I.
Они жили въ Петербурге уже недели две, занимая две крошечныя комнатки въ пятомъ этаже громаднаго дома на Невскомъ. Три окна этихъ комнатъ выходили на дворъ, который сверху казался громаднымъ колодцемъ. Вадимъ, мальчикъ летъ пятнадцати, по целымъ часамъ смотрелъ на дно этого колодца, что возмущало Анну Гавриловну.
- Ты или простудишься у окна, или свалишься,-- говорила она сыну.
- Успокойтесь, пожалуйста, Анна Гавриловна,-- раздражительно отвечалъ мальчикъ, называвшiй мать всегда по имени и отечеству.
- Удивляюсь, что тебя можетъ интересовать въ этой яме...
- А вотъ, попробуйте, догадайтесь, Анна Гавриловна... Даже весьма поучительно.
Анне Гавриловне не нравилось выраженiе лица Вадима, которое у него являлось при разговоре съ ней,-- въ немъ было столько желчи и какого-то скрытаго озлобленiя, особенно въ выраженiи съуженныхъ безцветныхъ глазъ и въ конвульсивной улыбке безкровныхъ тонкихъ губъ. Про себя Анна Гавриловна называла, припоминая школьные учебники, это выраженiе сардоническимъ. Еще хуже была скверная привычка Вадима смеяться отрывистымъ, глуховатымъ смешкомъ, точно у него изъ горла выскакивали какiя-то невидимыя пробки. Часто, глядя на сына, Анна Гавриловна никакъ не могла решить вопроса, на кого онъ походитъ... Она была всегда полной и здоровой женщиной настоящаго русскаго склада - широкая въ кости, мясистая, жирная, съ короткой шеей и добродушнымъ, немного плоскимъ лицомъ.
- Это какой-то выродокъ,-- думала она про себя.
Оставалось отыскивать сходство съ отцомъ, но тутъ ужъ окончательно ничего не получалось. Отецъ такой плотный, кряжистый, съ тяжелой походкой откормленнаго животнаго, съ громкимъ, твердымъ голосомъ и раскатистымъ хохотомъ. Однимъ словомъ, полная противоположность пятнадцатилетнему заморышу, у котораго весь видъ былъ какой-то серый, и даже его смехъ ей казался серымъ.
Вадима никогда и ничто въ сущности не волновало, и онъ относился равнодушно решительно ко всему на свете, а, кажется, ужъ онъ ли не видалъ всякой всячины, главнымъ образомъ въ Европе, где провелъ лучшiе свои годы. И после чудесъ европейской культуры заинтересоваться какимъ-то дурацкимъ дворомъ-колодцемъ...
- Мне кажется, Вадимъ, что ты не совсемъ здоровъ,-- говорила ему Анна Гавриловна не безъ некоторой ядовитости.
- Вы думаете, что я начинаю сходить съ ума? Нетъ, пока все обстоитъ благополучно. А нашъ дворъ - одна прелесть... Смотришь съ громадной высоты, а тамъ, где-то внизу, где и сыро, и грязно, копошатся малюсенькiя человеческiя личинки, те живыя ничтожества, изъ которыхъ потомъ выростутъ большiе негодяи. Но природа по своему существу аристократична и крайне экономна, какъ настоящiй богатый человекъ, а поэтому выбираетъ на разводку - Züchtung' Ничше - только лучшiе экземпляры. Девяносто процентовъ личинокъ должны погибнуть. Разве это не интересно? Для меня нашъ дворъ является опытной зоологической станцiей, где у меня на глазахъ день за днемъ угасаетъ жизнь маленькихъ личинокъ, потому что нетъ света, тепла, воздуха... Я съ особеннымъ наслажденiемъ чувствую собственное существованiе, именно наблюдая этотъ процессъ уничтоженiя себе подобныхъ. А какъ они борятся за свое существованiе, какъ стараются прожить хоть одинъ лишнiй день - смешно смотреть съ моей освещенной высоты,
- Что ты говоришь, Вадимъ?!.. Ты начинаешь корчить изъ себя какого-то сверхчеловека, именно, корчить, а это противно, какъ все деланное, неестественное и крикливое.
- А вотъ почему вы такъ волнуетесь, Анна Гавриловна? Кто волнуется, тотъ не правъ... Вы всю жизнь боялись называть вещи ихъ настоящими именами и оправдывали собственное малодушiе разными добрыми чувствами. Разве это добро, если бы я соблаговолилъ спуститься на дно нашего двора-колодца и накормилъ человеческихъ личинокъ? Это зло, потому что только продолжало-бы агонiю приговоренныхъ къ смерти...
- Тебе остается только применить эту логику къ собственной драгоценной особе...
- Что-же, я ничего не имею противъ этого и могу только удивляться вашей любезности, Анна Гавриловна, благодаря которой я имелъ удовольствiе появиться на светъ. Право, не стоило... Впрочемъ, у каждаго своя точка зренiя, и я, кажется, довольно невежливо вмешиваюсь въ ваши дела, хотя немножко и заинтересованъ въ нихъ, какъ потерпевшее лицо. По моему, даже какъ будто невежливо вызывать къ жизни человека, предварительно не спросивъ его, желаетъ-ли еще онъ жить въ этомъ лучшемъ изъ мiровъ...
