Дружки

Почти на границе съ Тобольской губернiей, где река Ница впадаетъ въ Туру, раскинулось богатое Сосногорское село - бывшая ямская слобода. Здесь крайнiй пределъ Пермской губернiи, а дальше уже начинается "немшоная Сибирь", уголовная сестра матушки Расеи. Въ Сосногорскомъ грудились все "естевые" (зажиточные) мужики - и земли много, а главное, проходилъ здесь сибирскiй трактъ на Ирбитъ. По зимамъ, когда закипала ирбитская ярмарка, но всему тракту "стономъ стонъ стоялъ". Кто извозомъ промышлялъ, кто держалъ постоялые дворы для обозовъ, и все безъ исключенiя были "дружки", т. -е. при случае возили проезжавшихъ на ярмарку и съ ярмарки сибирскихъ купцовъ. Собственно въ Сосногорскомъ не было станцiи, но у "дружковъ" былъ свой маршрутъ, и они предоставляли ихъ степенства прямо изъ воротъ въ ворота, сдавая роднымъ и знакомымъ. Такiе порядки установились съ испоконъ века, и обе стороны находили ихъ выгодными: казеннымъ трактомъ ехали чиновники, а у купцовъ была своя линiя. Сосногорскiе дружки славились своей лихой ездой, а купцы не жалели давать на водку, особенно когда дело было спешное.

Изъ всехъ сосногорскихъ дружковъ выделялся старикъ Кожинъ. Въ селе онъ пользовался нехорошей славой, хотя определеннаго никто ничего и не могъ сказать про него, а такъ просто - нехорошая слава. Старики помнили еще, когда Кожинъ былъ беднякомъ и околачивался на краю села въ проваленной избенке. Всехъ животовъ у него была пара лошадей, на которыхъ онъ возилъ "проезжающихъ купцовъ", какъ и все другiе. А потомъ какъ-то вдругъ Кожинъ сталъ богатеть, поставилъ новую избу, завелъ целый табунъ лошадей и вошелъ въ славу, какъ обстоятельный и богатый мужикъ. Те, кто остались "середка на половине", много судачили относительно этого скораго богатства, но чужая брань на вороту не виснетъ,-- мало ли что изъ зависти люди говорятъ. Въ описываемое нами время Кожинъ уже пережилъ свою худую славу, потому что забралъ помаленьку все село въ руки, и болтуны частенько одолжались у него. У кого лошадь падетъ, кому избу поставить, кому поручительство на доставку кладей - все лезли къ Ермилу Ефимычу и редко уходили съ пустыми руками. А худая слава все-таки оставалась: откуда у дружка такiя деньги взялись? Конечно, на тракту мало ли лихихъ людей: кто лошадями крадеными промышляетъ, кто цибики съ чаемъ срезываетъ, кто вообще не любитъ, чтобы плохо лежало, но за Кожинымъ никакого такого "качества" не было. Просто, взялъ да и разбогателъ невпримеръ другимъ прочимъ и всю семью на ноги поставилъ. У старика было пять сыновъ, все какъ на подборъ, молодецъ къ молодцу, и у всякаго свое хозяйство, полное обзаведенiе и деньги про черный день. Но сыновья были ни при чемъ, а оставался въ подозренiи у односельчанъ одинъ старикъ. И видъ у него былъ, какъ у волка,-- лицо все заросло щетинистой бородой, седыя брови нависли надъ глазами, серые глаза смотрели исподлобья. Изъ себя старикъ былъ не великъ, но кряжистъ и жиловатъ, какъ другое смолевое дерево. Говорилъ онъ мало, а только ухмылялся въ свою широкую бороду. Вообще, чортъ - не чортъ, а около того...

Стоялъ апрель въ начале. Ребятишки уже ждали скворцовъ. Последнiй санный путь, избитый ярмарочными ухабами, почернелъ и по ночамъ покрывался ледянымъ черепомъ. "Дорога отошла", какъ говорили дружки, и только изредка мимо деревни пробирались последнiе обозы. Сосногорскiе дружки жалели лошадей и не маяли ихъ по последнему пути, благо после ярмарки все успели заправиться, кто и чемъ успелъ. Село отдыхало, и по вечерамъ на завалинкахъ собирались почти все мужики погалдеть и посудачить.

