• Приглашаем посетить наш сайт
    Тредиаковский (trediakovskiy.lit-info.ru)

    • Сибирские старцы, кухарка Агафья и гражданин Рихтэр

    Сибирскiе старцы, кухарка Агафья и гражданинъ Рихтэръ.

    I.

    Средняго роста, плечистый и коренастый старикъ осторожно пробирался по огороду, выбирая дорогу между грядъ такъ, чтобы его не было видно изъ оконъ докторской квартиры. Впрочемъ, самъ докторъ вставалъ поздно, а могла увидеть акушерка Прасковья Ивановна или ея горничная Паня. Старикъ благополучно обогнулъ баню, и оставалось пройти небольшое разстоянiе между сараями и кухней. Окна въ кухне были открыты, и въ одномъ виднелась спина кухарки Агафьи, месившей тесто.

    "Экая спина-то",-- подумалъ старикъ.

    - Ты это куда прешь-то?-- неожиданно окликнулъ его сердитый голосъ кучера Игната. - Тебе что было сказано? Позабылъ станового Федора Иваныча?

    - Оставь ты меня, Игнатъ,-- ответилъ старикъ, стараясь придать своему голосу строгую ласковость. - И совсемъ даже не твое это дело... Ради Бога, оставь. Не къ тебе ведь иду...

    Игнатъ, здоровенный парень, съ скуластымъ и угрюмымъ лицомъ, чистилъ докторскую лошадь и въ этотъ моментъ отличался особенной деловой мрачностью, а тутъ еще старецъ подвернулся.

    - Не къ тебе иду, сказано,-- повторилъ старикъ уже съ некоторымъ нахальствомъ.

    - Значитъ, къ Агафье?

    - Значитъ, къ Агафье... - вызывающе ответилъ старикъ, глядя на Игната въ упоръ маленькими серыми глазками.

    Онъ уже хотелъ итти къ кухне, когда Игнатъ вспомнилъ, что ведь Агафья его жена, и что на этомъ основанiи следуетъ старику накостылять хорошенько шею. Игнатъ бросилъ скребницу и остановилъ старика, схвативъ за плечо.

    - Куда прешь, безголовый?!..

    Старикъ только повернулъ могучимъ плечомъ, и кучеръ Игнатъ отлетелъ въ сторону.

    - Говорятъ тебе: оставь!-- сурово крикнулъ старикъ. - А то единымъ махомъ весь изъ тебя духъ вышибу...

    Остервенившiйся Игнатъ уже ничего не понималъ, съ какимъ-то ревомъ бросился на старика и, какъ медведь, сразу подмялъ его подъ себя. Но это продолжалось всего одинъ моментъ, а въ следующiй уже старикъ сиделъ на Игнате верхомъ и немилосердно колотилъ его прямо по лицу, такъ что только скулы трещали.

    - Говорили тебе: оставь... - повторялъ старикъ.

    На крикъ Игната изъ кухни выбежала Агафья и съ причитаньями начала разнимать дравшихся.

    - Голубчикъ... Матвей Петровичъ... оставь ты его, глупаго!.. Ничего онъ не понимаетъ...

    Когда Агафья убедилась, что ей не разнять дравшихся, она пустила въ ходъ последнее средство и проговорилъ:

    - Вонъ барыня въ окно смотритъ...

    - Зачемъ по скуле бьешь, желторотый?!.. Вотъ прiедетъ становой Федоръ Иванычъ, такъ я тебя произведу... Будешь помнить, каковъ есть человекъ Игнатъ... Я тебе покажу, старому чорту.

    - Говорилъ тебе: оставь,-- повторялъ свое старикъ. - Я тебя не трогалъ...

    - Охъ, оставьте вы грешить, ради истиннаго Христа,-- умоляла слезливо Агафья.

    Кухня была светлая и большая, какъ и полагается настоящей господской кухне. И кухарка была по кухне - молодая, ядреная, какъ репа. Она носила сборчатый сарафанъ съ чисто-заводскимъ шикомъ, а подвязаппый подъ мышками длинный передникъ ("запонъ", какъ говорятъ на Урале) нисколько не портилъ могучей груди. Вообще, баба была красавица, какъ ее ни наряди. Она показала глазами старику место въ переднемъ углу на лавке подъ образомъ, но онъ только покосился на образъ и приселъ на кончикъ лавки у двери, спиной къ образу. Игнатъ умывался у рукомойки за большой русской печью и продолжалъ ругаться.

    - Знаемъ мы этихъ варнаковъ, сибирскихъ старцевъ... Даже очень хорошо знаемъ. Кто въ третьемъ году у насъ хомуты укралъ? Выпросился ночевать такой же варнакъ, а утромъ хомутовъ и не стало...

    Агафья понимала, что Игнатъ уже не сердится на старца и что сорветъ сердце на ней.

    - Ну и пусть бьетъ,-- решила она про себя, улыбаясь смиренно сидевшему на лавочке сибирскому старцу. - И пусть...

    Она добыла изъ залавка кусокъ вареной говядины отъ вчерашняго господскаго супа и подала на столъ. А потомъ отрезала большой ломоть ржаного хлеба и певуче проговорила:

    - Не обезсудь, миленькiй, на угощенiи... Въ чужихъ людяхъ живемъ, такъ ужъ что подъ рукой нашлось. Прикушай, Матвей Петровичъ...

    Сибирскiй старецъ взялъ ломоть хлеба, взвесилъ его на руке и съ улыбкой спросилъ:

    - Но-твоему это, Агафьюшка, хлебъ?

    - Ужъ какъ печь испекла, Матвей Петровичъ... - ответила Агафья, не понимая вопроса.

    - Печь-то печью, а только печаль не отъ печи... Мучку-то на какихъ весахъ весила? На клейменыхъ, голубушка: на чашкахъ-то лежитъ мучка, а на коромысле печать антихристова. И кто естъ сей хлебъ, тотъ верный слуга антихристовъ. Въ Апокалипсисе пряменько сказано: "безъ числа его ни купити, ни продати никто не можетъ, а число его 666.." Поняла, миленькая?

    Игнатъ только-что хотелъ вытереть лицо полотенцемъ, но такъ и остолбенелъ. Вотъ какъ ловко сказалъ сибирскiй старецъ про клейменый-то хлебъ... Игнатъ съ мокрымъ лицомъ подошелъ къ старцу и бухнулъ ему въ ноги.

    - Ужъ ты того, Матвей... значитъ, прости за давешнее...

    - Не мне кланяйся, миленькiй, а кланяйся своему становому Федору Иванычу, самому любезному антихристову сосуду,-- сурово ответилъ старецъ, поднимаясь съ лавки.

    Онъ подтянулъ ременный поясъ, которымъ былъ перехваченъ татарскiй азямъ, и хотелъ выйти, но, оглянувшись на стоявшую у печки Агафью, заметилъ стоявшую на окне пустую бутылку изъ-подъ сельтерской воды.

    - Это у васъ что такое?

    - Бутылка. .

    - Известно, вода...

    - Вотъ то-то, что вода... Вода - даръ Божiй и шипеть не будетъ. А тутъ вытащишь пробку, твоя вода и зашипитъ, потому какъ онъ, скверный, надышалъ въ бутылку смраду. Господамъ, которые щепотью молятся, это первый скусъ... Охъ, и говорить-то, миленькiе, грешно объ его мерзостяхъ! Все у него щепотники, какъ рыба въ неводу, и все онъ осквернилъ: где скверной своей лапой цапнетъ, где смрадомъ надышитъ, где свою антихристову печать наложитъ, яко свое антихристово знаменiе.

    Когда сибирскiй старецъ ушелъ, Игнатъ молча бросился на жену и зачалъ ее немилосердно бить. Онъ таскалъ ее по полу за косы, топталъ ногами, билъ кулакомъ прямо по лицу.

    - Вотъ тебе сибирскiе старцы!.. - рычалъ Игнатъ, делая передышку. - Я изъ тебя вышибу всю дурь, змея...

    Агафья все терпела, пока мужъ не ударилъ ее ногой прямо въ животъ. Господская кухня огласилась неистовымъ бабьимъ крикомъ. 

    II.

    Отчаянный вопль Агафьи разбудилъ барыню Прасковью Ивановну. Она выскочила въ ночной кофточке въ столовую, где спряталась Паня.

    - Игнатъ убилъ Агафью,-- шопотомъ заявила перепуганная и побледневшая, какъ полотно, девушка. - Своими глазами видела, барыня...

    Донесшiйся изъ кухни новый вопль показалъ, что Агафья еще жива. Прасковья Ивановна не растерялась, а, накинувъ на скорую руку утреннiй капотъ, въ однехъ туфляхъ бросилась въ кабинетъ, где спалъ докторъ Рихтеръ.

    - Где у васъ револьверъ, Гаврила Гаврилычъ?-- кричала она, на ходу Завязывая распущенные волосы въ узелъ. - Игнатъ убиваетъ жену...

    - Револьверъ въ письменномъ столе,-- спокойно ответилъ докторъ, потягиваясь подъ своимъ пледомъ. - А что касается Игната, такъ я тебе не советую мешаться въ чужiя семейныя дела...

    - А если онъ убиваетъ Агафью?.. Паня видела своими глазами.

    - Пустяки, просто маленькое семейное недоразуменiе. Агафья повоетъ, а потомъ и помирятся.

    - Ничего вы не понимаете! Такихъ вещей нельзя позволять, и я могу только удивляться вашему безсердечiю...

    - Успокойся, пожалуйста, и не мешай мне спать. Револьверъ въ левомъ ящике... Только будь осторожна и не подстрели сгоряча себя.

    Пока Прасковья Ивановна искала револьверъ, докторъ невольно полюбовался ею. Въ сущности, удивительно милая женщина, не утратившая ни въ фигуре ни въ движенiяхъ девичьей свежести. Даже безпорядочный утреннiй костюмъ не портилъ общаго впечатленiя. Особенно хорошо было круглое лицо съ темными горячими глазами, сейчасъ точно вспыхнувшее чисто-южной энергiей. Когда Прасковья Ивановна сердилась, она была особенно хороша, что свойственно не всемъ женщинамъ. Съ своей стороны, Прасковья Ивановна въ спокойномъ равнодушiи доктора видела только тысяча первое доказательство гнуснаго мужского эгоизма. Схвативъ револьверъ, она съ презрительной улыбкой проговорила:

    - Вы, Гаврила Гаврилычъ... вы, действительно, только гражданинъ Рихтеръ - я больше ничего.

    - Что же, я ничего не имею противъ этого,-- согласился докторъ, позевывая.

    - И кухаркинъ сынъ,-- прибавила уже про себя Прасковья Ивановна. - Сейчасъ видно кухаркину кровь...

    - Все еще убиваетъ... - встретила ее шопотомъ Паня, ждавшая въ столовой. - Вотъ какъ кричитъ Агафья...

    - А вотъ я сейчасъ его застрелю, негодяя!-- энергично ответила Прасковья Ивановна показавъ револьверъ. - Да еще баринъ ему задастъ, когда встанетъ.

    Кухня была черезъ дворъ. Когда Прасковья Ивановна спустилась съ параднаго крыльца, то увидела, что Игнатъ, какъ ни въ чемъ не бывало, чиститъ подъ навесомъ лошадь. Она быстро подошла къ нему и грозно спросила:

    - Ты это что делаешь, разбойникъ... а?

    Игнатъ даже не повернулъ головы и, продолжая драть скребницей вздрагивавшую лошадь, очень грубо ответилъ:

    - Лошадь чищу...

    - Ахъ, ты, негодяй!-- уже крикнула Прасковья Ивановна, подступая ближе. - А кто сейчасъ убивалъ Агафью?

    - Агафью? Это васъ не касаемо, барыня, потому какъ Агафья мне жена, и я по закону могу делать съ ней, что хочу...

    - Да ты съ кемъ разговариваешь-то, разбойникъ? Вотъ я возьму и сейчасъ застрелю тебя...

    - И даже очень не смеете убивать живого человека.

    - А не смею... Тогда я тебя отправлю, негодяя, къ Федору Иванычу, и онъ посадитъ тебя въ кутузку... да! Потомъ я буду жаловаться мировому судье... да! Наконецъ Гаврила Гаврилычъ тебе задастъ... Онъ уже одевается и сейчасъ выйдетъ... Съ нимъ не будешь такъ разговаривать и грубить, какъ со мной. Понялъ, негодяй?!