- Вадимъ, ты просто дерзкiй мальчишка!
- Ну, вотъ это, по крайней мере, логично, т. е. то что вы сердитесь на собственное неудачное произведенiе.
- Господи, что онъ говоритъ?!.. Что онъ говоритъ?!..
И такiе разговоры каждый день, утомительные, безсодержательные, съ одними и теми же словами, какъ капли дождя. Анна Гавриловна приходила въ полное отчаянiе и старалась не раздражать сына. Впрочемъ, все это было только днемъ, а вечеромъ мальчикъ делался такимъ задумчивымъ, покорнымъ и даже ласковымъ. Онъ слишкомъ много читалъ, и Анна Гавриловна старалась прятать отъ него книги. Для своихъ летъ онъ и безъ того былъ слишкомъ развитъ, что начинало пугать мать. Хилая физическая оболочка оказывалась тесной для преждевременно созревшей мысли. Заграничные врачи давно запретили всякiя занятiя, объясняя болезненность умственнымъ переутомленiемъ.
- Какъ это остроумно,-- иронизировалъ Вадимъ въ качестве благодарнаго пацiента. - Переутомленiе человека, который еще и не думалъ работать...
Вадимъ лечился въ Америке, въ Англiи, въ Италiи, въ Германiи у всехъ знаменитостей и по всемъ последнимъ словамъ науки, до гипнотизма включительно. И все было безплодно. Неизвестная болезнь не поддавалась ни какому леченiю. Это было что-то таинственное и упорно жестокое.
- Любящая мать и больное дитя,-- резюмировалъ Вадимъ свое положенiе. - Картинка недурная...
Онъ говорилъ по русски немного съ акцентомъ и очень неохотно, предпочитая англiйскiй языкъ. Вообще, къ Россiи онъ относился отрицательно и постоянно дразнилъ мать "любезнымъ отечествомъ".
- Европейцы только еще начинаютъ открывать Россiю, Анна Гавриловна, и признаютъ ея существованiе только изъ вежливости. Собственно говоря, это любезное отечество придумано Петромъ Великимъ...
Анна Гавриловна вернулась съ сыномъ въ Россiю после пятнадцатилетняго отсутствiя по двумъ основательнымъ причинамъ, именно: одно европейское медицинское светило, какъ последнее средство, посоветовалъ "лечить мальчика родиной", а потомъ сама Анна Гавриловна после горькаго опыта различныхъ скитанiй решила, что Вадиму пора сделаться настоящимъ русскимъ человекомъ. Была еще третья причина, можетъ быть самая главная, но о ней Анна Гавриловна боялась признаться даже самой себе.
II.
По вечерамъ, когда Невскiй тонулъ въ синеватой лихорадочной мгле электрическаго освещенiя, Анну Гавриловну охватывало какое-то жуткое безпокойство. Вадимъ отлично это виделъ и говорилъ одну и ту же фразу:
- Въ одно место, къ одному человеку, по одному делу, Анна Гавриловна? Идите, пожалуйста, я васъ не желаю стеснять...
Анна Гавриловна почему-то считала нужнымъ конфузиться, даже немного краснела и начинала оправдываться виноватымъ голосомъ.
- Ты ничего не понимаешь, Вадимъ, и для тебя, конечно, смешно, что я немного волнуюсь. Ведь здесь, въ Петербурге, прошли мои лучшiе годы, молодость, все, все... А сколько было тогда хорошихъ людей?.. Какъ мне тебя жаль, что ты никогда ничего подобнаго не испыталъ и едва-ли въ состоянiи даже испытать... Тебе смешно, что я розыскиваю своихъ старыхъ знакомыхъ... и никого не могу найти... Много ихъ умерло, другiе далеко...
- Анна Гавриловна, уроните слезу...
- Негодный мальчишка!-- бранилась Анна Гавриловна, отвертываясь къ окну, чтобы скрыть слезы. - У тебя нетъ сердца... и у тебя не будетъ ни одной светлой минуты въ жизни. Мне даже страшно подумать, несчастный, о твоемъ будущемъ...
Разъ вечеромъ Анна Гавриловна вернулась такая взволнованная, счастливая, съ красными пятнами на лице.
- Америка открыта во второй разъ?-- спросилъ Вадимъ.
- Да, да, злой мальчишка... - улыбаясь и задыхаясь отъ волненiя, отвечала Анна Гавриловна. - Я ее, наконецъ, нашла...
- Америку?
- Я тебе надеру уши, негодному мальчишке... Помнишь Женю Парвову? То есть, ты, конечно, ее не могъ видеть... да... А я постоянно о ней тебе говорила. Это удивительная, единственная, редкая женщина... Боже мой, какъ я счастлива...
нить своихъ бурливыхъ мыслей.
- Понимаешь: мы съ ней вместе поступали на курсы. Нашъ былъ первый выпускъ... Она южанка, бойкая, остроумная, резкая. На курсахъ ее называли Колючкой... Ахъ, какая она уморительная! И добрая, добрая... Мы ужасно любили другъ друга... вместе готовились къ экзаменамъ, спорили, ссорились, мирились... Да вотъ ты самъ увидишь какой это чудный человекъ. Я рада за тебя, что, наконецъ, ты увидишь настоящаго человека... Да, настоящаго. У Жени каждое слово - золото...
