ИСКУШЕНІЕ о. СПИРИДОНА.
Разсказъ.
I.
Жаркiй iюльскiй день былъ на исходе, а работа такъ и кипела кругомъ, какъ бываетъ только въ самый разгаръ страды. Ловили каждый рабочiй часъ. А тутъ еще поднималась съ севера грозовая тучка, и где-то, точно подъ землей, слышались глухiе раскаты далекаго грома. Отецъ Спиридонъ, маленькiй и тщедушный старичокъ, торопливо шагалъ за возомъ съ сеномъ и съ тревогой поглядывалъ изъ-подъ своей широкополой поповской шляпы, порыжевшей и заношенной, то на солнце, то на близившуюся грозу.
- А ведь не поспеютъ... - думалъ онъ вслухъ. - Ахъ, не поспеютъ съ сеномъ!.. Какъ разъ захватитъ сено-то дождичкомъ... Всего-то бы обождать тучке часикъ, другой. Нетъ, не поспеютъ детки... Ахъ, Господи, Господи!.. Одинъ бы часокъ...
Белоглазая, пегая лошадка съ большой головой точно понимала приближавшуюся опасность и прибавляла шагу, когда о. Спиридонъ покрикивалъ на нее:
- Ну, ну, боговая скотинка!.. Ужо захватитъ насъ дождемъ...
О. Спиридону тяжело было шагать въ громадныхъ мужицкихъ сапогахъ, и онъ снялъ съ себя старенькiй подрясникъ, оставшись въ одномъ жилете. Поповская шляпа теперь придавала ему довольно смешной видъ, особенно когда вылезли две седыхъ косички, спрятанныя раньше за воротомъ подрясника. Онъ походилъ на громаднаго цыпленка, только-что вытащеннаго изъ воды. Но попадавшiеся по обеимъ сторонамъ полевой дорожки мужики и бабы, торопливо убиравшiе сено, не находили ничего смешного въ своемъ понпе Спиридоне и кричали ему издали:
- Богъ помочь, о. Спиридонъ. Что это ты самъ сено-то везешь? Послалъ бы работника.
- А некогда, детушки... У меня тоже сено копнятъ {Копнять - складывать сено въ копны.}. Ну, вотъ я ужъ самъ и повезъ. Нельзя, детушки, горитъ работа.
- А какъ ты въ логу выедешь съ возомъ? Какъ разъ засядешь...
- А я съ молитвой, детушки, съ молитвой... Потихоньку, детушки. Торопитесь, вонъ тучка-то какъ накатывается...
О. Спиридонъ любилъ страду, хотя ему годъ отъ году делалось все труднее работать. Раньше наравне съ мужиками страдовалъ, а теперь и спина болитъ, и руки точно чужiя, а наклонится - предъ глазами темные круги заходятъ. Да, трудненько старику, а отставать не хотелось отъ другихъ. Все работали въ страду, а онъ долженъ былъ показывать примеръ другимъ. Лошадь несколько разъ останавливалась, чтобы перевести духъ. Возъ былъ большой, а свежее сено тяжело. О, Спиридонъ тоже переводилъ духъ, поглядывая изъ-подъ руки на покосы и нивы, уходившiе къ самому горизонту, насколько хваталъ глазъ. Хорошее дело страда - и люди точно делаются лучше. Вонъ какъ работаютъ "одной душой"!.. Старикъ любовался на эту вековечную работу отцовскимъ глазомъ, точно работала одна семья, именно его семья. Ведь большинство вотъ этихъ работниковъ крещены имъ, имъ же венчаны - едино стадо и одинъ пастырь. Нива божiя возделывала ниву земную...
А возъ все катился, переезжая съ межи на межу по узкой покосной колее. Вдали уже синелъ лесокъ, а за нимъ синей стеной поднимался вековой сосновый боръ, изъ-за него виднелась только белая колокольня села Деменева. У этого бора и былъ тотъ ложокъ, о которомъ говорили о. Спиридону мужики.