    "Негодяй" продолжалъ свою работу и все поворачивался къ разсвирепевшей барыне спиной, чтобы не показать опухшаго отъ работы сибирскаго старца лица. При имени барина онъ даже ухмыльнулся самымъ глупымъ образомъ, что не ускользнуло отъ вниманiя Прасковьи Ивановны.

    - И этотъ негодяй еще смеется... Отчего ты прячешь лицо? Хоть и негодяй, а совестно досмотреть въ глаза... Вотъ баринъ тебе задастъ, и Федоръ Иванычъ, и мировой судья.

    - Промежду мужа и жены судья-то одинъ Богъ. И не касаемо это самое дело васъ даже нисколько... Хочу и буду бить, сколько влезетъ, потому какъ я въ законе съ Агафьей.

    Дальнейшiя разсужденiя съ негодяемъ были совершенно излишни, и Прасковья Ивановна отправилась въ кухню. Агафья въ какомъ-то оцепененiи сидела на лавке и даже не заметила, какъ вошла барыня. Она была вся въ крови, а лицо ея было обезображено до неузнаваемости. Правый глазъ совершенно затекъ подъ громаднымъ синякомъ. Паня даже вскрикнула, когда увидела Агафью въ такомъ виде.

    - Агафья, тебе больно?-- спросила Прасковья Ивановна по-детски. - Паня, беги скорее въ аптеку и принеси мне губку, карболки, англiйскаго пластыря... Нетъ, сначала принеси губку и теплой воды. Ахъ, негодяй!.. Ахъ, разбойникъ!..

    Агафья молчала. Она не плакала, не стонала, не жаловалась, а только вздрагивала и пугливо озиралась на входную дверь. Человека не было, оставалось одно избитое женское тело. Прасковья Ивановна стояла надъ ней и не знала, что ей делать и что говорить.

    - Баринъ одевается... - скороговоркой повторяла Прасковья Ивановна, чтобы сказать что-нибудь. - Потомъ я пошлю Паню за Федоромъ Иванычемъ... да... Вечеромъ къ намъ прiедетъ пить чай мировой судья... Однимъ словомъ, я все устрою. Игнатъ не имеетъ права бить тебя, какъ скотину, да и скотину никто такъ не бьетъ...

    - Милая барыня, оставьте,-- сухо ответила Агафья, охая отъ боли въ плече.

    - Нечего тутъ хлопотать: что заслужила, то и получила.

    - Агафья, да что съ тобой?!.. Изъ-за чего у васъ вышла вся эта исторiя?

    - Ахъ, милая барыня, не спрашивайте...

    Единственнымъ свидетелемъ этого разговора былъ солнечный весеннiй лучъ, съ любопытствомъ заглядывавшiй въ окно, да несколько мухъ, бродившихъ по ломтю оставленнаго сибирскимъ старцемъ ржаного хлеба. Какъ Прасковья Ивановна ни допрашивала, ничего не могла добиться. Ее выручила вернувшаяся съ водой и губками Паня, которая боялась взглянуть въ лицо Агафье. Засучивъ рукава, Прасковья Ивановна опытной рукой принялась мыть лицо и голову Агафье, которая покорялась каждому ея движенiю. Когда кровь была смыта, ничего особеннаго не оказалось, т. -е. черепъ былъ целъ, а пострадало одно лицо отъ кровоподтековъ и содранной кое-где кожи. Все-таки пришлось кое-где залепить ссадины пластыремъ, а разбитый глазъ забинтовать. Оставалась разсеченная рана на губе, но Агафья не согласилась ее зашивать.

    - Ничего, барыня, живое мясо само срастется...

    Когда работа кончилась и Прасковья Ивановна начала мыть руки, Агафья неожиданно повалилась ей комомъ въ ноги и запричитала:

    - Милая барыня, не троньте вы, ради Христа, Игната...

    - Да ведь я о тебе же хлопочу, глупая?!.. Надо его хорошенько проучить...

    - Барыня, ужъ наше дело такое... Хоть и битая, а все же мужняя жена въ настоящемъ законе.

    Прасковья Ивановна закусила губу, повернулась и вышла. Это было уже оскорбленiе, какъ и давешнiй ответъ Игната, т. -е. намекъ на ея незаконное сожительство съ докторомъ.

    Вернувшись въ свою спальню, Прасковья Ивановна расплакалась. Она слишкомъ переволновалась...

    - Это какiя-то низшiя животныя,-- шептала она сквозь слезы,-- И ничего человеческаго... 

    II.

    Выдался нервный день. Докторъ Рихтеръ отправился въ свое время, т. -е. въ десять часовъ утра, въ больницу, обошелъ четыре палаты (летомъ оне пустовали, потому что летомъ заводскiе рабочiе не любили лечиться), принялъ въ амбулаторномъ отделенiи человекъ пятнадцать, съездилъ къ двумъ тифознымъ больнымъ и въ обычное время, т. -е. къ пяти часамъ, вернулся домой. Онъ после рабочаго дня вообще чувствовалъ себя хорошо, какъ человекъ, который не даромъ естъ хлебъ, и ехалъ всегда домой съ удовольствiемъ. Прибавьте къ этому, что Прасковья Ивановна, какъ все хохлушки, была отличная хозяйка и умела изъ ничего выкроить что-нибудь вкусное и даже пикантное.

    Сегодня, какъ всегда, онъ вошелъ въ переднюю въ очень хорошемъ настроенiи. Паня его встретила, и по ея лицу онъ догадался, что въ доме что-то неладно. Паня смотрела въ землю, и это было плохимъ признакомъ. Въ столовой Прасковьи Ивановны не было, что было еще хуже. Докторъ только теперь припомнилъ, что утромъ было что-то такое, однимъ словомъ - была глупость, и что Прасковья Ивановна на него сердится. На чисто-русскомъ лице доктора, съ присвоенномъ таковому окладистой бородкой, мягкимъ носомъ и этими добрыми славянскими глазами, явилось недовольное выраженiе. Если Прасковья Ивановна не въ духе, следовательно все въ доме идетъ вверхъ дномъ, и т. д.

    Но "гражданинъ" Рихтеръ ошибся. Прасковья Ивановна вышла къ обеду и даже извинилась, что заставила себя ждать. У нея былъ такой кроткiй видъ, и докторъ понялъ, что все дело въ сегодняшнемъ утреннемъ происшествiи, о которомъ онъ совершенно добросовестно забылъ.

    - Ну, что тамъ такое делается?-- спросилъ докторъ, когда подали по его вкусу зажаренную котлетку.

    - Я ничего не понимаю, Гаврила Гаврилычъ,-- ответила она съ продолжавшейся кротостью.

    Онъ говорилъ ей "ты", а она - "вы". Это какъ-то установилось само собой и оставалось.

    - Дело гораздо серьезнее, чемъ можно было бы думать,-- заговорила Прасковья Ивановна. - И пока ясно только одно: что мы съ вами ровно ничего не понимаемъ. Скажу больше, мы даже не можемъ ничего понять. Какiе-то сибирскiе старцы, что-то такое Агафья... Игнатъ прежде, чемъ, бить жену, отчаянно дрался съ однимъ изъ этихъ сибирскихъ старцевъ,-- что Паня видела собственными глазами, когда мы спали. Заподозреть въ чемъ-нибудь Агафью я не имею никакого права, и самъ Игнатъ ни въ чемъ ея не обвиняетъ. Вообще, въ нашемъ доме творятся совершенно непонятныя вещи...

    - Гм... да...

    - И, какъ мне кажется, дело гораздо серьезнее, чемъ мы вообще привыкли думать о нашей прислуге.

    - Я понимаю, что прислуга такiе же люди, какъ и мы съ тобой,-- заговорилъ докторъ, стараясь сдержать нараставшее раздраженiе. - Да, понимаю... Можетъ-быть, понимаю даже больше другихъ, потому что самъ - сынъ петербургской кухарки...

    Когда докторъ начиналъ волноваться, что съ нимъ случалось очень редко, Прасковья Ивановна сразу чувствовала себя виноватой. Опять сказывалась - да простятъ меня южныя женщины!-- привычка восточной женщины къ повиновенiю, въ меньшемъ случае - къ известному режиму. Но сейчасъ вышло какъ разъ наоборотъ. Прасковья Ивановна пододвинула свой стулъ поближе къ стулу доктора и заговорила вполголоса:

    - Представьте себе, Гаврила Гаврилычъ, наша Агафья помешалась на томъ, что должна спасать свою душу. Да... Я ходила къ ней второй разъ. Она почти обругала меня, какъ... Я, право, не умею сказать, какъ она меня называла. Но въ ея глазахъ мы съ вами просто погибшiе люди... Она же и жалеетъ насъ!.. Какая-то тамъ щепоть, хожденiе по-солонь, и т. д. Она мне прямо въ глаза сказала что считаетъ насъ погибшими людьми. Что-то тутъ играетъ роль и ржаной хлебъ, и сельтерская вода, а то, что я волосы плету не въ одну косу, по-девичьи... Представьте себе, все это говоритъ мне наша собственная Агафья и говоритъ авторитетно, какъ какая-то Жанна д'Аркъ.

    - Гм... да... Кажется, дело сведется къ тому, что мы должны итти и извиниться предъ Игнатомъ,-- не безъ ядовитости заметилъ докторъ.

    - Опять не то!..

    Прасковья Ивановна даже вскочила съ своего места и зашагала по столовой.

    - Да, не то... Если вы хотите знать, гражданинъ Рихтеръ, я начинаю понимать нашу Агафью съ ея щепотью и хожденiемъ по-солонь. Ведь весь вопросъ въ томъ, что она хочетъ спасти свою бабью душу, а мы... Вы только подумайте, что где-то въ нашей кухни тлеетъ мысль о спасенiи души. Разве это не трогательно?

    - Прибавь къ этому, что все эти сибирскiе старцы - беглые и каторжники.

    - Очень можетъ быть... Мы даже могли оы сделать такъ, что когда прiедетъ Федоръ Иванычъ...

    - Ну, это уже лишнее...

    - Нетъ, будемъ говорить по душе... Мне Паня все разсказала, т. -е. разсказала, что въ нашу кухню приходятъ какiе-то два сибирскихъ старца. Одного зовутъ Матвеемъ, который сегодня дрался съ Игнатомъ, а другого Спиридономъ. Они совращаютъ нашу Агафью въ расколъ, и въ этомъ разгадка сегодняшней исторiи... Игнатъ жалеетъ по-своему совращаемую жену и на этомъ основанiи бьетъ ее смертнымъ боемъ.

    Весь вечеръ былъ занятъ тоже мыслью о томъ, что делается въ кухне. Паня разъ пять бегала посмотреть въ окно и ничего особеннаго не увидела. Игнатъ починялъ какую-то сбрую, а Агафья что-то шила. Даже завернувшiй вечеркомъ становой Федоръ Иванычъ не могъ отогнать этой мысли о кухне. Это былъ толстый и лысый мужчина за пятьдесятъ. Полицейскiй мундиръ сиделъ на немъ мешкомъ. Круглое лицо вечно лоснилось, точно было покрыто лакомъ. Федоръ Иванычъ любилъ хорошо покушать, хорошо выпить, хорошо соснуть и хорошо повинтить, отличался почти истеричной набожностью и боялся грома до такой степени, что во время грозы спасался на собственной постели, прикрывъ голову подушкой. Между прочимъ, онъ любилъ острить, и одной изъ самыхъ его удачныхъ остротъ была та, что онъ прозвалъ доктора "гражданиномъ".

    - Конечно, гражданинъ, потому что живетъ гражданскимъ бракомъ,-- объяснялъ Федоръ Иванычъ, подмигивая немного косившимъ глазомъ.

    Сегодняшнiй вечеръ какъ-то не удался, какъ не удались пельмени у Агафьи, хотя по этой части она была великая мастерица. Прасковья Ивановна извинялась предъ гостемъ, а докторъ курилъ сигару и думалъ объ Агафье.

    - У васъ много раскольниковъ?-- спросилъ онъ Федора Иваныча.

    - А сколько угодно этого добра, хоть отбавляй. Нашъ Ушкуйскiй заводъ старинное и самое крепкое раскольничье гнездо. Охъ, и хлопотъ же мне съ ними было...

    - Ну, сейчасъ какъ будто полегче... Бываютъ, конечно, случаи, но особеннаго ничего не заметно. Ихъ губитъ то, что они делятся между собой на разные толки и согласiя и отчаянно враждуютъ.

    - Чего же они хотятъ?

