Аверко

Аверко. 

Мое детство прошло въ далекой глуши Уральскихъ горъ, захвативъ последнiе годы суроваго крепостного режима, окрашеннаго спецiально-заводской жестокостью. Небольшой горный заводъ съ пестрымъ населенiемъ, согнаннымъ сюда изъ разныхъ концовъ Россiи, точно былъ вставленъ въ зубчатую раму вечно зеленыхъ горъ. Эта горная панорама являлась первымъ сильнымъ впечатленiемъ, а съ ней неразрывно связывалось представленiе воли, дикаго простора и какого-то размаха. Правда, что и осевшее въ горахъ волей и неволей населенiе резко отличалось отъ крепостного расейскаго брата, отличалось именно неумиравшимъ духомъ протеста, глухой борьбой и взрывами дикой воли. Однимъ изъ самыхъ яркихъ воспоминанiй моего детства является именно разбойникъ, какъ нечто необходимо-роковое, какъ своего рода судьба и кара, какъ выраженiе чего-то такого, что съ плеча ломило и разносило въ дребезги все установившiяся нормы, до дна возмущая мирное теченiе жизни и оставляя после себя широкiй следъ.

Въ репертуаре действующихъ лицъ этого детства разбойникъ являлся самымъ яркимъ героемъ. Даже сейчасъ я какъ-то не могу себе представить родныхъ горъ безъ того, чтобы въ нихъ где-нибудь не притаился разбойникъ. Да, настоящiй разбойникъ, такъ сказать, не умирающiй, потому что, когда ловили одного, на смену ему являлся сейчасъ же другой. Если есть какая-то законность въ известномъ числе писемъ, ежегодно отправляемыхъ безъ адреса, то и здесь была тоже своя законность, только уже формулируемая совсемъ иначе. Разбойникъ являлся необходимымъ действующимъ лицомъ, какъ производившiй известное броженiе ферментъ. Онъ служилъ неистощимой темой для разсказовъ, сказокъ и легендъ, которые безъ конца разсказывались въ задумчивыя летнiя сумерки и безконечные зимнiе вечера. Няня, кухарка, кучеръ, разныя старушки, бродившiя изъ дома въ домъ,-- все знали тысячи разбойничьихъ исторiй, которыми охотно делились съ нами, детьми. Делалось это, конечно, подъ сурдинку, когда дома не было отца и матери, или когда они не могли слышать. Некоторые разсказы отливались уже въ стереотипную форму и повторялись сотни разъ, но все-таки вызывали дрожь. Получалось какое-то тяготенiе къ "страшному", которое вотъ сейчасъ тутъ, за стеной, где съ воемъ и стономъ гуляетъ зимняя мятель. Начинало казаться, что что-то такое неугомонное и роковое бродитъ у самой стены и ищетъ удобнаго случая, чтобы ворваться въ домъ и разомъ нарушить наше скромное существованiе. Делалось страшно до слезъ и вместе съ темъ было кого-то жаль, даже вотъ это мятущееся "неприкаянное" зло.

Одинъ разсказъ особенно волновалъ насъ, и мы приставали къ старушке Филимоновне, остававшейся иногда домовничать съ нами:

- Баушка, разскажи про репку...

- Будетъ вамъ, пострелы!.. Намедни разсказывала...

- Баушка, миленькая...

Баушка Филимоновна жила бобылкой и существовала темъ, что кое-чемъ приторговывала у себя на дому - мукой, медомъ, крупой, сальными свечами, китайской выбойкой, холстомъ и пр. Она появлялась въ доме при каждомъ необыкновенномъ случае, какъ родины, крестины, именины, похороны, и была всегда желанной гостьей. Между прочимъ, она обладала талантомъ разсказывать "страшное".

- Баушка, разскажи про репку...

Старушка, поломавшись "для прилику", начинала разсказъ какимъ-то особеннымъ, былиннымъ речитативомъ, причемъ у слушателей уже впередъ захватывало дыханiе со страху.