- Ну, ну, боговая скотинка, поторапливай... Ужо вотъ дождемъ захватитъ.
Въ воздухе уже начинала чувствоваться предшествующая дождю свежесть. Откуда-то срывался ветеръ и съ молодой резвостью проносился по траве, гнулъ мелкiе кусты и что-то шепталъ на пути, какъ расшалившiйся ребенокъ. Вотъ дорожка обогнула молодой лесной островокъ и начала спускаться подъ горку, где залегъ синiй боръ. Вотъ и ложокъ, о которомъ говорили мужики.
- Эхъ, надо бы мостикъ наладить черезъ ложокъ-то!-- думалъ вслухъ р. Спиридонъ, съ тревогой поглядывая впередъ. - Эй, ты, пеганка, смотри у меня...
Крестьянскiе воза постоянно вязли въ этомъ логу, но устроить мостикъ мужики никакъ не могли собраться. Летъ сто собирались, бранили вредное место, а моста не могли устроить.
Пеганка понимала грозившую опасность и спускала вонъ осторожно, упираясь !!!!щтъ ьъ самую телегу,
- Левее держи, левее!.. - покрикивалъ о. Спиридонъ.
- Ахъ, ты, грехъ какой... а?-- удивлялся старикъ, обходя кругомъ возъ. - Вотъ грехъ-то! Что мы съ тобой будемъ делать, пеганка? Да не оказiя ли...
О. Спиридонъ обошелъ кругомъ еще раза два, попробовалъ приподнять задцее колесо, оглянулся назадъ, не едетъ ли кто, и только покачалъ головой. А тутъ еще туча напираетъ и, того гляди, дождемъ свежее-то сено испортитъ. Одному тяжелый возъ не поднять, а на подмогу никто не едетъ.
- Вотъ такъ угораздило... Не даромъ мужики-то говорили,
Все-таки не сидеть же в грязи, и о. Спиридонъ решилъ, попробовать. Онъ взялъ въ руки вожжи, подобрался спиной подъ наклонившiйся бокъ воза и крикнулъ:
- Ну, пеганка... ну-у!!.
Конечно, это усилiе не привело ни къ чему. Возъ точно примерзъ. Но о. Спиридонъ сделалъ еще попытку - опять подлезъ подъ возъ и повернулъ лошадь влево.
- Ну, пеганка... ну-у!!.
Къ его удивленiю возъ началъ подаваться и помаленьку выпрямился. Пеганка сделала отчаянное усилiе и выдернула возъ на другой берегъ. О. Спиридонъ окончательно удивился и только теперь заметилъ, что по другую сторону воза стоилъ какой-то мужикъ и съ улыбкою смотрелъ на него.
- Что, не узналъ, о. Спиридонъ?
- Да ты... ты... ты откуда взялся-то?-- бормоталъ о. Спиридонъ, инстинктивно отшатываясь и боясь признать мужика.
- Где былъ - тамъ ничего не осталось, а вотъ сейчасъ весь тутъ...
О. Спиридонъ даже руками всплеснулъ. Ему представилось, что мужикъ сейчасъ бросится на него и задушитъ, какъ цыпленка.
- Не признаёшь?-- спокойно допрашивалъ мужикъ. - И то сказать, летъ, поди, съ пять, какъ не видались...
- Ты... ты... ты... да ведь Никита? Да не отчаянный ли... а? Ахъ, ты, Господи...
- Прежде Никитой звали, а теперь Иванъ Потеряй-Концы.
У о. Спиридона дрожали колени, и онъ стоялъ съ раскрытымъ ртомъ, не имея силъ выговорить ни одного слова. Бродяга опять улыбнулся и проговорилъ:
- Ничего, не бойся... Волкъ и тотъ у своей деревни овецъ не режетъ.. Понялъ? Вижу, напрасно ты маешься въ логу съ возомъ, ну, вотъ я и подошелъ...
- Спасибо... да... Спасибо... А какъ же ты того...