    - Вероятно, они и сами этого не знаiотъ...

    Позднимъ вечеромъ, когда Федоръ Иванычъ уехалъ, Прасковья Ивановна долго сидела на террасе одна. После весенняго теплаго дня наступила довольно холодная горная ночь. Съ террасы можно было видеть краешекъ заводскаго пруда, залегшую подъ плотиной фабрику, а дальше начинались горы, покрытыя лесомъ. Ночью фабрика была почти красива, благодаря своей вечной рабочей иллюминацiи - всполохами вырывалось пламя изъ доменныхъ печей, высокiя трубы снопами разсыпали искры, густыми клубами валилъ черный дымъ. Где-то, точно подъ землей, слышались удары молотовъ, визгъ и лязгъ железа, тяжелое дыханiе паровыхъ машинъ, шумъ воды, свистки и окрики рабочихъ. Прасковья Ивановна долго любовалась этой картиной и вспоминала свою далекую родину съ ея чудными весенними ночами. У нея что-то ныло въ душе, ей хотелось плакать. Почему она не думала о своей душе, какъ думаетъ Агафья? 

    IV.

    Въ следующiе дни кухня продолжала оставаться центромъ общаго вниманiя. Оказалось, что дня черезъ три вечеромъ приходили оба сибирскихъ старца и долго сидели. Игната не было дома. Старцы пришли съ собственными чашками и съ аппетитомъ ели докторскiй супъ. Агафья все время стояла передъ ними и слушала, подперевъ по-бабьи щеку рукой. Въ открытое окно слышно было каждое слова, но Паня ничего не поняла.

    - Что-то такое о горахъ да о пещерахъ все толковали,-- разсказывала она. - Свиридовъ, худенькiй такой старичокъ, все грозилъ ей, что она душу свою губитъ... Агафья плакала и въ ноги кланялась... Потомъ старцы пили водку изъ своихъ стаканчиковъ... Матвей все грозился, что убьетъ Игната, если онъ станетъ опять бить жену, а Спиридонъ велелъ Агафье все терпеть. А когда пришелъ Игнатъ, старцы убежали въ окно...

    Изъ этого довольно безсвязнаго показанiя трудно было что-нибудь заключить.

    - Эти сибирскiе старцы еще насъ всехъ убьютъ,-- говорила Прасковья Ивановна. - Надо поговорить съ Агафьой серьезно. Можетъ-быть, это разбойники...

    - Нетъ, барыня, они все божественое говорятъ,-- защищала старцевъ Паня. - Спиридонъ училъ Агафью, какъ надо молиться, и самъ складывалъ ей пальцы въ ихнiй раскольничiй крестъ.

    Паня только потомъ призналась, какъ сибирскiе старцы ругали господъ и всячески ихъ срамили, какъ безбожниковъ.

    - "И молятся твои господа щепотью, и крещены противъ солнца, и живутъ супротивъ закона, какъ собаки",-- объясняла Паня со слезами ея глазахъ. - Ужъ мне такъ было обидно... Особенно этотъ Матвей ругался, который билъ Игната.. И потомъ все поминали какую-то вдову Марью Тимофеевну... Такъ страшно было слушать, такъ страшно!..

    Докторъ сначала не обращалъ вниманiя на всю эту исторiю, а потомъ заинтересовался. Въ самомъ деле, вотъ онъ живетъ на Урале пять летъ, имеетъ съ раскольниками постоянное дело и ничего о нихъ не знаетъ. Даже и не интересовался что-нибудь узнать. А эти люди живутъ своимъ собственнымъ мiромъ, у нихъ свои жгучiе интересы, сомненiя и страстное тяготенiе къ правде, хотя последнее и выражается иногда въ довольно странныхъ формахъ, чтобы не сказать больше. Конечно, тутъ есть и своя доля религiознаго фанатизма, и наследственность, и гипнозъ, и воинствующая стадность. Во всякомъ случае, явленiе громадной общественной важности, непонятое и не объясненное до сихъ поръ, но продолжающее существовать, принимая уродливыя формы.

    - Да, надо этимъ вопросомъ заняться,-- решилъ докторъ, перебирая въ уме злобу последнихъ дней. - Матерiалъ самый благодарный, да и все надъ рукой. Взять хоть того же Игната...

    Докторъ приступилъ къ выполненiю своего плана съ самыми тонкими предосторожностями. Игнатъ былъ вызванъ въ кабинетъ для совместнаго обсужденiя вопроса о новомъ дорожномъ тарантасе, какъ экспертъ. Онъ, какъ всегда, остановился у двери, заложилъ руки за спину и началъ смотреть на барина тупымъ взглядомъ, какъ быкъ. Повидимому, у Игната явилось подозренiе, что его недаромъ вызвали, и что, конечно, тарантасъ только предлогъ.

    "Вотъ сейчасъ баринъ учнетъ пилить за Агафью",-- думалъ Игнатъ, наблюдая шагавшаго передъ нимъ доктора.

    Переговоры о тарантасе кончились скоро, потому что Игнатъ соглашался на все: и такъ можно и этакъ можно.

    - Послушай, Игнатъ, какiе это сибирскiе старцы ходятъ къ вамъ въ кухню?-- спросилъ докторъ, стараясь придать и лицу и голосу равнодушное выраженiе.

    - Старцы-то?-- тоже равнодушно повторилъ Игнатъ вопросъ. - А кто ихъ знаетъ... Сказываются сибирскими.

    - А зачемъ они ходятъ къ тебе?

    - Чемъ же они смущаютъ?

    - Разное говорятъ... Однимъ словомъ, волки безпаспортные. Убить мало...

    - Гм... да... Я это такъ спрашиваю. Мне ьсе равно. Спасать душу - дело недурное. Можетъ-быть, и ты хочешь спасаться?

    Игнатъ посмотрелъ исподлобья на барина, почесалъ въ затылке и нехотя ответилъ:

    - Где ужъ нашему брату, которые, значитъ, около лошадей!..

    Игната удивило, что баринъ ни слова не сказалъ про избiенiе Агафьи, а онъ уже приготовилъ чисто-кучерской ответъ: "Вотъ тебе, баринъ, хомутъ и дуга, а я тебе больше не слуга".

    У Прасковьи Ивановны, которая производила допросъ Агафьи, дело шло успешнее, вероятно, потому, что Прасковья Ивановна проявила более сильный дипломатическiй талантъ. Сначала Агафья отнеслась къ барыне очень подозрительно и даже что-то нагрубила.

    - Зачемъ ты грубишь мне, Агафья?

    - А зачемъ вы меня пытаете, барыня, о чемъ не следуетъ? Можетъ, мне и разговаривать-то съ вами грешно...

    - Чемъ же грешно?

    Агафья понесла какую-то околесную о щепоти, хожденiи по-солонь, клейменыхъ весахъ и сельтерской воде.

    - Это научили тебя говорить сибирскiе старцы?

    При напоминанiи о сибирскихъ старцахъ Агафья впала въ какое-то ожесточенное состоянiе и даже погрозила барыне кулакомъ.

    - Вотъ теперь вы - барыня, а я - слуга, а кто будетъ на томъ свете въ смоле кипеть?!.. - истерически выкрикивала Агафья. - Это тоже надо понимать, ежели который человекъ правильный... Для васъ душа-то наплевать. Вы вотъ и постовъ не соблюдаете...

    Прасковья Ивановна решила выдерживать характеръ до последняго и старалась говорить съ ангельской кротостью.

    - Агафья, неужели для спасенiя души необходимо грубить людямъ, которые тебе же желаютъ пользы?

    - Матвей наказалъ обличать.

    Кроткiй тонъ барыни подействовалъ на Агафью. Она какъ-то сразу отмякла и расплакалась.

    - Барыня, ничего-то, ничего вы не понимаете,-- запричитала она, вытирая слезы передникомъ. - И того не знаете, что я, можетъ-быть, ночи не сплю... Силушки моей не стало... и страшно какъ... Какъ раздумаешься - у смерти конецъ. Ведь вся-то я грешная и съ мужемъ живу по-грешному, потому какъ венчали насъ противъ солнца... И тебя сейчасъ осудила, а по писанiю лучше согрешить, чемъ осудить - кто осудилъ, на томъ и грехъ. Охъ, моченьки моей нетъ... Смерть моя... И васъ жаль, и своего Игната жаль, и себя жаль... Никакого терпенья! Вамъ-то, поди, смешно дуру-бабу неученую слушать, а мне тошнехонько...

    - Паня, ты-то о чемъ плачешь?-- спросила Прасковья Ивановна.

    - А не знаю... - ответила девушка, закрывая лицо руками. 

    V.

    "Честная матёрая {Матёрая, женщина, у которой есть дети.} вдова" Марья Тимофеевна жила на самомъ краю Ушкуйскаго завода. Ея пятистенная изба стояла на самомъ берегу заводскаго пруда. Марье Тимофеевне было за пятьдесятъ, но она казалась гораздо моложе своихъ летъ,-- ядреная, рослая, румяная баба хоть куда, особенно когда въ праздники выряжалась въ кумачный сарафанъ. Въ избе съ ней жила дочь Палагея, некрасивая и сердитая девушка летъ двадцати, на которую временами "находило", а потомъ ютились какiе-то подозрительные люди, въ роде сибирскихъ старцевъ и ра: ныхъ скитницъ, являвшихся въ Ушкуйскiй заводъ изъ неведомой горной глуши за подаянiемъ разныхъ доброхотовъ и милостивцевъ. Марья Тимофеевна чемъ-то приторговывала въ дощатой лавчонке на базаре, куда-то по временамъ уезжала и вообще вела таинственный образъ жизни. Свои заводскiе считали ее ухомъ-бабой, у которой всякое дело къ рукамъ пристаетъ. Время отъ времени въ избе Марьи Тимофеевны появлялись таинственные младенцы, которые еще более таинственно исчезали. Всемъ было известно, что этихъ младенцевъ привозили изъ женскихъ скитовъ, и все молчали, чтобы не выдать честною вдову въ лапы любезнаго антихристова сосуда, станового Федора Иваныча.

    Встречая Марью Тимофеевну, становой непременно грозилъ ей пальнемъ и говорилъ:

    - Ты у меня смотри, сахарная.. Все знаю!

    - Да чего и знать-то про вдову,-- отвечала Марья Тимофеевна. - Каждый тараканъ знаетъ наши бабьи дела...

    Марья Тимофеевна за словомъ въ карманъ не лазила, и Федоръ Иванычъ любилъ съ ней пошутить.

    - Ужо въ гости къ тебе чай прiеду пить, сахарная...

    - Милости просимъ, Федоръ Иванычъ...

    Становому, конечно, было известно кое-что про честную вдову, но онъ ея не трогалъ до поры до времени. Ничего, пусть себе живетъ, а когда будет нужно - отъ рукъ правосудiя не уйдетъ. Конечно, главное подозренiе заключалось въ пристанодержательстве, и Федоръ Иванычъ даже берегъ Марью Тимофеевну про всякiй случай. Мало ли бывало въ его практике случаевъ, когда приходилось ловить какого-нибудь бродягу, подозрительнаго пустынника или шляющаго человека, а пятистенная изба Марьи Тимофеевны являлась очень удобной ловушкой.

    Между прочимъ, Марья Тимофеевна частенько завертывала къ Прасковье Ивановне. У нея всегда было какое-нибудь неотложное дело, начиная съ собственныхъ болезней. Прасковья Ивановна только удивлялась, что такая на видъ здоровая женщина и болела самыми утонченными нервными болезнями. Въ сущности, Марья Тимофеевна была форменная истеричка, какъ и кухарка Агафья. Откуда, какъ и почему? Гражданинъ Рихтеръ, призванный къ ответу, по обыкновенiю, ответилъ уклончиво:

    - Удивительнаго въ этомъ решительно ничего нетъ... да. Ведь это чисто-городская логика, что здоровые люди могутъ быть только въ деревне. Нетъ и нетъ... Каждый самый простой мужикъ - истерикъ. Не смейся, Прасковья Ивановна, ибо я говорю правду... А твои деревенскiя бабы еще более истеричны, что уже въ порядке вещей.

    Прасковья Ивановна даже не желала спорить съ гражданиномъ Рихтеромъ, потому что это, во-первыхъ, было безполезно; а во-вторыхъ, гражданинъ Рихтеръ былъ правъ. Лучшимъ примеромъ являлась та же Марья Тимофеевна, какъ женщина для крестьянской среды незаурядная.