Въ первыхъ числахъ выпалъ за ночь снежокъ. Утромъ выяснило, и дорога поправилась. Конечно, это былъ гнилой весеннiй снегъ, который пропадалъ отъ перваго солнышка. Къ вечеру снегъ опять пошелъ мокрыми хлопьями и покрылъ все кругомъ, точно саваномъ. Старикъ Кожинъ, какъ всегда, вышелъ на завалинку и сиделъ, какъ ястребъ, поглядывая на пустую улицу. Все у него есть, делать нечего,-- отчего и не посидеть. Сидитъ старикъ часъ, сидитъ другой. Улица точно умерла, и только около кабака толчется подгулявшiй пародъ.

"Экъ обрадовались, черти... - думаетъ Кожинъ, следя глазами за падавшими снежинками. - Дали бы отдохнуть водке-то хоть после ярманки".

Кабакъ былъ недалеко отъ волости, и старику видно было, кто входилъ и выходилъ въ распахнутую настежь дверь. Вонъ Никита Челышевъ празднуетъ, хороши тоже брательники Мутовкины - какъ опоеные телята шарашатся у кабака. А вонъ кто-то незнакомый вышелъ - это былъ шерстобитъ, возвращавшiйся съ зимнихъ заработковъ во-свояси, куда-нибудь въ Вятскую губернiю.

"Конечно, шерстобитъ... - думаетъ Кожинъ, прищуривая глаза. - Вонъ и музыку свою волокетъ. Ишь, какъ натрескался..."

Выпившiй съ устатку шерстобитъ действительно сильно покачивался и выделывалъ своими вятскими лаптями какiя-то заячьи петли. "Продувной народъ,-- думаетъ Кожинъ: - не гляди, что на немъ лапти, а самъ, поди, въ котомке рублей полтораста волокетъ... Знаемъ мы ихъ, лапотниковъ!" Поровнявшись съ избой Кожина, шерстобитъ остановился, чтобы перевести духъ.

- Ай обезножилъ?-- спрашивалъ Кожинъ, довольный случаемъ перекинуться словечкомъ съ живымъ человекомъ.

- Чажало, братанъ... - по-своему ответилъ шерстобитъ, ухмыляясь блаженной улыбкой.

- Ну, такъ присядь: места не просидишь. Дальнiй будешь?

- А изъ Слободского уезда, значитъ.

- Вятскiй пимъ {Вятскихъ крестьянъ называютъ пимами,-- это считается почему-то обидной кличкой. Пимъ - валенки.}?

- Онъ самый... Все шелъ, все шелъ - ничего, и потомъ завернулъ въ кабакъ и ослабелъ. Дюже ослабелъ, братанъ...

- Найми подводу, коли ослабелъ.

- Купило-то у насъ притупило. Плохая наша работа по нонешнимъ временамъ. Прежде-то наши шерстобиты домой выхаживали къ Святой по сотне, по полторы сотни, а ноне угоришь и на тридцати рубликахъ.

- Ну, отводи глаза кому другому... Знаемъ мы васъ, лапотниковъ. Хоть, я тебя самъ свезу? Мне все одно надо на Оконшину ехать: лошадь себе присмотрелъ тамъ... виноходный меринъ.

пряди белокурыхъ волосъ. Предложенiе Кожина почему-то и разсмешило его и вместе подзадорило: ты думаешь, мы и ездить не умеемъ, седая твоя борода?

- Запрягать, что ли, коней-то?-- подзадоривалъ старикъ. - По снежку-то лихо подкатимъ.

Прислонивъ свою шерстобитную "балалайку" къ избе, шерстобитъ началъ торговаться. Къ окно избы высунулась повязанная краснымъ платкомъ голова молодайки,-- изъ пяти сыновей неотделеннымъ при старике жилъ одинъ меньшакъ. Вслушавшись въ разговоръ, молодайка решилась вставить свое бабье слово:

- Чтой-то, тятенька, ты и надумашь: ехать на ночь глядя...

- А тебя кто спрашиваетъ?-- огрызнулся старикъ. - Не твоего ума дело...

Голова молодайки скрылась.

- Я тебе, мотри, почтенный, стаканъ водки поднесу,-- хвастался шерстобитъ, подзадоренный старикомъ.