- А не по тому же трахту: изъ каторги да въ Демоневу домой и выворотился. Убегъ еще въ позапрошломъ году... Кругомъ море {На языке бродягъ моремъ называется озеро Байкалъ.} обошелъ. Довольно всякой муки натерпелся отъ братскихъ {Братскiе - буряты.} и отъ своихъ еще того похуже.
- А куды я пойду?
- Да, оно того...
- Постой, я тебе одну штучку покажу,-- проговорилъ бродяга. - Да не бойся: пальцемъ не шевельну. Мне-то ведь все одно: безсрочная каторга. Хуже того не будетъ... Пойдемъ со мной.
- Не пойду,-- уперся о. Спиридонъ. - Ты меня убьешь...
- Ахъ, ты, какой ты глупый попъ... Тоже и на мне крестъ есть. Вотъ тутъ сейчасъ... только свернемъ въ кусты...
- Вотъ ты меня въ кустахъ-то и зарежешь...
- Да иди же, говорятъ тебе.
О. Спиридонъ некоторое время колебался, а потомъ вдругъ решился итти за бродягой... Убить-то ведь онъ и здесь могъ...
Они пошли въ кусты направо. Бродяга шагалъ по кочкамъ умелой ногой и въ заростеляхъ раздвигалъ кусты, давая дорогу о. Спиридону.
- Да ты куда меня ведешь-то?-- устрашился опять старикъ, останавливаясь перевести духъ. - Не пойду...
- А вотъ сейчасъ... Ишь место-то какое: настоящее волчье логово... Я-то по волчьему паспорту гуляю, ну и место выбралъ себе тоже волчье. Ужъ оно одно къ одному. Иди, говорятъ, никакого худа не будетъ...
- Ежели наши мужики увидятъ мой возъ, а меня около воза нетъ - тогда какъ?
- Никто не увидитъ. Мужикамъ впору до дождя съ сеномъ убраться... Держи полевее - тутъ загрязнешь.
II.
Иванъ Потеряй-Концы остановился у разросшихся кустовъ черемухи, раздвинулъ ихъ и поползъ на четверенькахъ; о. Спиридонъ усомнился еще разъ, но после некотораго раздумья последовалъ его примеру.
- Вотъ... - прошепталъ бродяга, указывая на балаганъ, очень искусно устроенный изъ хвои, еловой коры и травы.
Въ балагане. на постели изъ иванъ-чая спала сладкимъ сномъ девочка летъ пяти.
- Узналъ?-- шопотомъ спросилъ бродяга.
- Еще бы не узнать: твоя Дунька.
- Вотъ-вотъ... Ишь, какъ разоспалась къ грозе-то. Шустрая девчонка... Ведь сразу узнала, какъ я-то пришелъ. "Тятька", говоритъ. Вотъ она какая, Дунька-то.
больное и тревожное, какъ у травленаго зверя, да улыбается какъ-то нехорошо. И одетъ по-мужицки: синяя, изъ домашней пестряди, рубаха, такiе же штаны, на голове войлочная шляпа - мужикъ, какъ все другiе. И вдругъ это осужденный на безсрочную каторгу, да еще бежавшiй съ каторги. Голова о. Спиридона отъ этихъ мыслей начинала опять качаться, какъ спелый колосъ, на который дунуло ветромъ.
- Что-то ты... того... Никита... т. -е. делать-то будешь?-- спросилъ онъ.
- Я не знаю... День прошелъ, и слава Богу. Тамъ видно будетъ...
- Да что видно-то?
- А не знаю... Значитъ, такъ, пока вообще...