Колючка явилась на другой день къ завтраку, и Вадимъ слышалъ, какъ мать съ гостьей целовались въ передней, точно сумашедшiя. Онъ впередъ возненавиделъ эту "единственную женщину", которая сейчасъ, прерывая каждое слово поцелуемъ, говорила:
- Я... ангелочикъ... голодна... какъ волкъ...
- Ахъ, мы, Колючка, позавтракаемъ по студенчески... Помнишь, какъ мы завтракали тогда на Бармалеевой улице, на Петербургской стороне? Колбаса въ бумажке, две миноги въ бумажке, кусочекъ горькаго дешеваго сыру въ бумажке... Две миноги въ бумажке, два соленыхъ огурца въ бумажке... ахъ, какъ было все хорошо!..
Опять поцелуи, какой-то восторженный шопотъ, безпричинный смехъ и тотъ неудержимый дамскiй разговоръ, когда женщины говорятъ за разъ и не желаютъ слушать другъ друга. Вадимъ заметилъ, что Колючка каждую фразу начинаетъ съ "я", и окончательно ее возненавиделъ.
- А вотъ и мой неудавшiйся сверхчеловекъ,-- говорила Анна Гавриловна, впячиваясь изъ передней въ комнату спиной.
Колючка была худенькая черноволосая дама съ черными усиками. Длинный носъ и сросшiяся густыя брови придавали ея сохранившемуся лицу жесткое выраженiе, а крупный ротъ и ярко белые зубы усиливали это впечатленiе. Одета она была почти изысканно: черное шелковое платье, черная модная высокая шляпа съ перьями, черныя перчатки и т. д. На рукахъ были браслеты, серый длинный галстухъ застегнуть бриллiантовой булавкой, въ темныхъ волнистыхъ волосахъ блестели две золотыхъ шпильки съ настоящими жемчугами - однимъ словомъ, полная противоположность Анне Гавриловне, которая не особенно обращала на свою особу вниманiе.
- Я очень рада познакомиться съ твоимъ сверхчеловекомъ,-- проговорила Колючка, надевая золотое пенснэ и протягивая Вадиму свою руку въ перчатке.
- Онъ у меня порядочный дикарь,-- извинялась Анна Гавриловна, когда Вадимъ не ответилъ гостье ни однимъ звукомъ.
Колючка смотрела на Вадима прищуренными глазами и неизвестно чему улыбалась, что было уже совсемъ противно.
Анна Гавриловна еще утромъ сама сбегала въ мелочную лавочку и принесла все закуски "въ бумажке". Самоваръ тоже былъ заказанъ впередъ. Однимъ словомъ, выполненъ былъ весь репертуаръ студенческаго угощенiя, хотя гостья, повидимому, и не разделяла восторговъ хозяйки въ этомъ направленiи. Она какъ-то брезгливо посмотрела на закуски "въ бумажке" и проговорила, снимая медленно перчатки:
- Я, признаться, отвыкла уже отъ такой роскоши... А ты осталась все такая же восторженная...
Анну Гавриловну немножко огорчило, что гостья отнеслась почти брезгливо къ ея стильному завтраку. Колючка заметно важничала, что ее кольнуло. Какъ будто даже и совсемъ не Колючка, а grande dame изъ театра. Впрочемъ, это непрiятное впечатленiе скоро сгладилось, потому что начались непрестанныя воспоминанiя о старыхъ знакомыхъ, причемъ обе заметно волновались. Вадимъ узналъ массу новыхъ, очень странныхъ именъ: Сорокоумъ, Петька Ветеръ, Гетманъ, Большакъ, Поденка, Пленира, Ниточка и т. д.
- А Петька Ветеръ - да ты его и не узнаешь,-- разсказывала Колючка. - Громадный имеетъ успехъ... Ведь онъ сделася моднымъ дамскимъ докторомъ и катается на собственныхъ рысакахъ. Да, да... Ужасно важничаетъ. Какъ-то еду на извозчике, такъ онъ чуть не смялъ меня. Я страшно перепугалась и хотела обругать нахала, а оглянулась - Петька... Кучеръ - какое-то чудовище и на спине у него часы. Последнее меня уже окончательно взорвало, и я даже плюнула. Помилуйте, какая важная персона, подумаешь, каждая минута на счету...
Анна Гавриловна слушала этотъ разсказъ, ощипывая салфетку, и, подавивъ невольный вздохъ, спросила:
- А ты такъ и не вышла замужъ?
- Я? Замужъ?-- какъ-то деланно засмеялась Колючка. - Нетъ, до этого, слава Богу, не дошло... Пока устраивалась - некогда было, а потомъ ужъ время ушло.
Дамы переглянулись и вынужденно замолчали,-- очевидно, присутствiе Вадима стесняло необходимую для воспоминанiй свободу. Потомъ обе улыбнулись безъ всякой для того побудительной причины.