    Марья Тимофеевна являлась въ докторскомъ домике какъ-то неожиданно, всегда оглядывалась и любила говорить какимъ-то предательскимъ шопотомъ. Въ ней чувствовалась та истеричная ласковость, которая гипнотически действуетъ на толпу. Она именно такъ и явилась къ Прасковье Ивановне дня черезъ три после исторiи съ Агафьей. Прасковья Ивановна встретила ее довольно сухо.

    - А вотъ и я пришла... - певуче проговорила Марья Тимофеевна. - Не ладно у васъ, Прасковья Ивановна, въ дому.

    - Нетъ, ничего,-- неизвестно для чего солгала Прасковья Ивановна. - Кучеръ у насъ дерется съ женой...

    - Слышала, слышала... Поучить бы его немножко надо. Глуповатъ паренекъ...

    - Ну, я въ этой исторiи решительно ничего не понимаю,-- откровенно призналась Прасковья Ивановна,-- Ничего не разберешь... Думаю, что вы больше знаете, Марья Тимофеевна, что делается у насъ въ доме...

    - Перестаньте и будемте говорить откровенно... Представьте себе, что я знаю гораздо больше, чемъ вы думаете.

    Лицо Марьи Тимофеевны сразу изменилось, такъ что Прасковья Ивановна сочла нужнымъ поправиться:

    - Вы, пожалуйста, не подумайте, что... Однимъ словомъ, вы понимаете, что я хочу сказать.

    - Вотъ сейчасъ помереть, ничего въ толкъ не возьму.

    - Дело ваше,-- сухо ответила Прасковья Ивановна. - А впрочемъ, должна сказать вамъ откровенно, что вы совершенно напрасно подсылаете къ Агафье вашихъ сибирскихъ старцевъ. Для васъ же можетъ выйти большая непрiятность...

    - Охъ, Прасковья Ивановна, какое ты словечко выговорила... - затоворила раскольница, размахивая руками. - И то ко мне Федоръ Иванычъ подсыпается. А мое дело вдовье, и ничего я не понимаю. А что касаемо Агафьи, такъ ей про себя-то ближе знать.

    Марья Тимофеевна долго наговаривала какiе-то пустяки, которыхъ нельзя было разобрать, и Прасковья Ивановна чуть не прогнала ее, сославшись на какое-то дело.

    - А ты не сердитуй, матка-светъ, на глупую деревенскую бабу,-- говорила Марья Тимофеевна, уходя. Ну, какой спросъ съ нашего брата бабы? Хуже овцы... И слова-то только самыя глупыя умеемъ говорить.

    Изъ господскихъ комнатъ Марья Тимофеевна завернула въ кухню, где Агафья была одна, и безъ обиняковъ объяснила:

    - Ну, нахлебалась я изъ-за тебя и жару и пару, Агафья. Какъ разстервенилась твоя-то полубарыня... Все грозила мне Федоромъ Иванычемъ. Я, гритъ, тебе покажу, будешь, гритъ, меня помнить, а сама табачище проклятый куритъ... Смрадъ отъ нея идетъ на версту... тьфу!.. Ужъ я думала, что и живая отъ нея не вырвусь. Такъ къ сердцу и подкатываетъ...

    Агафья слушала эти наговоры, опустивъ виновато глаза. Ведь изъ-за нея барыня сживаетъ со свету Марью Тимофеевну... Она уже видела, какъ ночью Федоръ Иванычъ наедетъ въ избу къ Марье Тимофеевне съ обыскомъ, заберетъ въ пленъ сибирскихъ старцевъ, да и Марью Тимофеевну посадитъ вместе съ ними въ острогъ. А Марья Тимофеевна смотрела на нее и качала годовой.

    - Ловко тебя мужъ-то изукрасилъ, Агафьюшка! Вонъ какъ глаза-то подбилъ...

    Агаюья старалась надвинуть платокъ на лобъ такъ, чтобы не видно было мужниныхъ синяковъ, но всего лица не скроешь. Сожаленiе Марьи Тимофеевны вызвало у нея слезы.

    - Случается, что мужья учатъ женъ,-- не унималась Марья Тимофеевна. - Только и учатъ, жалеючи... И виноватая жена своя, а не чужая. Не мужъ онъ тебе, твой Игнатъ...

    Прасковья Ивановна своимъ косвеннымъ вмешательствомъ очень помогла Марье Тимофеевне. 

    VI.

    Вечеромъ, когда господа уехали въ гости къ мировому судье, Агафья урвалась на минуточку къ Марье Тимофеевне. Ее давило предчувствiе какой-то неминучей беды. А вдругъ Федоръ Иванычъ накроетъ сибирскихъ старцевъ... И все изъ-за нея, скверной. Сердце Агафьи замирало отъ страха, а мысли въ голове путались во что-те безсвязное и безвыходное.

    Шатровыя ворота у избы Марьи Тимофеевны, какъ во всехъ раскольничьихъ домахъ, всегда были на запоре, и калитка отворялась по-старинному только тогда, когда гость "помолитвуется" подъ волоковымъ оконцемъ. Марья Тимофеевна выглянула въ окно и узнала въ темноте Агафью.

    - Чего примчалась, светъ?-- ласково спрашивала она, когда Агафья вошла въ избу.

    - Охъ, матушка Марья Тимофеевна, тошнехонько... - шептала Агафья, сдерживая слезы. - Вся сама не своя... Места не найду... и страшно до смерти...

    Въ избу вошла Палагея и злыми глазами посмотрела на гостью. Она слышала, какъ Игнатъ избилъ жену, и радовалась. Такъ и надо вамъ, мужнiя жены... Маленькая жестяная лампочка плохо освещала избу, и Палагея никакъ не могла разсмотреть Агафьиныхъ синяковъ.

    - Ужо, пойдемъ въ заднюю избу,-- предложила Марья Тимофеевна.

    Изба Марьи Тимофеевны, не особенно казистая снаружи, вместе съ надворными постройками и крытымъ дворомъ, являлась чемъ-то въ роде деревянной крепости. Самая изба большими сенями делилась на две половины: передняя изба - жилая и задняя - "на всякiй случай", главнымъ образомъ для прiема гостей. Сейчасъ въ задней избе, заменявшей моленную, сиделъ за столомъ старецъ Спиридонъ и писалъ раскольничьмъ уставомъ "канунъ о единоумершемъ" по заказу какого-то милостивца-питателя.

    - Матвея-то нетъ еще?-- довольно грубо спросила Марья Тимофеевна, державшая сибирскихъ старцевъ въ строгости.

    - А придетъ, куда ему деваться,-- спокойно ответилъ Спиридонъ, не подымая глазъ отъ своей работы. - Не мешокъ съ деньгами - не потеряется...

    - Беда мне съ вами, вотъ что,-- поодолжала Марья Тимофеевна. - Того гляди, Федоръ Иванычъ накроетъ...

    - А ты терпи, Марья Тимофеевна,-- съ прежнимъ спокойствiемъ ответилъ Спиридонъ. - Не за насъ будешь страдать, а за правильную веру...

    Условный стукъ въ окно прервалъ эту сцену. Въ избу вошелъ старецъ Матвей и сердито бросилъ какой-то мешокъ въ уголъ подъ лавку. Агафья стояла у двери и чувствовала, какъ ее начинаетъ бить лихорадка. Марья Тимофеевна не приглашала ее сесть на лавку и начала разсказывать, какъ давеча ей грозила докторская "полубарыня".

    - Грозится на меня, а отъ самой смрадъ табачищемъ... Я-то изъ-за чего терпеть все это должна? Въ самъ-то деле прикачается Федоръ Иванычъ и заморитъ въ тюрьме...

    - Будетъ тебе,-- резко остановилъ ее Матвей. - Какiя слова неподобныя выговариваешь? Другая радовалась бы, что свою часть въ страданiи прiемлетъ, а ты, какъ коза, новыхъ воротъ боишься. Агафья, ты ея не слушай... И протчая во страданiяхъ да не минуетъ. Табачниковъ да щепотниковъ испугались, а того не боитесь, что душу свою вотъ въ этомъ самомъ страхе губите. Не Федоромъ Иванычемъ заперто царствiе небесное. Что сказано въ писанiи: "нуждницы восхищаютъ царство небесное". А вы: Федоръ Иванычъ... Вотъ наложу послушанiе, тогда и будете знать.

    - Подобострастный я человекъ, Матвей Петровичъ,-- заговорила другимъ тономъ Марья Тимофеевна. - Боюсь по своей женской слабости страданiя...

    - А ты себя бойся... Что тебе показано? Тверди одно: "щепотью молитесь, противъ солнца ходите, табакъ курите, рыло свое скоблите"... Вотъ и вся ваша грамота.

    Старецъ Матвей снялъ съ себя кафтанъ и остался въ одной рубахе изъ синей крестьянской пестрядины, которая выдавала во всехъ подробностяхъ его могучее сложенiе. Онъ раза два взглянулъ на Агафью и погладилъ косматую бороду. Старецъ Спиридонъ продолжалъ писать, время отъ времени присматривая свою работу къ унылому свету оплывавшей сальной свечи.

    - А ты ничего не бойся, Агафья,-- заговорилъ Матвей, не глядя на нее. - Страхъ и отчаянiе пуще смертнаго греха. Тебе страшно, а ты побороть старайся.

    - И терпеть надо,-- прибавилъ Спиридонъ, продолжая писать свой канунъ. - Все терпеть...

    Потомъ старцы какъ-то сразу накинулись на полубарыню и принялись ее ругать такими словами, что даже Марья Тимофеевна вступилась.

    - И что она вамъ далась?!

    - А зачемъ табачище куритъ? Разве это подобаетъ женску полу?!.. И волосы подстригаетъ въ образъ козы... Въ постные дни жретъ скоромное... Дохтуръ немецъ и творитъ волю пославшаго, а она въ свою голову антихристу служитъ. Вотъ какъ прилепилась къ антихристову окаянству...

    Что было дальше - Агафья плохо помнила. Очень ужъ складно говорилъ старецъ Матвей и даже кулакомъ себя въ грудь колотилъ. Для нея было ясно одно, именно, что она еще можетъ спасти свою грешную душу и что еще не все погибло.

    Это была не речь разумнаго человека, а какiе-то истерическiе выклики, и Агафья отлично понимала ихъ какъ-то всемъ своимъ грешнымъ бабьимъ естествомъ. Ахъ, какая она была грешная, вся грешная, до последней косточки... И какъ она чувствовала сейчасъ свой женскiй грехъ и чувствовала, какъ далеко желанное спасенiе. И мужъ ей казался еще больше грешнымъ. За что онъ ее билъ, какъ не бьютъ лошадь?

    - Уйду, уйду... - шептала она, возвращаясь въ свою кухню. - Уйду...

    Ее смущало только одно: полубарыня Прасковья Ивановна, конечно, была кругомъ виновата, а все-таки была добрая. Никогда не обидитъ и всегда очестливая такая. Вотъ только ничего настоящаго не хочетъ понимать и не можетъ даже понять.

    Когда Агафья вернулась домой, господа были уже дома. Игнатъ отпрягъ лошадь и лежалъ на полатяхъ. Онъ притворялся, что спитъ. Агафью дожидалась на крылечке горничная Паня и успела шепнуть:

    - "Онъ" опять тебя будетъ бить?

    - А пусть его бьетъ... - совершенно спокойно ответила Агафья.

    Действительно, ничего особеннаго не произошло. Агафья, не раздеваясь, прилегла на лавку около печи и хотела заснуть. Она до того устала, что, какъ говорится, рада была месту.

    - Агафья... - послышался голосъ Игната.

    - Была Агафья, а теперь нетъ Агафьи,-- ответила она со смелой простотой. - Чего тебе?

    Молчанiе. Потомъ послышались какiе-то сдавленные вздохи и всхлипыванье.

    - Агафья...

    - Да отстань, постылый!..

    Опять молчанiе, опять всхлипыванье.

    - И что же это будетъ?-- слышался въ темноте голосъ Игната. - Убью я тебя, Агафья...

    - Бей...

    - Агафья...

    - Бей, говорятъ тебе!.. Мало еще билъ?..

    - Агафья...

    - Молчи, постылый...

    - Ничего... 

    VII.