- Жила я еще въ девушкахъ тогда,-- начинался разсказъ о репке стереотипной фразой. - Годовъ, значитъ, съ сорокъ тому назадъ. Ну вотъ, летней порой, какъ-то утромъ, народъ и бежитъ по улице... "Корнило беглаго убилъ". Я-то еще глупая была, по шестнадцатому году, и тоже за другими бегу, а Корнило жилъ въ Пеньковке. Кержакъ {Кержакъ - раскольникъ.} былъ и злой-презлой. Еще одинъ глазъ у него былъ кривой... Народъ бежитъ, я бегу, ну, прибежали въ Неньковку - все въ огородъ, а тамъ въ борозде и лежитъ беглякъ-то. Такъ, мужчина на возрасте, съ бородой, въ красной рубахе... А кровь изъ него такъ и хлещетъ. Застрелилъ его Корнило, значитъ, въ бокъ жеребьемъ. А всего-то дела было, что покорыстовался беглякъ репкой. Отощалъ, значитъ, да ночью и забрался въ огородъ къ Корниле, а у того собака. Ну, значитъ, собака заурчала, а Корнило сейчасъ снялъ ружье со стены, посмотрелъ въ огородъ изъ окошка, ну, видитъ, что кто-то шевелится въ борозде - онъ и пальнулъ. Злой былъ... Целыя сутки промаялся сердяга.

Получалось страшное несоответствiе между преступленiемъ и наказанiемъ,-- въ этомъ и заключалась вся суть трагическаго начала. Старушка делала драматическую паузу и ужъ потомъ разрешала взволнованную совесть.

- Ну, народъ-то сбежался, все смотрятъ на бегляка... Женщины которыя плачутъ, потому хоть и беглякъ, а душа-то человечья. А онъ мается, сердечный, и все только пить проситъ, потому какъ въ нутре у него горитъ все. Потомъ ужъ затихать сталъ - раньше-то стоналъ, ну, у смерти конецъ. Тогда онъ и говоритъ: "Прости, народъ православный... Это я въ Невьянскомъ заводе вдову съ мальчикомъ зарезалъ". Сказалъ и сейчасъ же померъ. Оно и вышло, что Корнило-то его не за репку застрелилъ, а такъ, Богъ злодея нашелъ. Дело-то такое было... Жила вдова въ Невьянске, сынъ у ней по седьмому годочку. Ну, значитъ, этотъ беглякъ и заберись къ ней ночью въ избу и сейчасъ населъ на вдову. "Подавай деньги..." Душилъ ее, тиранилъ, ну, баба и придумала. "Въ голбце у меня деньги спрятаны..." Значитъ, въ подполье. Повела она его туда. А потомъ какъ закроетъ западню да на щеколду. И какъ ужъ это случилось, а мальчонка-то съ беглякомъ въ голбце и попалъ. Беглякъ кричитъ: "пусти, а ежели не пустишь, мальчика зарежу..." Вотъ и взметалась вдова: и разбойника выпустить невозможно, и мальчоночку жаль. А мальчоночка-то изъ голбца кричитъ: "Мамынька родимая, беглякъ мне пальчикъ режетъ ножомъ... Мамынька родимая, на ножке пальчикъ отрезалъ..." Легко это материнскому сердцу!.. И молилась она, и плакала... А разбойникъ-то ужъ на одной ручке все пальчики обрезалъ мальчику. Ну, тогда она не стерпела и выпустила его, а онъ совсемъ разстервенился и се затиранилъ до смерти... А потомъ ограбилъ все и убежалъ. Мальчоночка-то живъ остался, только пальчиковъ на одной руке не осталось. Такъ и ушелъ беглякъ и все бегалъ, пока Корнило его не застрелилъ за репку. Какъ ни бегалъ, значитъ, а Богъ-то все-таки нашелъ... 

Намъ какъ-то особенно хотелось слушать этотъ разсказъ о репке, вероятно, потому, что въ немъ разбойничья жестокость была мотивирована и разбойничья жестокость несла высшую кару. Слушатель успокаивался потому, что порокъ наказывался. Стихiйное зло покрывалось возмездiемъ и отмщенiемъ.