- Да, я кое-что слышала,-- продолжала Анна Гавриловна какую-то недосказанную мысль. - Много воды утекло, а сознаться не хочется, что состарилась и многаго уже не понимаешь... Роли переменились: изъ детей мы перешли въ отцы.
себя молодыми.
Вульгарное слово "бабы" сорвалось у Колючки нечаянно, какъ дань далекому прошлому, когда Петька Ветеръ называлъ всехъ курсистокъ бабами, а женскiй вопросъ бабьимъ.
- Эротическая старушка,-- резюмировалъ Вадимъ свои впечатленiя, когда Колючка ушла. - А вместе вы типичные экземпляры старушенцiй отъ либерализма въ отставке...
Анна Гавриловна терпеть не могла, когда Вадимъ употреблялъ слово "либерализмъ" въ ироническомъ смысле и обиженно замолчала, а потомъ, сделавъ паузу, вызывающе проговорила:
- Для тебя Колючка эротическая старушка, а для другихъ она докторъ медицины...
III.
Анна Гавриловна даже не могла думать, что эта поездка въ Петербургъ для нея будетъ такъ мучительна. Этотъ "блестящiй" городъ казался ей сейчасъ громаднымъ кладбищемъ въ которомъ для нея лично было похоронено столько хорошаго, честнаго, святого... А, главное, именно здесь похоронены были золотые сны верующей юности, лучшiя мечты и несбывшiяся надежды. Ея собственный сынъ съ иронiей бросаетъ ей прямо въ лицо дорогое для нея слово "либерализмъ", надъ которымъ теперь глумятся все ренегаты и вся уличная пресса. Какъ, въ самомъ деле, это смешно: либерализмъ... Надъ этимъ словомъ хихикаютъ изъ каждой литературной подворотни. Но всего тяжелее были эти живые покойники, которые продали за чечевичную похлебку успеха свое недавнее первородство. Сколько было такихъ знакомыхъ ей именъ въ науке, литературе. и на всехъ ступеняхъ общественной деятельности. Оставалась верной идеаламъ юности очень небольшая кучка людей, забившихся по своимъ угламъ откуда ихъ голоса раздавались все реже и реже. Ведь это ужасно, если разобрать все разумно и все вещи назвать ихъ собственными именами. Это даже не недородъ хорошихъ людей, а разростающаяся пустыня, по которой бродитъ стая хищниковъ...
Анна Гавриловна не одинъ разъ плакала, до того ее огорчало все окружающее. Даже Колючка, милая, хорошая Колючка и та изменилась настолько, что никакъ не могла понять ея огорченiя.
- Я решительно не понимаю, что тутъ такого, особеннаго?-- удивлялась Колючка. - Время идетъ, и все кругомъ изменяется. Естественный законъ, по которому и мы съ тобой уже не те фантазерки, какими были двадцать летъ тому назадъ...
- Нетъ, это ужъ ты оставь, пожалуйста: я все такая же и такой умру.
Колючка загадочно улыбалась и умолкала, не желая спорить. Ведь и время горячихъ молодыхъ споровъ тоже прошло.. Она смотрела на Анну Гавриловну такими глазами, какими смотрятъ на упрямыхъ детей. Анна Гавриловна безъ словъ понимала это отношенiе къ ней старой подруги, но старалась не думать, что Колючка уже больше не Колючка.
- Нетъ, нетъ, ты такая же осталась, какой была,-- уверяла она съ трогательной настойчивостью. - Это скверная петербургская привычка непременно напускать на себя что-то такое... Пожалуйста, брось эту скверную манеру.
- Я говорю только одно, что съ фактами, моя милая, нельзя спорить. Я просто не желаю себя обманывать - и только.
Многое въ поведенiи Колючки для Анны Гавриловны оставалось непонятнымъ, до ея отношенiя къ Вадиму включительно. Достаточно сказать, что Колючка сошлась съ Вадимомъ, и этотъ нелюдимъ, избегавшiй общества, оживлялся въ ея присутствiи и постоянно о чемъ нибудь спорилъ. Колючка называла его по студенческой привычке къ кличкамъ - "мой сверхчеловечикъ". Они даже сошлись скоро "на ты", и Анна Гавриловна никакъ не могла объяснить себе такого быстраго сближенiя. Колючка хохотала до слезъ, когда узнала, что Вадимъ называетъ ихъ "старушенцiями въ отставке отъ либерализма".
- Я и сама начинаю то же думать,-- говорила она. - Конечно, старушонки... И пресмешныя старушонки, если говорить серьезно.
У Колючки была привычка подшучивать надъ всемъ и, главнымъ образомъ, надъ самой собой, что, повидимому, Вадиму и нравилось больше всего. Впрочемъ, иногда на Колючку нападали минуты какого-то молчаливаго отчаянiя, и она объясняла, что ей овладелъ злой духъ.
- Милый сверхчеловечикъ, это очень скверное состоянiе... Начинаешь ненавидеть самого себя, какъ, вероятно, ненавидитъ себя игрокъ, когда проснется утромъ после жестокаго проигрыша.
Анне Гавриловне не нравились именно такiе покаянные разговоры, и она боялась, какъ бы Колючка въ порыве откровенности не сказала чего нибудь лишняго, чего Вадимъ не долженъ былъ знать.