Лицо бродяги точно потемнело, и онъ заговорилъ быстро, роняя слова, точно кого догонялъ:
- Вотъ ты даве какъ меня испугался? Хуже, ежели бы на тебя изъ лесу волкъ вышелъ... Для тебя-то я каторжный... А ведь и во мне душа. Вотъ какъ я натосковался... На каторге-то все думалъ о своихъ местахъ... Какъ закрою глаза, такъ все и вижу... Вотъ Дуньку тоже жалелъ... Ведь совсемъ она махонькая, несмышленочекъ. Какъ вспомню ее, такъ меня точно огнемъ опалитъ... Ну, и убегъ. Въ снегу чуть не замерзъ, травой да кореньемъ питался... затощалъ... Сколько разъ думалъ, что помру... Лежу это въ лесу где-нибудь и думаю, что смерть моя пришла. Кругомъ-то глушь, тайга, человеческаго голосу по месяцу не слышишь. И померъ бы, какъ лесной зверь, ежели бы домой не тянуло... Думаю, ужъ лучше дома помереть... хоть косточки въ родной земле похоронятъ...
- Раньше смерти никто не умираетъ. Все въ воле Божiей...
- Надумаешься всячины, о. Спиридонъ. Вотъ Богъ-то и вынесъ. Съ женой свиделся, вотъ Дуньку въ гости къ себе привелъ... Радость у меня, у каторжнаго, а ты меня боишься.
Въ разговоре они не заметили, какъ накатилась тучка и неожиданно грянулъ громъ. О. Спиридонъ испуганно выскочилъ, точно онъ сделалъ что-то очень дурное.
- Что же это я сижу здесь?-- бормоталъ оне. - Сижу да еще слушаю тебя, Никита... Санъ-то на мне какой?
Бродяга понялъ и съ своей улыбкой проговорилъ:
- Что же делать, вотъ прiедешь въ село и донеси въ волостномъ, что, молъ, виделъ Никиту да еще разговаривалъ, молъ, съ нимъ. У тебя своя часть, у меня своя.
Когда о. Спиридонъ подходилъ къ своему возу, съ сухимъ шумомъ ударилъ ливень, точно кто выстрелилъ горохомъ. Но старикъ даже не замечалъ дождя, шагая за своимъ возомъ. Онъ тревожно оглядывался но сторонамъ и назадъ, точно за нимъ была погоня. Несколько разъ о. Спиридонъ останавливался и прислушивался --шумелъ ливень, и больше ничего. Теперь онъ уже не думалъ объ убиравшихъ сено прихожанахъ, охваченный совершенно другими мыслями. Что значитъ какой-то ливень или сено, когда тутъ на глазахъ погибаетъ живая душа. О. Спиридону почему-то мерещилась Дунька съ своими льняными волосенками, спавшая невиннымъ детскимъ сномъ, а затемъ онъ виделъ эту больную улыбку, смертельную истому въ глазахъ... Тамъ, по душе живой, тоже прошла гроза, та внутренняя гроза, которая страшнее вотъ этой. Старику казалось, что громъ гремитъ недостаточно громко, чтобы заглушить его мысли. Да, тамъ, въ небе, идетъ грозный разговоръ, чей-то гневъ вырывается громовыми раскатами, и человекъ, слабый человекъ, былинка и ничтожество, уже не слышитъ ничего.
- Господи, что же это такое?-- въ ужасе думалъ о. Спиридонъ.
Въ ушахъ у него стояли слова бродяги: "Ну, ступай въ волостное, доноси..."
- "Зачемъ же я пойду въ волостное?-- думалъ старикъ. - Не мое дело. Я ничего не знаю. Можетъ, это и не Никита, а только назвался Никитой. Мало ли бродягъ летомъ пройдетъ черезъ Деменеву. Где-нибудь вызналъ въ остроге про Никиту да и назвался имъ. Бываетъ все, если человекъ отчаянный..."
Потомъ о. Спиридону сделалось совестно, что онъ такъ думаетъ о несчастномъ бродяге. У человека вся душа вынута, а онъ подозреваетъ его въ обмане.