    Что делалось въ кухне, доходило въ докторскую квартиру черезъ Паню, которая все вызнавала съ ловкостью ящерицы. Такъ гражданинъ Рихтеръ узналъ, что Агафья уже больше не естъ изъ одной чашки съ мужемъ, молится только своему образку, а главное - неистово постится. Игнатъ больше ея не бьетъ и все молчитъ. Однимъ словомъ, кухонная трагедiя продолжала разыгрываться, оставаясь непонятной и загадочной. Сначала докторъ отнесся къ этой семейной мужицкой драме совершенно равнодушно, какъ къ самому обычному проявленiю жестокой народной тьмы, но потомъ началъ интересоваться все больше и больше и какъ человекъ и какъ врачъ.

    - Должны же быть какiя-нибудь основанiя Агафьиной психологiи,-- разсуждалъ онъ. - Расколъ расколомъ, соцiальныя условiя сами по себе, а по-моему, тутъ причины кроются гораздо глубже... Если, напримеръ, смотреть на Агафью, какъ на нервную больную?

    - Она и въ действительности больная,-- подтверждала Прасковья Ивановна. - Я уже говорила вамъ объ этомъ. И Марья Тимофеевна тоже больная, а ея дочь Пелагея форменный эпилептикъ.

    - Да, все это такъ... Но почему наклонность къ истерiи въ Агафье приняла форму упорной религiозной манiи? По-твоему, все простыя бабы истерички, но не все такъ неистово предаются спасенiю души. Чрезвычайно интересная и типичная форма психическаго разстройства...

    Съ этой точки зрерiя докторъ и приступилъ къ своему делу. Ведь фактъ - все, а выводы и заключенiя приклеиваются къ нему, какъ штукатурка къ готовымъ стенамъ. Доктору начало казаться, что, по существу дела, и вся русская исторiя только curriculum громадной народной истерiи. Разве солдатъ, который идетъ въ огонь, не истерически храбръ? Наукой установленъ фактъ, что все великiе историческiе герои были самые обыкновенные истерико-эпилептики, которымъ настоящее место въ психiатрической больнице. А исторiя, сама по себе, разве не есть исторiя массовой истерiи? Первые века христiанства, эпоха крестовыхъ походовъ, священная инквизицiя, реформацiя, нашъ родной русскiй расколъ - все это только отдельныя звенья одной общей органической цепи. Агафья являлась въ этомъ круговороте громадной исторической концепцiи только минимальнымъ фактомъ, той бактерiей, которая создавала незримо самую исторiю. И чемъ больше вдумывался докторъ въ находившiйся предъ его глазами матерiалъ, темъ сильнее убеждался въ его громадности и, рядомъ, въ недостатке собственныхъ средствъ для его изследованiя, проверки и точнаго научнаго анализа. Онъ походилъ на человека, который голыми руками хочетъ схватить раскаленное добела железо... Все это было и безсмысленно, и обидно, и какъ-то больно, больно той тупой болью, какая является только при серьезныхъ хроническихъ заболеванiяхъ.

    Чтобы быть последовательнымъ, нужно было по частному вопросу объ Агафье обратиться къ ея родовому прошлому, какъ первоисточнику. Случай не заставилъ себя ждать. Къ доктору сразу явились отецъ и мать Агафьи, очень почтенные люди, составлявшiе по-заводски "справную семью". Они часа два просидели въ кухне, прежде чемъ решились безпокоить господъ.

    - Ахъ, да, я очень радъ васъ видеть,-- съ торопливой виноватостью заговорилъ докторъ. - Вы относительно Агафьи?

    Отецъ Агафьи, рослый и сравнительно молодой мужикъ, тупо переминался на одномъ месте и ничего не отвечалъ. Красноречивее оказалась мать Агафьи, преждевременно состарившаяся женщина.

    - Все, дохтуръ, черезъ Марью Тимофеевну,-- быстро заговорила она, выступая впередъ. - Все черезъ нее, поскуду...

    Мужъ дернулъ ее за сарафанъ, но это оказалось безполезнымъ

    - Она первую дочь заморила въ скитахъ,-- продолжала мать Агафьи съ нараставшимъ азартомъ. - А вторая дочь Палагея ни къ чему, вотъ она и ухватилась за нашу Агафью.

    - Для чего же ей именно ваша Агафья?-- спрашивалъ докторъ, но понимая ничего.

    - Марья-то Тимофеевна знаетъ, для чего... У ней всякое лыко въ строку. На части ее мало растерзать... У ней и тетка такая же была. Въ третьемъ году померла... Она вся въ тетку.

    - Вы тетку Агафьи оставьте,-- заявилъ докторъ, шагая по кабинету. - А вотъ что мы будемъ делать съ Агафьей?

    Мать Агафьи, какъ и следуетъ даме, въ ответъ расплакалась, а отецъ, переминаясь съ ноги на ногу, заявилъ:

    - Конечно, Агафья, напримерно, намъ единоутробная дочь, а промежду прочимъ у ней мужъ... Мужъ и должонъ отвечать за родную жену.

    - Въ такомъ случае, зачемъ вы пришли ко мне?-- спросилъ докторъ, ставя вопросъ ребромъ.

    Кстати, черезъ ту же всеведущую Паню онъ зналъ, что отецъ и мать Агафьи "прикержачиваютъ", т. -е. тайно сочувствуютъ расколу, хотя и числятся православными. Это для доктора имело громадное значенiе, потому что (следовательно) Агафья только фактически довершала реальнымъ фактомъ невыясненное стремленiе всей семьи.

    Докторъ смотрелъ на отца и мать Агафьи, какъ на первоисточники ея религiозной манiи, а эти первоисточники решительно ничего не давали для собственнаго оправданiя. Самая обыкновенная семья заводскихъ рабочихъ - и больше ничего. Никакихъ ненормальныхъ признаковъ, кроме некоторой тупости и обычной русской апатiи. Они говорили о родной дочери, какъ о постороннемъ лице, не проявляя ничего особеннаго.

    - Прасковья Ивановна, я въ отчаянiи,-- заявлялъ гражданинъ Рихтеръ. - Отецъ и мать Агафьи - совершенно нормальные люди.

    - Не можетъ быть?!-- горячо протестовала Прасковья Ивановна. - И вамъ говорю, гражданинъ Рихтеръ, не можетъ быть!..

    - У меня уже составилась целая теорiя, а они ее нарушаютъ самымъ безсовестнымъ образомъ. Это какiе-то пещерные люди, т. -е. я хочу сказать - люди пещернаго перiода.

    Прасковья Ивановна выкурила, по крайней мере, две папиросы, пока ответила совершенно определенно и категорически:

    - Гаврила Гаврилычъ, а я сочувствую вотъ именно этимъ пещернымъ людямъ. По наукамъ, какъ вамъ известно, я ушла не особенно далеко, но чувствовать могу. И если бы... да...

    - Если бы я былъ кучеромъ Игнатомъ и билъ тебя смертнымъ боемъ...

    - Гаврила Гаврилычъ, есть пределъ даже для шутокъ, а я говорю совершенно сесьезно...

    - Слушаю-съ...

    - И слушайте... Я завидую вотъ этой самой Агафье, завидую, конечно, не потому, что она ходитъ въ синякахъ, а тому, что у нея...

    - Спасенiе души?

    - Да!

    Прасковья Ивановна не замечала, что она повторяется,-- все это она высказала еще раньше.

    Съ Прасковьей Ивановной делалось что-то странное, чего раньше не было. Ну, скажите, пожалуйста, при чемъ тутъ какая-то кухарка Агафья?!. Гражданинъ Рихтеръ самымъ добросовестнымъ образомъ отказывался что-нибудь понимать.

    - Прасковья Ивановна, ты, просто, какъ говорится, чудишь,-- категорически резюмировалъ все происходившее гражданинъ Рихтеръ.

    - Я?!.. - Она засмеялась и такъ странно засмеялась. - Гражданинъ Рихтеръ, ведь вы никогда не думали о душе? Да? А правда, совесть, та маленькая правда, которая творится въ четырехъ стенахъ?!..

    Прасковья Ивановна плакала, смеялась и опять плакала, какъ живой препаратъ истерiи. Гражданинъ Рихтеръ только махнулъ на нее рукой, потому что давно убедился въ безполезности всякихъ средствъ, когда дело коснется дамскихъ нервовъ. Да, есть именно дамскiе нервы, хотя и принято смеяться надъ этимъ определенiемъ, какъ есть нервы раскольничьи (читай: Агафья). 

    VIII.

    Гражданинъ Рихтеръ делалъ несколько попытокъ разговориться по душе съ Агафьей, но изъ этого ничего не вышло. Она изъ слова въ слово повторила те же безсмыслицы, какiя говорила барыне. Игнатъ оказался толковее жены. На допросе онъ сообщилъ много интереснаго.

    - Сказываютъ, ужъ пятая труба прошла...

    - Какая труба? Кто сказываетъ?

    Это похуже будетъ первой, потому какъ отворила кладезь бездны.

    - Кладезь?

    - Точно такъ, Гаврила Гаврилычъ. Прямо сказано въ писанiи: и возгласи труба пятая.

    - Да ведь ты неграмотный, Игнатъ, какъ же говоришь о писанiи?

    - А сказывали... Те ужъ знаютъ.

    - А отчего я не знаю, хоть и грамотный?

    Игнатъ уставился глазами въ уголъ и долго подыскивалъ ответъ.

    - У господъ совсемъ наоборотъ, баринъ...

    - Значитъ, по-твоему, спасутся только простые люди и купцы?

    - Точно такъ... Только купцамъ гораздо труднее, потому какъ состоятъ при собственномъ капитале.

    Носившись напрасно съ Агафьей и кучеромъ Игнатомъ, докторъ догадался, что делалъ именно то, чего ни въ какомъ случае не следовало делать. Конечно, о его разговорахъ и разспросахъ все доводится до сведенiя сибирскихъ старцевъ; те примутъ, съ своей стороны, соответствующiя меры, такъ какъ въ ихъ глазахъ онъ, гражданинъ Рихтеръ, вместе съ Федоромъ Иванычемъ, только любезный антихристовъ сосудъ. Нужно было начать съ Марьи Тимофеевпы, которую Прасковья Ивановна прогнала совершенiю напрасно. Изъ-за последняго у доктора съ Прасковьей Ивановной произошла горячая семейная сцена, прячемъ онъ чувствовалъ себя совершено правымъ и долженъ былъ просить извиненiя.

    - Если вамъ ее нужно, такъ я ее приглашу,-- сделала съ своей стороны уступку Прасковья Ивановна. - Она такая безсовестная, и ее трудно огорчить.

    - Такъ, пожалуйста, пригласи ее.

    Марья Тимофеевна явилась по первому зову, какъ ни въ чемъ не бывало. Она, конечно, догадалась, въ чемъ дело, хотя и не выдавала себя ни однимъ словомъ. Когда докторъ заявилъ ей о своемъ желанiи познакомиться съ сибирскими старцами, Марья Тимофеевна только замахала руками.

    - И что ты только придумалъ, Гаврила Гаврилычъ? И любонытпнаго-то ничего въ нихъ нетъ... Просто, мужичье сиволапое.

    - Ну, это мое дело, Марья Тимофеевна, а вы все-таки приведите какъ-нибудь ихъ вечеркомъ. Будто пришли полечиться - я не имею права никакому больному отказывать въ прiеме.

    - Ужо, поговорю... Можетъ, какъ-нибудь завернутъ ко мне.

    - Я вамъ даю честное слово, что разговоръ останется между нами и Федоръ Иванычъ никогда ничего о немъ не узнаетъ. Ведь старцы ходятъ же въ мою кухню...

    - Ужъ не знаю, право... Поговорить поговорю, а только... А ежели спросятъ, для чего ихъ надобно тебе?

    - Хочу поговорить о старой вере...

    - И насчетъ Агафьи, между прочимъ...

    Сибирскiе старцы расхохотались, когда узнали о желанiи доктора познакомиться.

    - Никакъ въ нашу веру хочетъ перейти,-- шутливо говорилъ старецъ Матвей. - Въ самый бы разъ... Вотъ только зачемъ постовъ не соблюдаетъ, да табачище куритъ, да съ женой не по закону живетъ.

    - А ты его и обличи,-- советовала Марья Тимофеевна.

    - И обличу... Даже очень это просто.

    Дня черезъ три Марья Тимофеевна привела старца Спиридона въ кухню и послала Агафью сказать объ этомъ барину. Было уже темно, по старца провели въ столовую не прямо, а черезъ садикъ, чтобы никто не видалъ.

    - Такъ-то лучше будетъ, ежели съ опаской,-- объяснила Марья Тимофеевна.