Текущая действительность иллюстрировалась подвигами "природныхъ" заводскихъ разбойниковъ. Они не переводились. Савка, Федька Детковъ, Чеботка - все это были свои люди. Ихъ ловили, сажали въ острогъ, потомъ они убегали и ихъ опять ловили. Разбойникъ всегда былъ тутъ подъ рукой. Случаи убiйства повторялись довольно часто: убили вязниковца Илью, который накануне у насъ пилъ чай, потомъ на дороге застрелили повереннаго, который везъ деньги, потомъ Чеботка бросился съ ножомъ на заводскаго приказчика Павла Зотеича, потомъ на смерть избили целовальника Мишку, потомъ на смерть самымъ зверскимъ образомъ замучили гулящую солдатку и т. д. Уголовщина не прекращалась, но случайные примеры еще ничего не доказывали и скоро забывались, а на первомъ плане оставался все-таки настоящiй разбойникъ, въ своемъ роде спецiалистъ и профессiональный человекъ. Онъ являлся чемъ-то обреченнымъ, роковымъ и неизбежнымъ.

Какъ теперь помню ноябрьское серенькое утро. Снегъ только выпалъ и не успелъ еще потерять присвоенной первому снегу девственной белизны. Для насъ, мальчишекъ, это былъ праздникъ. Въ саду, сейчасъ подъ окнами мы уже устраивали катушку, т. -е. гору, какъ говорятъ здесь. Эта катушка занимала все наше вниманiе, и съ мыслью о ней мы просыпались каждое утро. Итакъ, въ одно прекрасное утро, когда по установившемуся порядку мы должны были готовить уроки, я не утерпелъ и незаметно ускользнулъ изъ классной, чтобы хоть посмотреть на предметъ нашихъ вожделенiй. Шелъ мягкiй снежокъ, обещавшiй новыя наслажденiя. Выбегаю стремглавъ въ садъ и останавливаюсь, какъ вкопанный. По нашей катушке ходилъ какой-то мужикъ съ метлой и волочилъ зловеще звонившую цепь,-- онъ былъ въ ножныхъ кандалахъ.

- Разбойникъ... - мелькнуло у меня въ голове, и я прянулъ назадъ.

Детское любопытство неудержимо. Следующую вылазку мы сделали уже совместно съ братомъ. Сначала посмотрели въ щель - разбойникъ съ самымъ мирнымъ видомъ разметалъ снегъ съ нашей катушки. А цепи такъ и звенятъ... Мы выглянули въ прiотворенныя ворота, потомъ долго стояли въ воротахъ и наконецъ, подталкивая другъ друга, подошли на "приличное разстоянiе" къ самому разбойнику.

- Ты это что делаешь, дядя?

- Снегъ подметаю...

- А ты кто такой?

- А тебя какъ зовутъ?

- Аверкiемъ звали...

- А зачемъ у тебя кандалы на ногахъ?

- А ужъ, видно, такъ случилось...

Страшнаго въ этомъ разбойнике решительно ничего не было. Самый обыкновенный мужикъ. Небольшого роста, широкоплечiй, съ добродушнымъ бородатымъ лицомъ и веселыми серыми глазами. Говорилъ онъ съ какой-то мягкой ласковостью. И эта мужицкая обыкновенность какъ-то уже совсемъ не вязалась съ лязганьемъ кандаловъ..

- А ты какъ къ намъ попалъ, Аверкiй?

- Да я въ школе сижу... Въ машинной места не хватаетъ.

Крепостное зверство иногда отличалось самыми наивными формами.

Кузнецъ Аверкiй попался съ поличнымъ, какъ фальшивый монетчикъ,-- преступленiе, за которое предусматривалась каторга и даже, кажется, предварительное наказанiе плетьми. Человека схватили, заковали въ кандалы и посадили въ пустую школу, где онъ долженъ былъ стеречь себя уже самъ. Мы жили въ казенномъ заводскомъ доме, а пустая школа стояла рядомъ. Аверкiю наскучило сидеть въ ней безъ дела, онъ вышелъ въ садъ и сейчасъ же нашелъ себе работу. Какъ видите, все такъ просто и наивно.

