васильичъ желалъ этой смерти, и вотъ она пришла... И все они трое здесь, все те, кто думалъ только о себе, те, кто не могъ дать живой теплоты этому детскому сердцу... Въ жизни есть своя неумолимая арифметика...
Сколько времени прошло - день не имелъ времени. Докторъ не выходилъ, выжидая еще чего-то.
- Докторъ, ему лучше... - прошептала Евгенiя Павловна, когда ребенокъ открылъ глаза. - Докторъ, онъ смотритъ... Дима, родной...
- Да, совсемъ лучше,-- ответилъ докторъ, закусивъ бороду.
- Милый... родной... - повторялъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своихъ рукъ маленькой ручки.
Ребенокъ посмотрелъ на него, узналъ и тихо ответилъ:
- Паппа...
- Родной, родной... милый сынъ...
это детское личико вылепила изъ воску какая-то невидимая рука.
- Неужели... все... все кончено?-- шепталъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своей руки маленькой детской ручки. - Дима... родной...
Ответа уже не могло быть.
Докторъ, наконецъ, могъ уйти со спокойной совестью. Здесь ему нечего было делать. Онъ какъ-то неловко простился и бросился изъ детской почти бегомъ. Викторъ Васильичъ проводилъ его глазами до дверей. Какой онъ былъ жалкiй, этотъ докторъ. Потомъ кто-то запричиталъ. Ахъ, это старая няня Фекла... Тутъ же плакала молодая кормилица, закрывъ лицо передникомъ. Кто-то открылъ штору, и въ окно ворвался белесоватый светъ занимавшагося летняго утра. Да, было уже утро... Въ окно съ любопытствомъ заглядывала мягкая зеленая ветка рябины. Викторъ Васильичъ виделъ только то, что напоминало Диму: вотъ позабытая на окне детская игрушка, тамъ детская колясочка, ночной столикъ съ лекарствами, комодъ съ его детскимъ бельемъ - да, каждая мелочь напоминала эту маленькую жизнь, порвавшуюся, какъ тонкая нить. И ничего теперь не нужно, даже той любви, которой недодавало маленькому сердцу. Зачемъ наступаетъ этотъ летнiй день? Зачемъ поднимается солнце?.. О, солнце, солнце, если бы ты могло видеть, какъ человекъ и золъ, и несправедливъ, и жестокъ... Зачемъ где-то далеко звонитъ колоколъ,-- ничего не нужно, кроме мертваго покоя. Тише, здесь, вотъ въ этихъ стенахъ, пронеслась смерть, и на всемъ чувствовалось ея холодное дыханiе. Живутъ другiе, а здесь смерть, уничтоженiе, мертвый покой. И здесь, предъ лицомъ смерти, не можетъ быть ни лжи, ни обмана, ни злобныхъ мыслей. Величiе жизни было до сихъ поръ заслонено тяжелой паутиной ежедневныхъ мелочей, маленькой злобой и круговой несправедливостью. Меня оскорбили, кровно оскорбили, и я томлюсь жаждой мщенiя, я воспитываю въ себе это злобное чувство и вынашиваю его, какъ мать ребенка, точно оскорбленiе можетъ быть уничтожено только ответной несправедливостью. Да и не для себя я это делаю (ведь я такой простой и любящiй человекъ), а для кого-то другого, котораго даже не знаю, котораго не уважаю въ душе и котораго боюсь изъ ложнаго стыда....
И среди этой обстановки сидела она, несчастная, убитая, жалкая...
-----
обращала вниманiя. Маленькiй покойникъ являлся дорогимъ гостемъ... Горели свечи, въ комнатахъ водворился запахъ ладана, сменившiй лекарства, царившая тишина нарушалась только монотоннымъ заупокойнымъ чтенiемъ... Въ доме появлялись и уходили какiе-то неизвестные люди, точно могильные жуки. Одинъ снималъ мерку для гроба, другой шептался съ Феклой относительно покрова и катафалка, третiй просто приходилъ поглазеть. Викторъ Васильичъ отсиживался больше у себя въ кабинете и старался выходить въ залу, когда тамъ никого не было. Онъ потерялъ счетъ дней и ночей... Для чего?.. У него оставалось одно смутное чувство, именно, что онъ долженъ что-то сделать...
- Дима... родной... - повторялъ онъ, шагая по кабинету. - Ахъ, Дима, Дима...
Его возмущало главнымъ образомъ то, что въ самомъ искреннемъ горе есть какая-то театральная ложь. Человекъ делается неестественнымъ, когда на него смотрятъ, когда отъ него чего-то ждутъ. Именно этого и боялся Викторъ Васильичъ, той последней лжи, которая провожаетъ человека въ могилу.
А какъ хорошо было, когда все стихало! Викторъ Васильичъ прокрадывался въ залу, становился въ уголокъ и долго-долго стоялъ одинъ, прислушиваясь къ чтенiю псалтири. Если бы онъ могъ молиться, какъ няня Фекла... Если бы онъ могъ плакать... Стоя въ своемъ углу, онъ виделъ, какъ торопливо вошла въ залу горничная Дуняша, подошла къ покойнику и быстро рухнулась какъ-то всемъ теломъ. Положивъ три земныхъ поклона, она поцеловала образокъ, лежавшiй на груди Димы, и быстро ушла обратно. Она прошла совсемъ близко отъ него и не заметила, что онъ все время наблюдалъ ее. Виктора Васильича поразило опухшее отъ слезъ лицо Дуняши. Она могла плакать о Диме, маленькомъ Диме... Что-то защемило на душе у Виктора Васильича, и онъ почувствовалъ только одно, что все прощаетъ вотъ этой самой Дуняше за ея слезы.
Что было, день или ночь? Не все ли равно... Викторъ Васильичъ привыкъ къ своему уголку. Онъ стоялъ, смотрелъ и слушалъ. Въ первый моментъ онъ не заметилъ, что въ другомъ углу, залы стоитъ Евгенiя Павловна. Она стояла на коленяхъ и казалась девочкой. Викторъ Васильичъ заметилъ ее только тогда, когда подошла няня Фекла и тронула его за руку. Онъ повиновался ей машинально, какъ бывало въ детстве. Няня подвела его къ жене и шопотомъ проговорила:
- Съ кемъ, няня?-- спросилъ Викторъ Васильичъ.
- А съ нимъ...
Она подвела ихъ къ Диме и отступила. Евгенiя Павловна закрыла лицо руками и зарыдала. Викторъ Васильичъ перекрестился, сделалъ земной поклонъ и приложился къ образку, какъ делала горничная Дуняша.
- Я не могу... - прошептала Евгенiя Павловна, хватаясь за его руку...
Она опять закрыла лицо руками... Она вся дрожала. Викторъ Васильичъ обнялъ ее и увелъ къ себе въ кабинетъ. Тамъ онъ бережно усадилъ ее на диванъ, поправилъ сбившiеся на лбу волосы и прошепталъ:
- Да, я тотъ самый, который... Я тебя опять люблю, потому что самъ сделался лучше... потому что я много страдалъ... Да, да, я тотъ самый, котораго ты любила... Дима мой сынъ... Ахъ, Дима, Дима, если бы онъ могъ видеть!.. Все забыто... Все прощено...
Она тихо припала своей головкой къ его груди.
1893.