И родное село Деменево показалось о. Спиридону точно чужимъ. Вотъ ряды деревенскихъ избъ съ соломенными крышами, вотъ белая церковь, а кругомъ опять просторъ, нивы и поля и темный сосновый боръ, залегшiй тучей среди этого приволья. Получалась самая мирная картина, и она-то именно сейчасъ и не отвечала настроенiю о. Спиридона. Разве можетъ быть миръ, когда вотъ тутъ, рядомъ, погибаетъ живая душа? Если бы человекъ тонулъ, сбежалось бы все село. Нашлись бы смелые люди, которые, рискуя собственной жизнью, бросились бы спасать. А тутъ человекъ гибнетъ - нетъ, уже погибъ, хуже, чемъ живой мертвецъ, и никто ничего не можетъ сделать, и всехъ меньше онъ, о. Спиридонъ.
- Охъ, Господи, Господи, что же это такое?-- шепталъ старикъ, тяжело шагая по быстро размокшему чернозему. - За что?..
тоже служившимъ попомъ, когда еще стояла старая деревянная церковь. Потомъ его место занялъ отецъ о. Спиридона, а сейчасъ онъ занялъ ихъ место, какъ солдатъ, который заменяетъ выбывшихъ на боевомъ посту товарищей. Все шло преемственно, изъ рода въ родъ, такъ, какъ тихо катится вода въ ровныхъ местахъ.
Навстречу о. Спиридону изъ воротъ поповскаго домика вышла его внучка Аннушка, кривая на одинъ глазъ.
- Что это съ тобой, дедушка?-- удивилась она.
- А что?
- Да нитки сухой нетъ... Могъ бы переждать дождь-то где-нибудь подъ деревомъ. Еще застудишься.
- Ну, это пустяки... А меня никто не спрашивалъ, Аннушка?
- Нетъ... Кому спрашивать-то? Мужики все въ поле...
Въезжая во дворъ, о. Спиридонъ еще разъ оглянулся и покачалъ головой. Его ждалъ кипевшiй самоваръ, но пришлось раскидывать смоченный верхнiй пластъ сена на возу подъ сараемъ. Старике былъ радъ физической работе, которая до некоторой степени заглушала внутреннюю тревогу. Аннушка усердно ему помогала, но о. Спиридонъ несколько разъ подозрительно посмотрелъ на нее, точно девушка могла прочитать по его лицу о его встрече съ бродягой.
За чаемъ о. Спиридонъ еще разъ спросилъ:
- Такъ никто, говоришь, не спрашивалъ, Аннушка?
- Чтой-то какой ты, дедушка: ведь ужъ говорила, что никто не спрашивалъ. Вчера заходилъ писарь Митричъ...
- Приходилъ?
- Да... Тебя спрашивалъ. Онъ помочь собирается делать, такъ ему боченокъ былъ нуженъ подъ водку.
- А... - успокоился о. Спиридонъ. - Хлопотъ много съ помочью. Напрасно онъ... Да, напрасно. Ведеръ пять одной водки выйдетъ, да еще ходи, кланяйся мужикамъ. Прежде я тоже устраивалъ помочи, а теперь давно бросилъ.
Ужинали ужъ при огне. О. Спиридонъ всё поглядывалъ на окно и угнетенно вздыхалъ. Мимо церкви то и дело проезжали возвращавшiяся съ поля телеги. Старикъ прислушивался и, когда лошадиный топоте замиралъ, успокаивался. Аннушка не замечала этой тревоги. У нея делалось такое сердитое лицо, когда она возилась съ ухватами у печи и подавала на столъ.
Передъ сномъ о. Спиридонъ обошелъ весь дворъ, не доверяя прiехавшему съ поля работнику. Разве можно доверять чужому человеку? Потомъ онъ вышелъ въ огородъ и долго стоялъ неподвижно, глядя на черневшiй боръ. Сейчасъ влево былъ и ложокъ, въ которомъ скрывался Никита съ своей Дунькой. Что-то тамъ теперь делается? О. Спиридонъ думалъ теперь о бродяге такъ, точно самъ былъ его тайнымъ соучастникомъ.
- Грехъ-то какой... грехъ-то... - шепталъ онъ, возвращаясь въ горницы.