    Опытъ оказался совершенно неудачнымъ. Старецъ Спиридонъ решительно ничего не зналъ, кроме своихъ каноновъ, и несъ какую-то околесную.

    - И нужно терпеть... - повторялъ онъ ни къ селу ни къ городу.

    Докторъ попросилъ его показать языкъ, сосчиталъ пульсъ и выслушалъ сердце, которое работало неправильно. Старецъ жаловался на одышку и на то, что отъ постной пищи у него "голову обносить". Потомъ старецъ ходилъ по комнате съ закрытыми глазами, стоялъ на одной ноге, растопыривалъ пальцы на рукахъ, попеременно раскрывалъ глаза и т. д. Когда докторъ для полноты дiагноза хотелъ смерить температуру старца, последнiй обозлился.

    - Не согласенъ, ваше благородiе,-- грубо заявилъ онъ. - Это вы ужъ другихъ обманывайте, кто попроще...

    - Ведь вы же сами говорите, что нужно терпеть?

    - Терпеть, да не отъ антихриста!.. Другимъ показывай свою антихристову машинку...

    - Хорошо, хорошо... А какъ вы относительно водки?

    - По уставу, когда разрешенiе вина и елея...

    Докторъ только теперь догадался, что это совсемъ не тотъ старецъ, котораго ему нужно, и спросилъ:

    - Это вы дрались съ моимъ кучеромъ Игнатомъ?

    - Никакъ нетъ-съ,-- по-солдатски ответилъ Спиридонъ, принимая почему-то виноватый видъ. - Хилый я человекъ, и куда мне драться.

    - Ну хорошо. Это я такъ... Можетъ-быть, вы какого-нибудь лекарства желаете получить?

    Можно себе представить то впечатленiе, которое произвелъ разсказъ старца Спиридона, когда онъ вернулся къ Марье Тимофеевне. Даже никогда не смеявшiйся старецъ Матвей хохоталъ до слезъ.

    - Вотъ-вотъ, оно самое,-- повторялъ онъ. - Ты кому языкъ-то показывалъ? Ахъ, Спиридонъ, Спиридонъ... это ты бесу показывалъ. Ты языкъ высунулъ, а бесу это и надобно... Онъ ужъ знаетъ, что ему нужно. И персты растопыривалъ? А какую руку? Правую? Вотъ-вотъ... Щепоть и вышла. А на одной ноге, какъ журавль, къ чему стоялъ? Христосъ-то когда на одной ноге стоялъ? Ну-ка?

    - Неученый я человекъ... - хмуро отвечалъ сконфуженный Спиридонъ.

    - Вотъ то-то и есть... какъ есть ничего не понимаешь. На одной-то ноге вотъ какъ грешно стоять, потому какъ Христосъ стоялъ на одной ноге, когда садился на осла... Ахъ, Спиридонъ, Спиридонъ, потешился надъ тобой бесъ...

    Спиридонъ наконецъ озлился.

    - Да я-то что же? Все это Марья Тимофеевна... Она меня подвела. Докторъ-то наказалъ тебя прислать. Вотъ ступай и покажи свою храбрость.

    Марья Тимофеевна тоже грешнымъ деломъ посмеялась надъ простотой Спиридона. Очень ужъ смешно все вышло. Она скрыла, что Прасковья Ивановна и ее тоже заставляла стоять на одной ноге и ходить по комнате съ закрытыми глазами.

    - А зачемъ ты бесу мигалъ?-- не унимался старецъ Матвей. - Ахъ, Спиридонъ, Спиридонъ... И оба глаза закрывалъ? Бесу вотъ это самое и нужно, чтобы человекъ оба глаза закрывалъ - онъ въ эту пору и цапаетъ его своей мерзкой лапой.

    - Вотъ что, Матвей Петровичъ,-- заговорила Марья Тимофеевна, косвенно вступаясь за Спиридона. - Осудилъ ты Спиридона и посмеялся надъ нимъ, значитъ, грехъ-то и перекачнулся на тебя. Ты бы лучше пошелъ самъ къ доктору и переговорилъ съ нимъ...

    - А ты думаешь, не пойду?-- храбрился Матвей. - Ничего я не боюсь... И еще обличу отъ писанiя.

    - Такъ-то лучше будетъ, миленькiй.

    - Зачемъ докторъ и его полубарыня вцепились въ Агафью? Не стало имъ другихъ кухарокъ? Небойсь, пока Агафья не думала о спасенiи души, такъ ея и не замечали... Вотъ пойду и обличу.

    Подвела старца Матвея честнйя вдова Марья Тимофеевна. Позахвастался онъ грешнымъ деломъ, и отступаться отъ своего слова было поздно.

    - И пойду,-- упрямо повторялъ онъ. - Можетъ, еще и беса посрамлю... 

    IX.

    Старецъ Матвей сдержалъ свое слово и черезъ несколько дней вечеромъ "объявился" въ докторской кухне.

    - Въ горницы я не пойду,-- заявилъ онъ Агафье. - А твоему доктору могу сказать словечко, если придетъ сюда. Такъ и скажи...

    Агафья побежала сначала къ барыне, бледная и перепутанная. Прасковье Ивановне сделалось ея жаль.

    - Да вы не волнуйтесь, Агафья,-- старалась она ее успокоить. - Ничего особеннаго не будетъ. Поговорятъ - и только.

    Гражданинъ Рихтеръ сиделъ у себя въ кабинете и что-то читалъ, когда Прасковья Ивановна сообщила ему о появленiи старца Матвея.

    Взглянувъ на Прасковью Ивановну, онъ прибавилъ:

    - Ты, кажется, волнуешься?

    - Да... такъ... Прибегала Агафья - лица на ней нетъ.

    - Пустяки... Мне хочется выяснить себе некоторые вопросы съ чисто-научной точки зренiя. Ты, можетъ-быть, думаешь, что этотъ старецъ будетъ бить меня, какъ Игната?

    - Нетъ, я этого совсемъ не думаю, а только... Мне нельзя итти въ кухню вместе съ вами?

    - Гм... Думаю, что лучше этого не делать. Ты только будешь мешать намъ...

    Прасковья Ивановна сочла долгомъ обидеться, хотя и понимала, что гражданинъ Рихтеръ былъ правъ. Все нельзя... И это съ ранняго детства: "ты - девочка, и тебе это нельзя". Девушке тоже все "нельзя", а теперь она женщина, все можетъ понимать - и все-таки проклятое слово "нельзя" остается, какъ у какихъ-то дикарей слово "табу". Никто не виноватъ, а одно слово виситъ у всехъ на языке, какъ замокъ.

    Кстати, когда гражданинъ Рихтеръ былъ чемъ-нибудь недоволенъ, онъ называлъ Прасковью Ивановну Прасковьей Ивановной; когда онъ былъ въ хорошемъ настроенiи, то называлъ Пашей или Параней, а когда въ совсемъ веселомъ - попросту Приськой. Прислуге и пацiентамъ онъ неизменно говорилъ "вы", кроме отдельныхъ случаевъ, и не обижался, что они все говорили ему "ты".

    Старецъ Матвей сиделъ въ кухне, на лавочке у самой двери. Это была его привычка, точно онъ вечно хотелъ куда-то бежать, а бегать ему приходилось всю жизнь. Когда докторъ подходилъ къ кухне, ему загородила дорогу Агафья и умоляюще прошептала:

    - Баринъ, папиросу бросьте...

    - Ахъ, да...

    Онъ бросилъ папиросу и вошелъ въ кухню. Старецъ Матвей поднялся и молча поклонился.

    - Здравствуй, баринъ...

    - Садитесь, пожалуйста.

    Агафья осталась караулить у двери, чтобы кто-нибудь не вошелъ. Она вся замерла отъ страха и чувствовала, какъ бьется собственное сердце въ груди. Что только и будетъ - подумать страпшо. Какъ на грехъ, еще наедетъ Федоръ Иванычъ...

    По привычке докторъ прошелся несколько разъ по кухне, прежде чемъ заговорить. Сибирскiй старецъ ему понравился съ перваго раза, какъ великолепный антропологическiй экземпляръ. Такихъ сохранившихся субъектовъ ему приходилось встречать въ своей практике не итого. Настоящiй крестьянскiй богатырь.

    - Да, такъ мне хотелось переговорить съ вами относительно Агафьи,-- началъ докторъ, точно продолжалъ только-что прерванный разговоръ.

    - Нестоящее это дело, баринъ,-- спокойно ответилъ Матвей.

    - Какъ нестоящее?

    - Однако вотъ вы уговариваете Агафью уходить въ скиты?

    - Я?!.. И даже не подумалъ... А ежели она сама, напримерно, желаетъ спасти душу. Да... Сама пристаетъ ко мне, а я что же

    Кухня освещалась слабымъ огнемъ дешевой жестяной лампочки, и докторъ не могъ хорошенько разсмотреть выраженiе лица старца Матвея, когда онъ говорилъ. Доктору казалось, что этотъ загадочный старецъ смотритъ на него съ улыбкой, и онъ начиналъ чувствовать себя неловко. Матвей, съ своей стороны, тоже присматривался къ доктору и въ свою очередь остался доволенъ. И борода и усы - все какъ следуетъ, хоть и немецъ. Вотъ зачемъ онъ только шею себе удавилъ "галстусомъ".

    - Вотъ ты со мной разговариваешь, баринъ,-- заговорилъ Матвей. - А мне, можетъ, и слушать-то тебя грешно...

    - Почему?

    - Да вотъ креста-то, поди, на тебе нетъ, а вместо него галстусъ удавленiя носишь...

    - Это пустяки. Ты просто не смотри на мой галстухъ.

    - Но твоему-то оно, точно, что все пустяки...

    - Грехъ совсемъ не въ томъ, какъ человекъ одевается или что онъ естъ и пьетъ, а въ томъ, живетъ онъ по совести или нетъ... Не правда ли? Вотъ ты читаешь писанiе, а въ писанiи сказано, что не сквернитъ человека входящее во уста, а исходящее изъ устъ.

    - Сказано-то оно сказано, да только это самое надо понимать тоже по писанiю. Въ седьми-толковомъ Апокалипсисе пряменько говорится... Прочитай-ка Изложенiе Филарета патрiарха - и тамъ найдешь. Вотъ вы и ученые, а все сидите въ челюстяхъ мысленнаго льва...

    Старецъ Матвей съ ловкостью записного полемизатора отводилъ речь отъ Агафьи и засыпалъ доктора совершенно непонятными для него цитатами изъ разныхъ раскольничьихъ цветниковъ и еще более непонятной терминологiей. Такъ могутъ говорить только религiозные манiаки, для которыхъ слова дороже ихъ содержанiя. По всему было видно, что Матвей привыкъ поучать и говорилъ учительскимъ тономъ, и что больше всего на его "послушниковъ" и "послушницъ", какъ Агафья, действовалъ именно этотъ убежденный и страстно-повелительный тонъ. Вероятно, такъ же говорилъ Стенька Разинъ, Гришка Отрепьевъ, Емельянъ Иванычъ Пугачевъ, "изящный скиталецъ" протопопъ Аввакумъ и другiе вожаки и коноводы, потому что за шелухой ихъ ненужныхъ иногда словъ чувствовалась стихiйная сила, та почвенная поёмная вода, которая неудержимо подмываетъ самые крутые берега и крушитъ все на своемъ властномъ пути. Конечно, сибирскiй старецъ Матвей только ничтожность самъ по себе, особенно рядомъ съ крупными историческими именами, но онъ действовалъ отраженной силой, какъ отработанный паръ

    "Если бы смерить у него температуру... - думалъ докторъ, слушая старца Матвея. - Или, по крайней мере, сосчитать пульсъ..."

    А старецъ Матвей уже вошелъ въ ражъ и принялся обличать барина въ "галстусе".

    - А что тебе далась Агафья? Конечно, баба, а свою телесную бабью немощь жаждетъ отложить и мужецкую крепость воспрiять... Господамъ-то этого и не понять, потому какъ у нихъ одно сладкое житье на уме. Зачемъ вамъ далась Агафья?

    - А разве нельзя спасти душу у себя дома, а нужно бежать куда-то въ горы, въ лесъ?..

    - Никакъ даже невозможно... И опять вамъ этого невозможно понять, значитъ, подвига. Въ мiру со всехъ сторонъ грехъ плыветъ, а въ пустыне кругомъ одно спасенье. Тамъ и мысли другiя... Ты вотъ какъ посмеялся надъ старцемъ Спиридономъ, да еще надо мною хотелъ Пошутить...