А такое обстоятельство было, и Вадимъ, конечно, зналъ, что о немъ можетъ ему сообщить только одна Колючка. Самъ онъ никогда не спрашивалъ мать объ этой семейной тайне, и только разъ она нашла на своемъ письменномъ столе вырезку изъ какой-то газеты, где приводился текстъ японской детской песенки, въ которой говорилось, что на свете четыре странныхъ и непонятныхъ вещи: ветеръ, огонь, землетрясенiе и отецъ. Ребенкомъ Вадимъ иногда спрашивалъ:
- Твой папа далеко,-- уклончиво отвечала Анна Гавриловна, стараясь перевести неловкiй разговоръ на какую нибудь другую тему.
Иногда Анна Гавриловна чувствовала на себе испытующiй, пристальный взглядъ Вадима и понимала, что онъ думаетъ объ отце, который до сихъ поръ для него былъ "далеко". Сверхчеловечикъ по детскому инстинкту догадывался, что этотъ таинственный отецъ здесь, въ Петербурге, и что они какъ нибудь встретятся. Последняго Анна Гавриловна и боялась, и въ то же время желала. Разъ, когда Колючка что-то разсказывала объ общихъ знакомыхъ и въ томъ числе о Петьке Ветре, у Анны Гавриловны захолонуло на душе,-- Вадимъ смотрелъ на нее такимъ тяжелымъ и не хорошимъ взглядомъ. Она не выдержала и убежала въ другую комнату, чтобы скрыть ненужныя бабьи слезы.
Все это ужасно волновало Анну Гавриловну, и она тысячу разъ перебирала свое прошлое, точно старалась оправдаться передъ самой собой. Да, она сделала одну изъ техъ грустныхъ ошибокъ, которыя отравляютъ всю жизнь. Но ведь она не побоялась последствiй и всю жизнь отдала своему ребенку. Боже мой, какъ она мучилась тоской по родине, живя за границей, но вернуться не могла, пока были живы отецъ и мать. Они ничего не должны были знать, особенно отецъ, суровый и педантичный человекъ, который не умелъ прощать. О, какъ она тосковала о своей милой Тамбовской губернiи, какъ рвалась туда всей душой, и должна была оставаться за границей. А тутъ еще постоянныя письма съ родины, умолявшiя вернуться, чтобы провести последнiе годы въ родномъ гнезде. Съ Вадимомъ она не могла прiехать, а бросить его темъ более. Это была вечная мука, тянувшаяся изъ года въ годъ, какъ тяжелый кошмаръ. Былъ моментъ, когда въ минуту отчаянiя она написала все отцу Вадима, и тотъ предложилъ ей "въ интересахъ восходящей линiи" фиктивный бракъ, но отъ этой милостыни она отказалась съ чисто женскимъ героизмомъ. Достаточно было одной ошибки, за которой оставалась хотя искренность, а покрывать эту ошибку обманомъ было выше ея силъ. Она не могла этого сделать по своей натуре, не выносившей лжи. Для Анны Гавриловны всякая ложь являлась самой ужасной вещью на свете, и она по своей натуре никогда не могла лгать.
Какъ, въ самомъ деле, складывается жизнь. Анне Гавриловне часто бывало жаль самой себя до слезъ. Ведь она, такая простая, любящая и хорошая, могла бы прожить совершенно иначе. Но какая-то слепая стихiйная сила все изломала, попортила и исковеркала. Положимъ, счастливыхъ людей не особенно много на свете, но они все-таки есть. Она особенно завидовала старикамъ. Идетъ такая седенькая парочка и непременно подъ ручку. Вотъ эти мудрецы умели пройти бурное море жизни рука объ руку и сохранили до глубокой старости согревающую теплоту молодого чувства. Она и себя видела такой же седенькой старушкой, видела свое неосуществившееся гнездо где нибудь тамъ, въ далекой, милой, родной безконечной глуши, видела даже те липы, которыя посадила бы своими руками въ молодости и въ тени которыхъ играли бы ея внуки... Она какъ-то особенно всегда любила девочекъ, и ея старшей дочери было бы уже летъ тридцать. И ничего, ничего... Какая-то могучая волна оторвала ее отъ родного берега и на всю жизнь унесла въ чужую, непрiютную и холодную даль. А тутъ еще сверхчеловечикъ Вадимъ, о будущемъ котораго она боялась даже думать.
IV.
Колючка была своимъ человекомъ въ Петербурге и ввела Анну Гавриловну въ дома, где собиралась молодежь. Именно, эта русская молодежь ее интересовала больше всего, и она впередъ волновалась. За границей она жадно следила по газетамъ о новомъ поколенiи, но никакого определеннаго впечатленiя не получалось. Нападки некоторой части печати на молодежь даже ее не возмущали, конечно,-- и среди молодежи встречаются типы не симпатичнаго характера, но по исключенiямъ нельзя судить о целомъ. Совсемъ другое дело въ общемъ тоне, въ господствующемъ настроенiи и конечныхъ задачахъ, какiя создаются известнымъ временемъ. Побывавъ на несколькихъ собранiяхъ, Анна Гавриловна вынесла странное впечатленiе, именно, что она совершенно чужая среди этой молодежи. Да, чужая, что и какъ ни говорите. Дело не въ марксизме и не въ ничшенiанстве, а въ более сложныхъ и более глубокихъ причинахъ.