- Ну, я не потребляю ее, твою водку...

Договоръ состоялся, и старикъ пошелъ запрягать лошадей. Вся ямщицкая снасть всегда у него была въ порядке, и обрядить пару стоявшихъ въ конюшне лошадей было минутное дело, но старикъ что-то долго копался и раза три менялъ дугу. Шерстобитъ сиделъ на крыльце и разговаривалъ самъ съ собой:

- Отчего же и не проехать, ежели, напримеръ, человекъ ослабеетъ,-- не все купцамъ да чиновникамъ ездить.

На крыльце несколько разъ показывалась старуха, жена Кожина, и съ безпокойствомъ следила за сборами старика. Заговорить она не решалась, а только жалостливо смотрела на бунчавшаго, какъ шмель, шерстобита,-- вотъ нелегкая принесла человека, а старикъ точно сбесился. Какъ на грехъ, и меньшака не случилось дома - некому и разговорить старика. Старуха поджидала, когда мужъ войдетъ въ избу оболокаться, чтобы сказать ему свое женино слово.

- Тета, а тета... дай испить,-- просилъ ее шерстобитъ.

- Кваску тебе, что ли?

- Давай квасу... ослабелъ я...

Пока старуха ходила за квасомъ, старикъ успелъ одеться по-дорожному. Молодайка выскочила за нимъ на крыльцо, но тоже ничего не посмела сказать,-- старикъ по-своему баловалъ ее, но она боялась его, какъ огня. Все снохи не долюбливали его именно за это: угонитъ сына въ дорогу, а самъ за снохой и ходитъ. Забитая старуха ничего не могла даже заметить отъ себя, и молодыя бабы отбивались своими бабьими силами. Попроще оказалась вторая сноха, и деревенская молва вышучивала ее на все лады.

- Ведь поехалъ-таки... - шептала старуха, когда кошевка въ сумерки тронулась со двора.

Она долго что-то шептала про себя, крестилась и вообще безпокоилась. Чего бы не попритчилось, неровенъ часъ, да и старикъ скрутился какъ-то вдругъ, точно его укололо.

Старикъ вернулся поздно ночью, самъ прибралъ лошадь и, не ужинать, залезъ спать на полати. Старуха слышала все, но голосъ не подала,-- она боялась мужа и только тяжело вздыхала.

Прошло недели три. Весна брала свое, снегъ давно стаялъ и, какъ говорили, тронулись реки по вершинамъ. Сибирскiя реки начинаютъ ледоходъ съ истоковъ, потому что тамъ теплее. Ница и Тура посинели, надулись, и со дня на день ждали полой вешней воды. Старый Кожинъ спрашивалъ каждаго проезжающаго, какъ и где прошли реки,-- это его очень занимало. Разъ, когда онъ вечеромъ сиделъ на своей завалинке, проезжавшiй мужичонка изъ соседней деревнишки остановился у кабака, и около него собралась толпа народа.

- Что такое сделалось?-- спрашивалъ Кожинъ, когда народъ побежалъ мимо него къ кабаку.

- Н-но-о?..

- А мужикъ сказываетъ... Въ волость, слышь, заявленiе сделалъ. Значитъ, въ самомъ Красномъ Яру...

- Охъ, охаверники!-- обругался Кожинъ.

Онъ пошелъ вместе съ другими къ кабаку. Мужичонка стоялъ на крыльце и десятый разъ разсказывалъ напиравшей на него толпе, какъ онъ ехалъ мимо Краснаго Яра и наткнулся на мертвяка - лежитъ сердечный, какъ былъ, въ лаптяхъ, а лица нетъ. Голова разбита, а лицо изрублено. Котомочка около валяется.

- Чужестранный какой-нибудь, изъ расейскихъ...

- Восетта шерстобитъ проходилъ въ лаптяхъ-то,-- заметилъ неизвестный голосъ въ толпе.

Все волостные подняты были на ноги: дело случилось необычное, и безъ станового не обойдешься. Первымъ деломъ, полицейское дознанiе. Волостные старички только кряхтели: наедетъ становой Циркулевъ, тогда не развяжешься съ мертвякомъ.

- Кто-нибудь подкинулъ,-- настаивалъ Кожинъ въ волости.