Внутри поповскiй домикъ былъ устроенъ совсемъ по-старинному. Полы оставались некрашеными и были прикрыты половиками и дорожками домашняго тканья, стены выкрашены желтой охрой, мебель самая простая, какъ еще поставилъ ее дедушка о. Спиридона,-- все было просто и строго, какъ въ старинныхъ поповскихъ домахъ. Только простенькiе деревенскiе цветы - герань, фуксiи, петухи да белыя занавески на окнахъ говорили о присутствiи женской руки. О, Спиридонъ обошелъ все горницы, посмотрелъ, затворены ли на крючки окна, и только тогда успокоился и отправился спать въ свою темную спаленку, отгороженную отъ гостиной.
III.
О. Спиридонъ провелъ очень тревожную ночь и почти не спалъ. Только начнетъ засыпать, и вдругъ начнетъ казаться, что кто-то крадется подъ самыми окнами. Въ страхе старикъ садился на постели и прислушивался. Раза два онъ выходилъ на дворъ и тоже прислушивался. Где-то перекликались петухи и со сна лаяли неугомонныя собаки.
- Грехъ-то какой... а?-- шепталъ старикъ.
а бродяга Иванъ Потеряй-Концы, что онъ прячется где-то въ дремучей тайге, боится каждаго шороха, и страшная тоска охватывала его сердце, тоска по родине - последнее, что остается у погибшаго человека. Да, онъ переплывалъ безбрежныя сибирскiя реки, бежалъ отъ преследовавшихъ его конвойныхъ и чувствовалъ, какъ умираетъ отъ голода.
Просыпаясь, о. Спиридонъ начиналъ думать совершенно въ другомъ направленiи. Ведь онъ пастырь стада Христова и долженъ исполнить долгъ. Вчера же, какъ вернулся съ поля, онъ долженъ былъ отправиться въ волость и объявить старшине Емельяну, какъ и где онъ виделъ каторжника Никиту, а онъ вотъ не пошелъ и прикрылъ е: о своимъ молчанiемъ. Разве это не грехъ? Съ другой стороны, ему живо, до боли, рисовалась картина, какъ будутъ ловить Никиту, какъ его закуютъ въ кандалы и повезутъ въ острогъ, а онъ будетъ раскланиваться на все четыре стороны. У отца Спиридона даже мурашки шли по коже отъ этихъ мыслей.
- И для чего только онъ вышелъ на меня?-- ропталъ старикъ. - Ужъ сиделъ бы... Того не подумаетъ, что на мне какой санъ. Ведь все равно, увидятъ другiе, или Дунька ребячьимъ деломъ разболтаетъ... Эхъ, нехорошо! Даже вотъ какъ нехорошо.
У отца Спиридона несколько разъ являлась твердая решимость утромъ же итти въ волость и заявить, а потомъ его охватывала щемящая жалость къ несчастному человеку. Положимъ, онъ беретъ тяжкiй грехъ на душу, покрывая своимъ молчанiемъ преступнаго человека, но ведь грехъ-то и останется только на немъ, а бродяга можетъ еще спастись какимъ-нибудь образомъ. Уйдетъ въ другое место, наконецъ умретъ...
- Вотъ ты до чего меня довелъ!-- корилъ старикъ про себя каторжника Никиту. - И такъ грехъ и этакъ грехъ... Смерти даже пожелалъ, а разве это хорошо?..