    - И не думалъ... Я просто не понимаю, зачемъ для спасенiя души непременно нужно куда-то бежать. Вы побежите, я побегу...

    - Не побежишь, баринъ... Некуда тебе бежать, да и отъ самого себя не убежать.

    - И спасенья нетъ?

    Странное дело, гражданинъ Рихтеръ, разговаривая съ сибирскимъ старцемъ, началъ испытывать что-то такое особенное, для чего не было названiя. Въ безсвязныхъ словахъ старца Матвея была своя гипнотизирующая логика, было то, что называется настроенiемъ. Докторъ точно начиналъ что-то такое понимать, какъ мы съ радостнымъ страхомъ начинаемъ иногда понимать морской прибой, торжествующiй ропотъ дремучаго леса, подавляющую красоту горъ... Ведь и здесь мысли и чувства шли могучимъ прибоемъ и застывали каменными громадами. Вчера мертвое и даже ничтожное слово принимало глубокое внутреннее значенiе, смыслъ и силу.

    Это начинавшееся настроенiе было прервано появленiемъ испуганной Агафьи, которая побелевшими губами едва могла прошептать:

    - Федоръ Иванычъ прiехалъ... 

    X.

    Наступило лето. Сибирскiе старцы куда-то исчезли и больше не показывались въ Ушкуйскомъ заводе. Въ докторской кухне водворились миръ и тишина. Кучеръ Игнатъ, какъ ни въ чемъ не бывало, исполнялъ свои кучерскiя обязанности, а Агафья управлялась въ своей кухне. Прасковья Ивановна была рада, что все уладилось само собой.

    - Старцы ушли въ горы,-- сообщала горничная Паня.

    - Совсемъ?

    - Неизвестно... Марья Тимофеевна знаетъ, но ничего не говоритъ даже Агафье.

    - Ну, а что же Агафья?

    - А ничего... Все молится по-своему и естъ только изъ своей чашки. Игнатъ все молчитъ...

    Докторъ какъ-то встретилъ ее въ столовой, когда Прасковья Ивановна заказывала обедъ, и невольно залюбовался ею.

    - Какая красивая женщина,-- подумалъ онъ вслухъ.

    Прасковья Ивановна была ревнива и надулась. Помилуйте, любоваться кухаркой,-- что же это такое?

    - Что же, я не слепой,-- какъ то по-детски оправдывался докторъ. - Да, очень красивая женщина. И лицо совсемъ какое-то особенное.

    Становой Федоръ Иванычъ еще раньше обратилъ свое благосклонное вниманiе на Агафью, и доктору не нравилось, что при встрече съ ней онъ отпускалъ довольно свободныя шуточки. Сейчасъ Федоръ Иванычъ удвоилъ свое вниманiе и несколько разъ повторялъ:

    говоря между нами, я предпочитаю простую русскую бабу всемъ этимъ барынямъ. А вашихъ ученыхъ женщинъ - ужъ извините меня за откровенность - просто ненавижу.

    - Да где вы видали ученыхъ женщинъ, Федоръ Иванычъ?

    - А вообще... Для меня ученая женщина напоминаетъ собаку, выкрашенную въ зеленую краску.

    - Да ведь вы и собакъ такихъ нигде не видали?

    - Не видалъ, а ненавижу... То ли дело какая-нибудь Агафья. У нея все какъ-то кругло выходитъ, и говоритъ она какими-то круглыми словами... У, батенька, поверьте мне, что я отлично знаю женщинъ. Была тутъ одна дьяконица... Ну, да это все равно... Вообще, отлично понимаю этотъ самый женскiй вопросъ.

    съ прибавкой спецiально-докторской точки зренiя на этотъ деликатный предметъ. А такая точка зренiя, къ сожаленiю, существовала, хотя докторъ и считалъ себя поборникомъ женскаго образованiя и верилъ въ женскую эмансипацiю. Но все это было въ области теоретическихъ мечтанiй, а настоящая реальная женщина (Прасковья Ивановна) какъ-то совсемъ не укладывалась въ эту рамку. Почему, напримеръ, онъ сожительствуетъ съ той же Прасковьей Ивановной? А такъ, по неизвестнымъ причинамъ, какъ складывается большинство такихъ сожительствъ. Свежая молодая девушка, которая отлично варила свой малороссiйскiй борщъ, пела малороссiйскiя песни и танцовала съ Федоромъ Иванычемъ гопака - вотъ и все. Прибавьте къ этому сближающую обстановку совместной медицинской работы, полныя белыя руки Прасковьи Ивановны, заразительный веселый смехъ - и женскiй вопросъ для даннаго случая былъ решенъ. Въ голову доктора какъ-то даже не заходилъ вопросъ, любитъ онъ или не любитъ Прасковью Ивановну. Затемъ явилась привычка, и день шелъ за днемъ.

    Кучеръ Игнатъ относился къ бабамъ презрительно, какъ все кучера. Но въ одно прекрасное утро пришелъ къ доктору и, глядя въ уголъ, заявилъ:

    - А я къ тебе, баринъ...

    - Что случилось, Игнатъ?

    - А ты бы поговорилъ съ Агафьей... Совсемъ отбилась отъ рукъ бабенка.

    - А кто же ее будетъ учить? Поговорите вы съ ней, баринъ, можетъ, она васъ больше послушаетъ...

    Агафья въ докторскомъ кабинете. Она остановилась у дверей и смотритъ на барина спокойными, добрыми глазами. Докторъ только сейчасъ заметилъ, что у Агафьи чудные темно-серые глаза съ поволокой и мягкiе, какъ шелкъ, темно-русые волосы.

    - Вотъ что, Агафья... - начинаетъ докторъ, подбирая слова. - Приходилъ Игнатъ и просилъ переговорить съ тобой. У васъ что-то такое тамъ вышло... Однимъ словомъ, онъ жаловался на тебя.

    - Какъ не жена? Ведь вы венчаны?

    - Жена бываетъ отъ Бога, а не отъ людей...

    - Ты его все-таки любила?

    Агафья не понимаетъ вопроса. Докторъ поправляется:

    - И сейчасъ жалею...

    - Такъ въ чемъ же дело?

    - А уйду я отъ него, отъ Игната... Своя-то душа дороже Игната. Ни къ чему мы жили... такъ... Одинъ грехъ. Всякая баба грешная, баринъ... И хуже нетъ нашего бабьяго греха. Мужикъ-то какими глазами на бабу глядитъ? И что ему отъ нашего брата бабы нужно? Вотъ это и есть самый настоящiй бабiй грехъ... Разве такой-то мужъ думаетъ о бабьей душе? Для него что лошадь, что баба - одна одну работу работаетъ, другая другую. И не одинъ мой Игнатъ, а все мужики на одну руку. Вотъ я и уйду...

    - Въ скиты?

    - А кто же знаетъ?

    Агафья въ ответь только опустила глаза. Докторъ заметилъ, что у нея чудный, свежiй ротъ и удивительно красивые зубы. И смущенiе такъ къ ней шло. Доктору вдругъ захотелось сказать ей что-нибудь такое хорошее и доброе, чтобы поддержать эту проснувшуюся душу, утешить ее, просто - приласкать, приласкать по-хорошему, какъ ласкаютъ ребенка.

    - И вамъ не страшно, Агафья?-- неожиданно для самого себя спросилъ онъ.

    Она посмотрела на него такъ просто, доверчиво и ответила тономъ человека, который много страдалъ и привыкъ къ своему положенiю:

    - Въ лесу скучно будетъ жить.

    - Богу молиться не скучно... Грехи буду отмаливать.

    - Да... Такъ что же сказать Игнату?

    - А то и скажи, что... что...

    съ нелюбимымъ мужемъ и спасай свою душу у меня въ кухне. А ее манило пустынножительство въ горной глуши, жажда подвига, страстное желанiе стряхнуть съ себя всякую женскую скверну. Сколько въ последнемъ для этой простой и чистой души было поэзiи, смысла и неотвратимой ничемъ тяги... И какъ сейчасъ онъ, гражданинъ Рихтеръ, вотъ сейчасъ понималъ ее, всю понималъ, съ ея нелепыми словами, полумыслями и родовыми муками внутренняго духовнаго человека.

    Кучеръ Игнатъ получилъ отъ барина неожиданно для него суровый ответъ:

    - Вы, Игнатъ, просто негодяй и пальца не стоите Агафьи. Бить такую женщину - это... это... Однимъ словомъ, вы - негодяй.

    Кучеръ Игнатъ долго чесалъ въ затылке, переминался съ ноги на ногу, какъ спутанная лошадь, и кончилъ темъ, что погрозилъ въ пространство, неизвестно кому, кулакомъ. 

    XI.

    Съ гражданиномъ Рихтеромъ делалось что-то странное, непонятное, радостное и пугавшее его. Въ его жизнь ворвалась новая струя, которая провела резкую грань между его прошлымъ и настоящимъ. Онъ не узнавалъ самого себя. Ему иногда делалось совестно, хотя при самомъ тщательномъ анализе онъ ничего нехорошаго и не находилъ. Выходило какъ-то такъ, что какъ будто онъ до сихъ поръ даже не жилъ, потому что не испытывалъ никогда того радостнаго волненiя, которое сейчасъ захватило его.

    "Неужели это... это... - думалъ онъ, не решаясь назвать настоящимъ именемъ свое душевное настроенiе. - Не можетъ быть... Пустяки и вздоръ!.."

    Онъ точно оправдывался передъ самимъ собой, какъ делаютъ безнадежно больные. Потомъ онъ открылъ массу новыхъ вещей, которыхъ раньше не замечалъ, а главное - открылъ другого себя, того себя, который до сихъ поръ былъ точно похороненъ. Боже мой, какъ хороша жизнь, какъ хорошо светитъ солнце, какъ ласково зеленеетъ трава, какъ мило шепчетъ съ ней ветеръ... Ему хотелось думать стихами, чтобы придать гармоническiй ритмъ своимъ чувствамъ. Прасковья Ивановна часто наблюдала его испытующими и взвешивающими глазами, и на ея лбу всплывала жирная морщинка. Она инстинктомъ догадывалась, что съ гражданиномъ Рихтеромъ творится что-то неладное и что онъ скрываетъ отъ нея свое настроенiе. Не свойственной южанкамъ пылкости она решилась действовать стремительно, не откладывая дела въ долгiй ящикъ.

    Становой Федоръ Иванычъ было немного удивленъ, когда Паня передала ему записку Прасковьи Ивановны. Она приглашала его въ необычное время, т. -е. утромъ, когда гражданинъ Рихтеръ занимался въ своей больнице.

    - Гм.. Скажи барыне: хорошо,-- ответилъ Федоръ Иванычъ, перечитывая записку.

    Когда Паня ушла, Федоръ Иванычъ подошелъ къ зеркалу, подмигнулъ самому себе и лукаво улыбнулся. Онъ немножко ухаживалъ за Прасковьей Ивановной и... мало ли что могло быть съ спецiалистомъ по женскому вопросу? Конечно, гражданинъ Рихтеръ хорошiй человекъ, по ведь и онъ не дурной.

    - Мне необходимо переговорить съ вами по очень важному делу, Федоръ Иванычъ...

    - Къ вашимъ услугамъ, Прасковья Ивановна...

    - Благодарю. Я всегда знала, что вы хорошо относитесь ко мне... И теперь... да... Прежде всего: все должно остаться въ самой строгой тайне... между нами...

    Федоръ Иванычъ поднялъ плечи, надулся и принялъ такой видъ, точно превратился въ несгораемый шкапъ, въ которомъ можно безопасно спрятать все драгоценности.

    Разговоръ происходилъ въ гостиной, что тоже не представляло особенной интимности.

    - Видите ли, Федоръ Иванычъ... - решительно заговорила Прасковья Ивановна, глядя на гостя своими темными, какъ черная смородина, глазами прямо въ упоръ. - Ведь вы знаете нашу кухарку Агафью? Да?

    Федоръ Иванычъ прищурилъ глаза, делая видъ, будто старается припомнить.

    - Брюнетка?

    - Позвольте, т. -е. какъ это выслалъ?

    - А какъ высылаютъ? Вамъ это ближе знать...

    - Позвольте, сударыня, вы можете выслать ее гораздо проще, т. -е. отказать отъ места, какъ поступаютъ съ прислугой.

    - Ахъ, это совсемъ не то, Федоръ Иванычъ... Во-первыхъ, она ничего не сделала такого, за что бы я могла ей отказать, а во-вторыхъ... мне даже какъ-то неудобно это говорить... Однимъ словомъ, могутъ подумать, что я это сделала изъ ревности. Понимаете?