- Наша съ тобой песенка спета,-- резюмировала съ обычной иронiей Колючка. - Раньше были просто отцы и дети, тоже не понимавшiе другъ друга, а теперь отцы, т. е. мы и господа дети... Ты обратила вниманiе съ какой обидной снисходительностью они относятся къ намъ?
- Ну, ты это уже преувеличиваешь... Вещь самая простая: то было наше время, а сейчасъ другое. Очень естественно, что молодежь идетъ своей дорогой впередъ...
- Ты, милая, только оправдываешься передъ самой собой, какъ оправдываются люди, которые не хотятъ признаться въ собственной старости, выморочности и отставке по предельному возрасту.
- Перестань, пожалуйста... Я этого не люблю, т. е. такой болтовни.
- А я такъ давно примирилась съ ролью благородной свидетельницы и ничемъ не огорчаюсь. Что же, намъ тлеть, а имъ цвести - ergo, всякому овощу свое время.
Колючка, вообще, точно наслаждалась, огорчая старую подругу. Ведь время вотъ такихъ восторженныхъ давно прошло, а она все еще ищетъ восторговъ...
Разъ, возвращаясь съ одного изъ "идейныхъ" обедовъ, где было много горячихъ споровъ и восторженныхъ словъ, Анна Гавриловна была въ особенно грустномъ настроенiи безъ всякой побудительной причины. Ей казалось, что она уже начинаетъ многое понимать - и все-таки было грустно. Погода была въ тонъ этому настроенiю. Сеялъ назойливый осеннiй дождь, мелкiй, какъ пыль. Электрическiе фонари съ трудомъ боролись съ надвигавшейся сырой мглой. По тротуарамъ въ какомъ-то молчаливомъ отчаянiи торопливо шли пешеходы, съ такимъ выраженiемъ лицъ, точно каждый далъ себе слово покончить жизнь самоубiйствомъ. Такихъ же самоубiйцъ везли извозчики, иззябшiе, суровые, обменивавшiеся при встречахъ и объездахъ непутными словами. Неосвещенныя окна домовъ казались глазными впадинами въ черепе какого-то многоглазаго чудовища. Вообще, все было скверно.
На подъезде швейцаръ Павелъ предупредилъ Анну Гавриловну, что ее "дожидаетъ" какой-то господинъ.
- Вероятно, ты что нибудь перепуталъ,-- довольно сурово ответила Анна Гавриловна.
- Никакъ нетъ-съ... Вотъ и собственная ихняя лошадь стоитъ у подъезда. Еще кучеръ съ часами на спине...
У Анны Гавриловны заходили темные круги передъ глазами, и она едва имела силы спросить, давно ли прiехалъ этотъ господинъ.
- Да ужъ близко полчаса будетъ...
Швейцара Анна Павловна не любила, потому что, какъ ей казалось, онъ ея не уважалъ. Про себя она по старинной студенческой терминологiи называла его "неразвитымъ субъектомъ", какъ и хозяйку своихъ меблированныхъ комнатъ.
- Это онъ не знаю что... А тутъ еще Колючка хотела завернуть. А можетъ быть, это она и устроила такой дикiй сюрпризъ...
Сегодня лестница оказалась вдвое выше обыкновеннаго, и Анна Гавриловна несколько разъ принуждена была отдыхать.
Петръ Васильичъ Арбузовъ сиделъ за чайнымъ столомъ, прихлебывая изъ стакана остывшiй чай съ лимономъ, и, какъ всегда, находился въ самомъ отличномъ настроенiи. Его нескладная, но сильная фигура, неправильное лицо съ мягкимъ носомъ и выпуклыми, близорукими глазами неопределеннаго цвета, его свежiй голосъ и раскатистый смехъ - все соответствовало веселому настроенiю, точно для этого было создано. Одетъ онъ былъ изысканно, но костюмъ, сшитый у лучшаго портного, сиделъ на немъ, точно былъ взятъ съ чужого плеча.
Вадимъ ходилъ по комнате, заложивъ руки за спину, и несколько разъ проговорилъ:
- Удивительно жизнерадостный характеръ у васъ, Василiй Петровичъ.
- Петръ Васильичъ... Что-же, это хорошо. Будьте добры, молодой человекъ, повернитесь въ профиль... такъ, такъ... Ну, а теперь смотрите на меня прямо и старайтесь припомнить что-нибудь самое смешное или самое грустное... Ахъ, не то! Поднимите немного голову и прищурьте левый глазъ... Вотъ такъ. Отлично... А если бы вы опустили левый уголъ рта и свели оба глаза къ носу... Не умеете? Ну, все равно...
- Послушайте, Василiй Петровичъ, это, наконецъ, смешно...
- Петръ Васильичъ... А если вы закроете глаза и поднимете правую ногу?
Раздеваясь въ передней, Анна Гавриловна слышала, какъ Арбузовъ советовалъ Вадиму сделать языкъ трубочкой и что-то еще такое, а Вадимъ хохоталъ и говорилъ:
- Удивительно веселый у васъ характеръ, докторъ... Вы делаете мне испытанiе, какъ идiоту.