что былъ крутой спускъ, а зимникъ пролегалъ прямо черезъ болото. Если бы мужичонка, проехавшiй по летней дороге первымъ, запоздалъ на одинъ денекъ, мертвяка унесло бы полой водой, которая заливаетъ Яръ.

- Ведь вотъ чортъ понесъ человека... - ворчалъ Кожинъ, когда они подъезжали къ Яру.

- Не нравится?-- шутилъ становой, чувствовавшiй поживу. - Давно я у васъ не бывалъ...

- Что же, живемъ мы тихо и смирно, слава Богу, ваше благородiе... Никакихъ качествъ за нами нетъ...

- Разговаривай... А законъ знаешь?

Когда плетеный коробокъ, заложенный парой сытыхъ доморощенныхъ лошадей, подкатилъ по размякшей, избитой еще осеними колдобинами дороге къ Яру, Кожинъ, прищурившись, погляделъ кругомъ и какъ-то печально проговорилъ:

- Вонъ какъ разыгралась матушка Ница... На версту, поди, разлилась.

Река, действительно, разыгралась на славу. Хозяйственный глазъ старика порадовался за поемные луга, скрытые сейчасъ подъ водой,-- сойдетъ, Богъ дастъ, вешнина, обсушитъ солнышко, и займется луговая трава по поясъ. Но эти хозяйственныя мысли, какъ птицы, сейчасъ же были спугнуты настоящимъ. На бережку, у самой воды, подъ рогожкой, лежалъ мертвякъ, а около, въ шалашике, сиделъ слепой и глухой старикъ сторожъ Акимычъ. Трупъ уже разлагался, и понятые старались держаться отъ него подальше...

- Ну, милые, надо все заговорилъ становой, вылезая изъ плетушки. - Все кости измяло, все суставы вытянуло, а нельзя: законъ.

Мертвякъ представлялъ собой обезображенный трупъ. Крестьянская одежда, лапти и котомка свидетельствовали, что это простой человекъ.

- Бродяжка какой-нибудь,-- заметилъ Кожинъ, сторонясь отъ трупа. - Свои же бродяжки, поди, порешили да подкинули... Мало ли ихъ по весне изъ Сибири въ Расею идетъ. Варнаки, одно слово...

- А лицо зачемъ изсечено?-- заметилъ становой. - Нетъ, тутъ дело не бродяжкой пахнетъ...

понятыхъ, и темъ дело на первый разъ кончилось. Мужики посудачили, покачали головами и разошлись, а Кожинъ все смотрелъ на реку и несколько разъ повторялъ:

- Ишь какъ разыгралась, матушка...

Становой приставилъ къ мертвяку новый караулъ, принялъ "благодарность" и уехалъ, обещая навестить вскоре вместе съ "следственникомъ". Въ Сосногорскомъ только и разговору было, что о мертвяке. Стоустая молва въ голосъ повторяла, что это тотъ самый шерстобитъ, котораго Кожинъ возилъ по последнему пути. Конечно, лица "не знать", но нашлись памятливые люди, которые узнали и лапти, и понитокъ, и комканый ремешокъ вместо опояски. Мужицкая память крепкая, и достаточно пройти человеку по улице, чтобы черезъ месяцъ разсказали вамъ все его мельчайшiя приметы и особенности въ костюме. Такая памятливость объясняется, разъ, наблюдательностью неграмотнаго человека, который не надеется на записную книжку, а потомъ бедностью деревенскихъ впечатленiй,-- всякое новое лицо оставляетъ по себе прочный следъ. Кроме этого, молва тоже, какъ одинъ человекъ, решило, что шерстобита "ухайдакалъ" не кто другой, какъ старикъ Кожинъ, причемъ ему поставили въ вину прежнюю худую славу.