Сначала появленiе Аверкiя произвело сенсацiю въ нашемъ доме, т. -е. его кандалы, а потомъ все успокоились. Страхъ уступилъ место совершенно другому чувству: все прониклись сожаленiемъ къ несчастному. Въ самомъ деле, Аверкiй смастерилъ изъ олова несколько очень скверныхъ двугривенныхъ, сейчасъ же попался съ ними и теперь сиделъ въ школе, ожидая съ какимъ-то фатальнымъ терпенiемъ, когда "выйдутъ" плети и каторга. Преступленiе было такое наивное, а наказанiе такое страшное, что Аверкiя нельзя было не жалеть. Притомъ это былъ свой человекъ, и его зналъ весь заводъ, какъ кузнеца. А тамъ где-то уже по всемъ правиламъ искусства приготовлялась каторга, чей-то мозгъ подводилъ все подъ законъ, чья-то воля должна была осуществиться...

- Эхъ, пропала твоя голова ни за грошъ,-- въ глаза жалелъ нашъ кучеръ Яковъ будущаго каторжника.

- И то пропала...

- Дернуло тебя, Аверкiй!.. Хоть бы по настоящему какому уголовству попался, а то...

Аверкiю и самому себя, видимо, было тоже жаль, именно съ прибавленiемъ этихъ комментарiевъ. Онъ встряхивалъ головой и какъ-то застенчиво улыбался. Съ другой стороны, какъ мне кажется, онъ никакъ не могъ поверить въ свое грозное будущее. Какъ-то ужъ все очень быстро случилось...

Мы съ нимъ познакомились въ несколько дней и постоянно бегали въ школу, куда съ нами отправлялась разная еда. Къ благодарность Аверкiй мастерилъ намъ свои мужицкiя игрушки. Его тяготило больше всего вынужденное безделье, оставлявшее слишкомъ много времени для тяжелаго раздумья.

- А ты не боишься?-- допытывали мы съ детской безтактностью.

- Чего бояться: и тамъ люди живутъ. Значитъ, ужъ Богу угодно...

- Отстаньте вы отъ меня,-- ворчалъ онъ. - Я самъ ничего не понимаю...

Большiе тоже волновались и по-своему выражали разные мелкiе знаки вниманiя несчастному узнику. Мать посылала ему разную еду, а отецъ нарочно ходилъ похлопотать къ заводской власти. Но дело уже переходило изъ инстанцiи въ инстанцiю, и остановить его никто не могъ. Заводскiй приказчикъ тоже отъ души жалелъ глупаго кузнеца, хотя и поймалъ его самъ. Вообще, получалась неразрешимая путаница, которую могла порвать только рука заплечнаго мастера. 

Днемъ никто не приходилъ навестить Аверкiя. Можетъ-быть, мешали свои домашнiя дела, а можетъ-быть, удерживалъ спасительный страхъ. Чаще другихъ приходила его жена, забитая и молчаливая баба. Она приводила съ собой мальчика летъ шести, который тоже молчалъ и пугливо прятался за мать. Помолчавъ съ полчаса, она говорила:

Почему-то присутствiе жены его раздражало каждый разъ. Впрочемъ, подъ этой формой могло скрываться другое чувство, которое онъ боялся обнаружить, какъ проявленiе немужской слабости.

Совсемъ другое настроенiе являлось у него, когда приходилъ его проведать солдатъ-кузнецъ. Это былъ совсемъ подозрительный субъектъ съ слезившимися глазками и медной серьгой въ ухе. Онъ всегда былъ подъ хмелькомъ и всегда ругался.

- Ироды, вотъ что! Да... Другiе-то похуже въ тыщу разовъ да живутъ. Прямые душегубы, которые бываютъ... да. А тутъ на тебе... Здорово живешь... Тьфу, дьяволы...

- Ты это кого, солдатъ, ругаешь?-- спросилъ я однажды.

ни впередъ.

Разъ солдатъ явился въ сопровожденiи собственной жены, красивой женщины съ зелеными глазами и зелеными серьгами. Она была одета совсемъ не по-заводски, т. -е. не въ сарафанъ, а въ ситцевое платье. Удивительное было у ней лицо - дерзкое, нахальное, съ тяжелымъ взглядомъ. И окончательно сталъ ее бояться, когда узналъ, что солдатъ взялъ ее въ жены "съ эшафота", какъ объяснилъ намъ кучеръ Яковъ. Этотъ Яковъ зналъ все и отличался большими наклонностями къ философiи.