- Быть веселымъ заставляетъ, меня моя профессiя, а что касается идiотства...
Онъ въ первую минуту не узналъ Анны Гавриловны, которая показалась ему совсемъ старухой. Она его узнала и удивилась, что онъ почти не изменился и только обросъ большой бородой песочнаго цвета. Онъ подошелъ къ ней и поцеловалъ руку;
- Какъ я радъ васъ видеть, Анюта... т. е. Анна Гавриловна. Какъ только узналъ вашъ адресъ я сейчасъ-же прiехалъ. Мы тутъ съ вашимъ сыномъ проделали несколько медицинскихъ упражненiй...
Она не знала, что ей говорить, и только смотрела на него испуганными глазами. Вадимъ повернулся и ушелъ въ свою комнату. Арбузовъ продолжалъ что-то говорить и несколько разъ бралъ ее за руку.
- А ведь я часто вспоминалъ васъ,-- говорилъ онъ. - Да... Где вы? Что вы делаете? Какъ вы живете? Да...
- И я... я тоже... Садитесь, пожалуйста. Не хотите-ли чаю?
Живя за границей, Анна Гавриловна часто думала о возможности этой встречи и про себя составляла длиннейшiе монологи. О, какъ ей много было нужно сказать этому человеку, вылить душу, наконецъ - просто выплакаться по бабьи. Никакихъ нехорошихъ и злыхъ чувствъ по отношенiю къ нему она не питала, а обвиняла во всемъ только одну себя. И вотъ онъ стоитъ передъ ней, смотритъ ей въ глаза, держитъ ея руку въ своей, а у нея нетъ ни одного слова для него.
- Садитесь, пожалуйста... Не хотите-ли чаю?-- машинально повторила она.
- Да, давненько мы не видались,-- повторялъ онъ, поднося ко рту пустой стаканъ.
- Какъ вы нашли Вадима?
Онъ издалъ неопределенный звукъ, вытянувъ губы, поднялъ брови и вполголоса ответилъ:
- Тутъ все конечно... навязчивыя идеи... Но это еще только начало. Да... У него мозгъ походитъ на кусокъ хорошаго стараго рокфора...
- Никакой надежды?-- тихо спросила она.
- Я не хочу васъ обманывать: ни малейшей...
Анна Гавриловна заплакала, тихо и безутешно. Онъ поднялся и началъ шагать по комнате. Какъ все безхарактерные люди, онъ не выносилъ женскихъ слезъ.
V.
Колючка застала хозяйку и гостя за темъ-же чайнымъ столомъ. У Анны Гавриловны еще оставались следы слезъ на лице. Арбузовъ вынужденно улыбался, здороваясь съ гостьей.
- Я вамъ не помешаю?-- спрашивала Колючка.
- Нисколько,-- совершенно спокойно ответила Анна Гавриловна. - Мы тутъ болтали о разныхъ пустякахъ.
- Вотъ и отлично,-- согласилась гостья. - Я тоже сегодня въ болтливомъ настроенiи...
- Кажется, это у васъ обычное настроенiе?-- весело заметилъ Арбузовъ.
- Нельзя-ли безъ дерзостей, милостивый государь? Притомъ, васъ ждетъ вашъ великолепный кучеръ съ часами на спине... Вотъ подите: не могу я видеть такихъ кучеровъ. Такъ меня и подмываетъ сказать владельцу такого кучера, что онъ, т. е. владелецъ, а не кучеръ,-- напрасно смешитъ публику, чтобы не сказать больше.
- Для начала не дурно...
Колючка и Арбузовъ пикировались постоянно еще во времена студенчества и сразу попали въ этотъ тонъ. Анна Гавриловна слушала ихъ, но ничего не понимала. Ей не нравилось кокетство, съ какимъ держала себя Колючка - раньше этого не было. Потомъ эта безпредметная болтовня уже совсемъ не соответствовала ея настроенiю. А Колючка играла глазами, заливалась деланнымъ смехомъ и разъ даже ударила Арбузова перчаткой по руке.
Родной отецъ и такъ безсердечно, съ научнымъ безпристрастiемъ вынесъ смертный приговоръ. Какъ это ужасно... И она когда-то верила вотъ этимъ глазамъ, этому голосу, этой улыбке - верила и была счастлива, т. е. уверяла себя, что счастлива. Для полноты этого счастья не доставало только того, чтобы ихъ на веки разлучила роковая волна, забросившая ее на далекiй востокъ, а потомъ за границу. Онъ, кажется, не долго горевалъ и скоро утешился въ обществе другихъ женщинъ, которымъ она не завидовала ни на одну минуту. Глядя теперь на Арбузова, она не могла себе представить, что могло ее увлечь. Ведь были и другiе люди, такiе хорошiе, честные и смелые. Да, ей выпалъ неудачный номеръ въ жизни - и больше ничего.
- Какую ты муху проглотила сегодня?-- шутила Колючка, обнимая Анну Гавриловну.