Когда наехалъ следователь съ докторомъ и становымъ, первая половина этихъ предположенiй подтвердилась неопровержимымъ образомъ - въ кустахъ нашли шерстобитную "балалайку", а около нея клочки разорванной бумаги. Когда эти последнiе были собраны и сложены, получился паспортъ вятскаго крестьянина, того самаго шерстобита, котораго возилъ Кожинъ. До следователя дошла слава объ этомъ Кожине, но какъ заподозреть самаго богатаго и обстоятельнаго мужика въ такомъ деле,-- если бы и убить, такъ кого побогаче, а то съ шерстобита немного возьмешь. Могла быть простая случайность: повезъ старикъ шерстобита въ Оконшино, а тамъ его убили и подбросили на половине дороги. Следователя больше всего интересовалъ фактъ, что лицо убитаго обезображено и что паспортъ взятъ изъ котомки и разорванъ - такъ могла поступить только опытная и знающая рука. После долгихъ проволочекъ и перекрестныхъ допросовъ старикъ Кожинъ привлеченъ былъ, наконецъ, къ следствiю. Но онъ держалъ себя съ такимъ достоинствомъ и спокойствiемъ, что даже опытный следователь поколебался - прямыхъ уликъ нетъ, а оговорить могутъ и невиннаго человека.

- Помилуйте, станетъ онъ руки марать изъ-за сотни рублей,-- отстаивалъ становой Кожина: - у него своихъ тысячъ двадцать... Первый мужикъ, однимъ словомъ!

- Какъ знаете, а я къ слову...

Следователь после известнаго колебанiя остановился окончательно на Кожине: конечно, убилъ шерстобита онъ, но по какому поводу - это оставалось неразрешимымъ. Да и старикъ не выдавалъ себя ни однимъ движенiемъ: мало ли онъ на своемъ веку разнаго народа перевозилъ... Обстановка всего дела убеждала следователя въ противномъ: обезображенiе лица, разорванный паспорта, расчетъ на весеннiй разливъ, который могъ смыть все следы преступленiя, наконецъ старанiя Кожина свалить вину на бродягъ или на крестьянъ соседней деревни. Но, несмотря на все это, являлась мысль: а если все это случайныя совпаденiя, и пострадаетъ невинный человекъ.

Изъ этой путаницы всехъ выручилъ случай, неожиданно объяснившiй психологическую подкладку дела. Когда следователь привлекъ старика Кожина въ качестве обвиняемаго, то приходилось или отправить его въ тюрьму, или до суда сдать кому-нибудь на поруки. Изъ однодеревенцевъ никто не изъявилъ желанiя сделать последнее, а когда следователь обратился къ сыновьямъ подсудимаго, то все четверо отказались наотрезъ. Это разрешило последнiя сомненiя следователя, а самъ Кожинъ вдругъ съежился и упалъ духомъ.

- Ну, что ты думаешь теперь, старикъ?-- спрашивалъ следователь.

Оставался последнiй сынъ меньшакъ, жившiй вместе съ отцомъ. Видимо, Кожинъ разсчитывалъ на него, но и тотъ отказался,-- этотъ ударъ былъ последнимъ. На старика напало какое-то бешенство.

- А когда такъ... противъ родного отца, то пусть я буду убивецъ... - заявилъ онъ съ азартомъ. - Мое дело, вашескородiе... Покорыстовался, порешилъ шерстобита. Старое это у мени ремесло, потому какъ еще раньше, когда дружкомъ ездилъ, такъ, можетъ, до десятка купцовъ въ Красномъ Яру покончилъ. Выеду изъ села и скажу: "а тутъ, ваше степенство, ближняя дорожка есть"... Пустое самое слово, а всякому лестно. Такъ и порешишь, а весной вода унесетъ мертвяка... Что касаемо шерстобита, такъ это ужъ, видно, роковой человекъ подвернулся. Самъ не знаю, какъ оно все вышло: вижу - человекъ чужестранный идетъ, ну меня и потянуло, и потянуло... Точно оболокомъ обнесло: лошадей запрягаю, а у самого руки трясутся.

Увезли Кожина въ городъ и посадили въ острогъ. Сидитъ старикъ неделю, сидитъ другую, третью... Два раза вызывали къ следователю, но новаго онъ ничего не могъ сказать. Въ камере много арестантовъ и все точно свой народъ, а Кожинъ чужой. Его же на смехъ подымаютъ: богатый мужикъ, а позарился на шерстобита. Другiе сыновьями покоряютъ: хорошъ, видно, отецъ, что родныя дети заживо отказались. Слушаетъ Кожинъ и молчитъ. Ведь онъ и повинился, чтобы насолить сыновьямъ, пусть начальство отбираетъ отъ нихъ грабленое. Все его работа была, онъ и въ ответе... Только когда острожные юристы объяснили ему, что имущество не отберутъ отъ сыновей, Кожинъ окончательно налъ духомъ и затосковалъ, какъ подстреленный ястребъ.