- Она, значитъ, мужа стравила, ну, ее на эшафотъ... А ты не трави!.. Ну, а тутъ солдатъ и подвернись... Такъ и такъ, желаю жениться на этой самой отраве. Ну, по закону вместо плетей да каторги ее за солдата замужъ выдали... Теперь она его уже три раза зачинала травить, да живучъ солдатъ. Отлежится и на смерть ее изобьетъ, а она отлежится - опять его травить...

Аверкiй прожилъ въ школе месяца два, а потомъ вдругъ исчезъ. Какъ его увезли и когда - мы не видали.

- Въ Верхотурье повезли,-- сурово объяснилъ Яковъ на все наши вопросы и выругался въ пространство. - Тамъ разсудятъ...

дороги, что тоже сравнительно легче,-- трудно сказать. Можетъ-быть, его ошеломила острожная обстановка, можетъ-быть, проснулась смертная тоска по воле, можетъ-быть, онъ убедился, что все равно, какъ ни пропадать и где ни пропадать. И ушелъ Аверкiй съ большой дерзостью, какъ не могли уйти опытные и бывалые острожные сидельцы. Въ немъ какъ-то разомъ проснулся настоящiй разбойникъ, а не глупый фальшивый монетчикъ. Думалъ-думалъ, прикидывалъ умомъ и такъ и этакъ, и наконецъ придумалъ. Ведь это наша русская историческая панацея - спасаться отъ всякой беды бегствомъ. Аверкiй являлся только ничтожной единицей въ общей арифметике всяческаго бегства.

- Молодецъ,-- угрюмо похвалилъ Яковъ бежавшаго Аверкiя. - Давно было нужно такъ-то сделать...

- А если его поймаютъ?

- Ну, еще это надо пообедать... Такого-то зверя не скоро взловишь, потому какъ человекъ онъ свежiй и весь разстервенился.

Предсказанiя Якова скоро сбылись. Аверкiя пытались где-то ловить, и онъ для перваго раза зарезалъ полесовщика,-- это было уже настоящее вступленiе на разбойничiй путь, и возврата не было.

прямо дерзости: онъ ночевалъ у себя въ собственной избе. Вероятно, это было его мечтой и заветной целью, именно, хотя одну ночь чувствовать себя человекомъ, а не леснымъ зверемъ. Сказалась мучительная тяга къ родному пепелищу... Заводская администрацiя поднялась на ноги, потому что Аверко, видимо, не желалъ уходить отъ родныхъ местъ и спасался по покоснымъ избушкамъ, промысловымъ балаганамъ и куренямъ. Его встречали тамъ и сямъ. Кто-то донесъ, что онъ въ такой-то день опять придетъ ночевать къ жене. Но Аверко предпочелъ провести эту ночь въ нашей бане...

Последнее всехъ переполошило. Смелость Аверки начинала переходить даже границы, дозволенныя "прямымъ разбойникамъ".

- Пустяки,-- уверялъ одинъ Яковъ. - Съ чего онъ насъ-то будетъ трогать? Мы ему вреда не делали... И разбойникъ чужую хлебъ-соль не забываетъ.

Яковъ былъ правъ. Аверко больше не показывался и не тревожилъ никого.

Закончилась эта разбойничья карьера темъ, что Аверко, подобравъ партiю изъ другихъ шляющихъ людей, ограбилъ почту и убилъ почтальона. Шляющiе были скоро переловлены, а Аверко еще разъ ушелъ, вернее, не ушелъ, а только скрылся на время. Поднята была на ноги вся заводская полицiя, и Аверку наконецъ поймали где-то въ горахъ. Это былъ уже совсемъ другой человекъ, нисколько не походившiй на прежняго Аверкiя. Наряженъ былъ чрезвычайный военный судъ, который и порешилъ наказать преступниковъ шпицрутенами по месту жительства. Къ счастiю, экзекуцiя совершилась не на нашемъ заводе, а въ соседнемъ. Аверко не вынесъ своихъ четырехъ тысячъ.

- И чего, подумаешь, пропалъ человекъ... И двугривенные-то делалъ не онъ, а солдатъ съ женой. Ну, а улики на него выпали... Эхъ, жисть!.. Онъ мне самъ сказывалъ...