- Нетъ, мне ужъ не до мухъ,-- съ раздраженiемъ ответила Анна Гавриловна. - Не всякiй можетъ быть веселымъ, какъ ты или Петръ Васильичъ...
- Это значитъ, что мне пора убираться,-- перевелъ Арбузовъ. - Мадамъ сердится, мадамъ не въ духе... Ахъ, какъ я хорошо выучилъ эту науку!
легко, и Анна Гавриловна была рада, когда онъ, наконецъ, ушелъ. Она испытывала какую-то смертную истому, какъ человекъ, котораго много и долго били. Кстати, ей было очень непрiятно, что Колючка осталась и будетъ продолжать болтовню. Но на этотъ разъ Анна Гавриловна ошиблась,-- Колючка сидела и молчала, тоже усталая и какая-то жалкая.
- Что ты такъ нахохлилась?-- спросила Анна Гавриловна, начиная ее жалеть.
- Я?!.. А такъ... глупости...
Колючка поднялась и, по мужски заложивъ руки за спину, принялась молча шагать по комнате.
- Равноправность - тоже придумали... - бормотала она, думая вслухъ: - А мы верили... Такъ и было...
- Я? Очень просто... Природа несправедлива до последней степени. Посмотри на Петьку, онъ старше насъ съ тобой летъ на пять и молодецъ молодцемъ, а мы, какъ говоритъ твой Вадимъ, совсемъ старушонки... Онъ еще романы проделываетъ, за нимъ девушки ухаживаютъ - своими глазами видела, а мы - старая, негодная поломанная мебель, которую сваливаютъ на чердакъ. И какiя мы дуры съ тобой были тогда, когда были молодыми. Помнишь, какъ мы гордились что ценятъ наши убежденiя... Ха-ха!..
- Чему же ты смеешься?
- Я? А вотъ этому самому... Вотъ сейчасъ разве интересно кому нибудь знать, какiя у насъ съ тобой убежденiя. Къ хорошимъ убежденiямъ, моя милая, прежде всего нужно хорошенькую и молоденькую рожицу...
Тутъ ужъ Анна Гавриловна расхохоталась. Колючка умела такъ смешно злиться и въ такiе моменты договаривалась до абсурдовъ.
же Петьку... Онъ теперь развиваетъ какихъ-то провинцiалочекъ, конечно, молоденькихъ, которыя налетаютъ осенью въ столицы, какъ подёнки на огонь. Такiя же будутъ дуры, какъ и мы съ тобой...
- Ну, прибавь еще, позлись...
- Я говорю правду, матушка...
- А если-бы тебе предложили начать жить снова, какъ бы ты устроилась?
Колючка задумалась и сквозь слезы прошептала:
царица Екатерина II? Ахъ, какiя глупыя, какiя глупыя мы были..
- И нисколько не глупыя... Я и теперь то же самое думаю,-- спокойно возражала Анна Гавриловна. - У меня радостно бьется сердце каждый разъ, когда вижу учащуюся девушку. Что можетъ быть лучше? Какiя оне все милыя, хорошiя...
- Очень милыя... Ты видала, какъ мухи ползаютъ по стеклу? Черезъ стекло-то все видно - и небо, и землю, и вольную волюшку, а оне, бедныя мушки, только и могутъ, что ползать по стеклу. Такъ и мы съ тобой всю жизнь проползали, да и после насъ такъ же будутъ ползать...
- Бываетъ и такъ, конечно, но не всегда. Ты ужъ слишкомъ любишь обобщать...
Колючка разнервничалась до того, что съ ней сделалась истерика, и Анне Гавриловне пришлось долго ее успокаивать.
Вадимъ лежалъ на диване въ своей комнате и мучился. Онъ слышалъ все, что говорилъ Арбузовъ, а потомъ Колючка. Его мучила чисто ребячья мысль, что о немъ совсемъ забыли. А съ другой стороны, какiе глупые эти русскiе люди, которые такъ хвастаются своимъ добродушiемъ и широкой натурой. Нечего сказать, хороши, особенно этотъ милейшiй докторъ Петръ Васильичъ...
Когда Анна Гавриловна проводила, наконецъ, Колючку и вошла въ комнату Вадима, мальчикъ лежалъ на диване, отвернувшись лицомъ къ стене, и плакалъ. Съ нимъ тоже была истерика. Анна Гавриловна привыкла къ такимъ припадкамъ, спокойно села на диванъ и положила свою руку на вздрагивавшее отъ подавленныхъ рыданiй плечо сына.
- Я, мама, все слышалъ... - шепталъ Вадимъ,-- это было въ первый разъ, что онъ такъ назвалъ мать. - Да, слышалъ... и мне сделалось такъ жаль тебя... и Колючку... и всехъ хорошихъ русскихъ женщинъ... Ахъ, если бы я былъ здоровъ!.. А какъ это хорошо сказала Колючка про мухъ... Помнишь, и тебя дразнилъ: "въ одно место, къ одному человеку, по одному делу", какъ ты привыкла говорить... Больше не буду, мама...
- Все это прошло, милый мальчикъ,-- со вздохомъ ответила Анна Гавриловна. - Некуда больше идти...
- Я знаю, кто это приходилъ... и мне такъ жаль тебя, такую хорошую, любящую, честную...