Общая камера большая, но теснота отъ народу страшная - негде повернуться. Три решетчатыхъ окна высоко, и въ нихъ, черезъ железный переплетъ, глядитъ летнее синее небо. Ахъ, хорошо теперь тамъ, где зеленеютъ на Нице поемные луга. Когда арестанты улягутся по нарамъ и заснутъ, Кожинъ одинъ не спитъ. Тихо-тихо въ целомъ остроге, и только подъ окномъ мерно ходитъ часовой. Закроетъ старикъ глаза и не можетъ заснуть. Все ему проклятый шерстобитъ представляется. Каждую ночь онъ приходитъ сюда и мучитъ убивца, а Кожинъ думаетъ, думаетъ, думаетъ... Все ему Красный Яръ представляется, да и вся его жизнь. Бедный былъ человекъ, тяжело было, и тоже думалъ, какъ бы поправиться, какъ бы нажить деньгу... Въ дружкахъ немного выездишь. Въ первый разъ выпалъ ему случай зря. Везетъ онъ сибирскаго купца пьяненькаго. Дорога большая, ярмарочная - ничего съ нимъ не поделаешь. Тогда и блеснула у него мысль. - "Ваше степенство, тутъ ближняя дорога есть"... - "Ближняя? Вези, где ближе"... Свернулъ онъ къ Красному Яру, дело ночное, въ поле - ни души. Страшно было поднимать руку на живого человека. "Ваше степенство, завертка ослабла"... - "Ну поправляй, коли ослабла". Слезъ Кожинъ съ облучка, повозился у завертки, а потомъ подошелъ къ купцу, да какъ черкнетъ его десятифунтовой гирей по голове - тотъ даже не охнулъ, а только ногами задрыгалъ. Только всего и было... Обобралъ онъ его, тело спряталъ въ Яру, чтобы полая вода унесла, а денегъ забралъ тысячи три. На другой годъ такъ же уходилъ двоихъ, и все темъ же путемъ: "Ближняя дорога, ваше степенство... завертка ослабла"... И все какъ одинъ, точно малые ребята, поддаются. Потомъ сталъ Кожинъ вести дело осторожнее: сначала выспроситъ, откуда человекъ - если ближнiй, такъ оставитъ, а если дальнiй - прикончитъ. Ищи его, дальняго-то, по тракту, когда тысячи народу едутъ. Выискался всего одинъ, съ которымъ пришлось повозиться - и собой худенькiй, а жиловатъ оказался. Ударилъ его Кожинъ своей гирей, а онъ какъ вскочитъ, да на него - чуть изъ револьвера еще не застрелилъ, да хитрая немецкая штучка дала осечку, а кожинская гиря действовала безъ осечекъ.

сыновья поработаютъ въ свою долю. Все у него было, а вотъ нечистый попуталъ... И тоже какъ все это просто вышло: идетъ пьяненькiй шерстобитъ, пошатывается, а Кожинъ сидитъ на завалинке и смотритъ. - "Эй, довезу"... Добро бы деньги большiя были, а то такъ, зря, на сотне рублей запутался... И все такъ же, какъ съ богатыми купцами: "Ближняя дорога тутъ есть... завертка"... А тутъ чортъ мужичонку подвернулъ, оретъ: мертвякъ, мертвякъ... Не умелъ, значитъ, концовъ схоронить. Лежитъ Кожинъ и думаетъ, какъ следовало по настоящему сделать - привезъ бы котомку съ собой и "бандуру" да въ печь, а мертвяка снежкомъ бы засыпать сверху... Каждую ночь Кожинъ думаетъ все объ одномъ, точно онъ каждую ночь убиваетъ этого шерстобита. Страшно ему делается, въ глазахъ кровь, а тамъ каторга, кандалы...

Въ остроге Кожинъ высиделъ полгода. Когда назначено было разбирательство его дела въ окружномъ суде, онъ ночью повесился - разорвалъ рубаху, сделалъ жгутъ, прицепилъ его къ оконной решетке, и делу конецъ.

1889.