    "Любезный антихристовъ сосудъ" былъ совершенно озадаченъ. Вотъ положенiе... Ужъ не рехнулась ли Прасковья Ивановна, потому что городитъ совершенно несообразное, точно съ печи свалилась.

    - Знаете, Прасковья Ивановна, высылаютъ людей только по приговору суда или по какимъ-нибудь чрезвычайнымъ случаямъ.

    - По чрезвычайнымъ?.. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я прошу васъ удалить Агафью изъ ревности... Конечно, вы понимаете, что верхъ нелепости ревновать къ какой-то несчастной кухарке... да... Затемъ, ведь я не говорю вамъ решительно ничего такого, что могла бы сказать вотъ про эту Агафью?

    - Решительно ничего.

    - Ведь я не говорю вамъ, что къ ней по ночамъ приходятъ два беглыхъ разбойника, которыхъ она называетъ старцами?

    - Ведь я могла бы вамъ сказать, что эти бродяги собираются у Марьи Тимофеевны и наша Агафья бегаетъ туда? И я не говорю...

    - Ничего не говорите...

    - Наконецъ я могла бы вамъ сказать, что она не желаетъ жить съ мужемъ и собирается бежать съ сибирскими старцами куда-то въ горы?

    - Да, очень могли бы...

    меня?

    - О, совершенно, Прасковья Ивановна...

    Подслушивавшая у дверей Паня сломя голову оросилась въ кухню и, задыхаясь отъ волненiя, сообщила Агафье, что Федоръ Иванычъ хочетъ ее посадить въ тюрьму, и что барыня упрашиваетъ его не делать этого. Агафья выслушала это известiе совершенно спокойно, не проронивъ ни одного слова.

    - Федоръ Иванычъ сказалъ, что ты подманиваешь разбойниковъ, чтобы убили господъ,-- продолжала Паня,-- и что Марью Тимофеевну онъ посадитъ въ острогъ вместе съ тобой...

    Федоръ Иванычъ уехалъ, давъ честное слово, что все останется въ тайне, и что онъ, съ своей стороны, приметъ меры. Вечеромъ "весь" Ушкуйскiй заводъ, конечно, уже зналъ, что Прасковья Ивановна хотела сначала отравить Агафью, а потомъ отравиться сама, и что, только по свойственной Федору Иванычу проницательности, онъ предупредилъ катастрофу.

    Гражданинъ Рихтеръ узналъ эту исторiю последнимъ, когда вечеромъ игралъ въ карты у мирового судьи. Онъ остался безъ пяти, объявивъ маленькiй шлемъ, и уехалъ скоро домой. Прасковья Ивановна совсемъ не ожидала, что онъ такъ рано вернется домой, и хотела что-то такое сказать относительно ужина.

    - Не нужно,-- довольно резко ответилъ ей докторъ. - Долженъ сказать вамъ, сударыня, что я знаю все и считаю ваше поведенiе недостойнымъ порядочной женщины... да!..

    Побледневшая Прасковья Ивановна хотела что-то возражать, но докторъ хлопнулъ дверью и ушелъ къ себе въ кабинетъ.

    Поздно вечеромъ, когда Прасковья Ивановна уже улеглась спать, въ окно докторскаго кабинета кто-то осторожно постучалъ. Это была Агафья.

    - Куда ты, Агафья? Ты съ ума сошла...

    - А куда иголка, баринъ, туда и нитка... Прощай, милый баринъ...

    Докторъ хотелъ выскочить во дворъ, чтобы удержать Агафью, и въ дверяхъ кабинета чуть не сшибъ съ ногъ подслушивавшую Прасковью Ивановну. Она не сказала ни слова, а только смотрела на доктора широко раскрытыми глазами. Онъ понялъ стоявшiй въ этихъ глазахъ немой вопросъ и, задыхаясь, ответилъ:

    - Да, да, вы угадали... Я люблю ее!.. 

    XII.

    - Куда ей деться окромя,-- сурово отвечалъ Игнатъ, примирившiйся съ фактомъ. - Старцы уволокли, какъ волки овцу...

    Гражданинъ Рихтеръ былъ мраченъ. Онъ ничего не говорилъ о своемъ настроенiи и отнесся съ презрительнымъ равнодушiемъ къ гнусному поведенiю Прасковьи Ивановны. Последняя давно раскаялась въ своемъ проступке и не знала, чемъ и какъ возстановить свою репутацiю въ глазахъ гражданина Рихтера. Она, по женской логике, во всемъ обвиняла Федора Иваныча, который все разболталъ, какъ базарная баба, а потомъ въ ея глазахъ оставался виновнымъ и гражданинъ Рихтеръ, который своимъ поведенiемъ довелъ ее до гнуснаго предательства. Если бы онъ вступилъ съ Агафьей въ преступную связь - это еще можно было бы понять и такiе факты случаются, но полюбить свою собственную кухарку, женщину, у которой такiя громадныя красныя руки, широкая мужицкая спина и, главное, ноги... Она не могла никакъ понять, что для гражданина Рихтера совсемъ не существовало ни Агафьиныхъ рукъ и ногъ ни Агафьиной спины. Агафья для него оставалась той чудной русской женщиной, которая незримо и безыменно творила всю русскую исторiю.

    Прошло лето. Наступила осень. Въ конце октября выпалъ первый снегъ. Однажды утромъ пришелъ къ доктору кучеръ Игнатъ и заявилъ, что онъ уходитъ и чтобы искали другого кучера.

    - Куда же вы уходите?-- полюбопытствовалъ докторъ.

    - Где же вы ее найдете? Въ горахъ много места...

    - Ужъ я-то найду... Летомъ старцамъ везде дорога, а зимой прошелъ или проехалъ - следъ и остался, а ихъ я по следу и найду.

    Игнатъ ушелъ, и гражданину Рихтеру было совестно, что онъ бранилъ его негодяемъ.

    Вместо Агафьи была нанята другая кухарка, вместо Игната - новый кучеръ. Происходившая въ докторской кухне драма начала понемногу зарастать травой забвенiя. Только прiезжавшiй изредка Федоръ Иванычъ, когда оставался съ докторомъ съ глазу на глазъ, говорилъ:

    - Нетъ...

    - Ну, я приму свои меры... Впрочемъ, она могла уйти въ другой станъ - тогда я безсиленъ.

    Помолчавъ немного, Федоръ Иванычъ прибавлялъ:

    - А славная была бабенка...

    - Действительно, наплевать. Наверно, она ушла изъ моего стана...

    Наступила зима, суровая, снежная. Гражданинъ Рихтеръ чувствовалъ себя какъ-то особенно скверно. Его охватывала неопределенная глухая тоска. День за днемъ тянулся съ унылой медленностью, а люди точно не жили, а только отбывали повинность собственнаго бытiя. Въ докторскомъ домике водворилась какая-то хроническая скука. Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя хмуро. Она, несмотря на все свои старанiя, никакъ не могла возстановить своей репутацiи въ глазахъ гражданина Рихтера, и это угнетало ее съ каждымъ днемъ все сильнее и сильнее. Она отводила душу только съ своей горничной Паней, которую вывезла изъ Малороссiи.

    - У насъ теперь на Украйне какъ хорошо... - повторяла Папя съ. тяжелымъ вздохомъ. - Поедемте, барыня, домой?..

    - Некуда мне ехать, Паня.

    выла мятель и замерзала оттаявшая вода. Эта пестрая погода, когда зима точно боролась съ весной, характерно называется отзимьемъ. Особенно скучны были вечера, темные, непрiютные, раздражающiе своей безнадежной тоской. На Урале весна очень коротка, и зима почти безъ всякихъ предисловiй переходитъ прямо въ лето, тоже короткое, но полное своеобразной прелести.

    Среди скверныхъ и тяжелыхъ дней бываютъ еще более скверные и тяжелые. Именно въ одинъ изъ такихъ мрачныхъ дней въ докторскiй домикъ завернула Марья Тимофеевна. Дело было вечеромъ, и она, по обыкновенiю, прошла сначала въ кухню. Паня, целый день вертевшаяся въ кухне, сообщила объ этомъ событiи господамъ, которые пили чай въ столовой.

    - У ней есть какое-то дело до васъ,-- объясняла она, задыхаясь отъ совершенно безпричиннаго волненiя.

    - Зови ее сюда,-- коротко приказала Прасковья Ивановна, чтобы насолить гражданину Рихтеру, который усвоилъ гнусную привычку за вечернимъ чаемъ читать вечную газету и изводить ее угнетающимъ молчанiемъ.

    Марья Тимофеевна вошла въ столовую крадущимся шагомъ, точно боялась кого-то разбудить. Прасковья Ивановна пригласила ее сесть, что делалось тоже на зло гражданину Рихтеру, прятавшемуся за газетой.

    - Какая ужъ наша жисть... - певуче ответила Марья Тимофеевна, оглядываясь кругомъ, точно ждала какой-то засады. - такъ, день да ночь - сутки прочь...

    - Чаю хотите? Ахъ, да, ведь вы не пьете чай... Я вамъ сделаю просто сахарной воды съ вареньемъ... Ведь вы любите варенье, Марья Тимофеевна?

    - Охъ, не до угощенья мне, Прасковья Ивановна... Головушка съ плечъ! Вотъ какое дело...

    - Что такое случилось, Марья Тимофеевна?!.

    Марья Тимофеевна еще разъ оглянулась кругомъ и заговорила уже шопотомъ:

    - Сижу я это третьева-дни вечеромъ, а въ окошко кто-то и постучи... Страсть я перепугалась, потому какъ живу одна съ дочерью, и всякiй можетъ обидеть. Выглянула въ окошечко, вижу, стоитъ старецъ Спиридонъ... У меня такъ сердце и упало. Чувствую, что онъ не съ добромъ... Ну, пустила его въ избу, а сама глазъ съ него не спускаю. Ну, снялъ онъ съ себя шубу и говоритъ: "Приказала тебе, Марья Тимофеевна, Агафья долго жить...". У меня ноженьки подкосились, гляжу на него, а сама ничего не понимаю. Затемнилась вся... "Какая Агафья?" - спрашиваю. - "А, гритъ, которая у дохтура въ стряпкахъ жила. Она самая"... Заплакала я, глупая, Налагая тоже реветъ... И что бы, думала, вышло? Эти самые сибирскiе старцы совсемъ даже безсовестные, т. -е. Матвей. Это онъ тогда увелъ отъ васъ Агафью въ лесъ. Сначала для прилику упоместилъ ее у двухъ старушекъ-скитницъ. Она тамъ и жила до снегу. А потомъ объявился Игнатъ и началъ жену звать домой или чтобы она жила съ нимъ. Онъ тоже хотелъ спасать душу. Матвей-то тутъ и оказалъ себя настоящимъ волкомъ. Прогналъ Игната, а Агафью увелъ къ себе въ избушку. А она идетъ за нимъ, какъ коза... Грешно и разсказывать-то. Все Агафья делала, что ей Матвей ни скажетъ... Ахъ, грехъ, грехъ!.. У Сипридона-то все на глазахъ было, потому какъ онъ вместе съ Матвеемъ въ одной избушке спасался. А Игнатъ-то въ томъ роде, какъ последняго ума решился. Всю зиму, слышь, все по скаламъ бродилъ, а потомъ высмотрелъ себе пещеру и поселился въ ней съ другимъ скитникомъ. По весне, этакъ неделе на шестой поста... охъ, грехъ и разсказывать-то! Тяжелая была Агафья и не могла никакъ разродиться. Такъ и померла въ избушке у Матвея, онъ ее и похоронилъ въ лесу, а самъ ушелъ, куда глаза глядятъ. Вотъ какой грехъ-то, Прасковья Ивановна... Ну, Спиридону стало скучно жить одному, онъ и пошелъ разыскивать Игната. Нашелъ ихнюю пещеру, а Игнатъ еле живъ. Слышь, тринадцать дёнъ безъ еды прожилъ... Спиридонъ-то едва изъ пещеры выволокъ да къ матери на заводъ и привезъ. Охъ, грехъ, грехъ...

    Гражданинъ Рихтеръ ушелъ къ себе въ кабинетъ и, не зажигая лампы, долго стоялъ у окна. На него глядела темная ночь. Падалъ мягкими хлопьями последнiй снежокъ. Темно было и на душе гражданина Рихтера.

    1900-1901.