Село Деменево лежало на бродяжническомъ тракте, который шелъ вверхъ по р. Исети, къ перевалу черезъ Уралъ. Бродяги шли по этому тракту все лето, и ихъ не трогали. Пусть себе идутъ, куда имъ нужно. Крестьяне подавали имъ хлебъ и разный домашнiй харчъ, только бы не озорничали. Известно, голодный человекъ хуже зверя. Видалъ и о. Спиридонъ такихъ бродягъ не мало на своемъ веку. Встретятся где-нибудь на дороге, станутъ въ сторонку, снимутъ шапки и кланяются. Случалось ему и подавать "несчастненькимъ", что онъ не вменялъ себе въ грехъ. Ведь все видели этихъ бродягъ, и дело начальства ихъ ловить. А вотъ Никита - другое. Это свой человекъ, известный, да и человекъ-то совсемъ особенный. Никакъ его не применить къ другимъ. О. Спиридонъ припоминалъ до мельчайшихъ подробностей несложную до трагизма исторiю Никиты. Ведь былъ совсемъ хорошiй мужикъ, а пропалъ ни за грошъ. Всему виной проклятый сосновый боръ, врезавшiйся въ крестьянскiя земли клиномъ. Дело въ томъ, что этотъ боръ принадлежалъ громадной даче Ночвинскихъ заводовъ, и крестьяне издавна привыкли пользоваться изъ него лесомъ на топливо и для построекъ. Своего леса не хватало, и поневоле воровали "казенный". Прежде всегда сходило съ рукъ, а летъ пятнадцать тому назадъ начались строгости. Чемъ дальше - темъ строже. Никита попался съ вырубленнымъ бревномъ и былъ оштрафованъ мировымъ судьей. Во второй разъ его оштрафовали еще больше, а въ третiй посадили въ острогъ. Отсидевъ въ остроге по приговору мирового судьи, Никита опять попался. На этотъ разъ онъ судился уже въ окружномъ суде и былъ приговоренъ къ ссылке въ не столь отдаленныя места съ лишенiемъ некоторыхъ правъ. Изъ ссылки онъ бежалъ къ себе въ Деменево, былъ пойманъ и приговоренъ уже за побегъ къ каторге на три года. Съ каторги Никита опять бежалъ, опять былъ судимъ и т. д. Въ теченiе какихъ-нибудь десяти летъ за эти побеги онъ прошелъ все ступени уголовныхъ наказанiй, пока не очутился на положенiи безсрочнаго. Никого онъ не убивалъ, не грабилъ, а только бегалъ. Его неудержимо тянуло домой, и онъ жестоко расплачивался каждый разъ за эту любовь къ родине. Сейчасъ ему уже не было наказанiя въ уголовномъ кодексе, кроме плетей. Все односельчане, и присяжные, и судьи отъ души его жалели, но законъ былъ неумолимъ, точно какая-то мертвая рука давила живого человека съ неуклонной последовательностью.
И на такого-то человека отцу Спиридону приходилось доносить!
За утреннимъ чаемъ Аннушка заметила, что дедушка какъ будто не совсемъ здоровъ.
- Ты бы напился малины,-- предложила она. - Это тебе со вчерашняго дождя нездоровится. Тоже не молодое место...
- Какая тутъ малина... Вотъ напьюсь чайку и пойду въ волость. Дело у меня есть...
О. Спиридонъ нарочно выговорилъ эти роковыя слова вслухъ, чтобы подбодрить самого себя.
Действительно, сейчасъ после чаю онъ наделъ люстриновый подрясникъ, взялъ длинную поповскую палку и направился прямо въ волость.
- Нельзя, санъ... - уверялъ онъ самого себя дорогой. - Это другiе могутъ молчать, а мне нельзя. Да... Значитъ, ужъ такая судьба, что быть Никите опять въ каторге. Самъ виноватъ, зачемъ тогда убежалъ съ поселенья... И воровать лесъ ведь тоже никто не заставлялъ.
Старикъ дошелъ уже до самой церкви, и опять на него напали сомненiя. Ведь все равно, другiе увидятъ Никиту и донесутъ въ волость безъ него. Тогда и онъ можетъ все разсказать. О. Спиридонъ круто, повернулъ домой и зашагалъ такъ торопливо, точно что забылъ очень важное.
- Ты ужъ сходилъ?-- удивилась Аннушка.
- Ужъ сходилъ... - мрачно ответилъ о. Спиридонъ, какъ-то особенно долго устанавливая свою палку на ея обычномъ месте въ передней. - Да, сходилъ...
Потомъ старикъ разсердился на Аннушку ни за что ни про что и довелъ ее даже до слезъ, такъ что самому сделалось жаль. Чемъ же онъ виноватъ, что она ничего не понимаетъ? Не до нея, а она пристаетъ съ какой-то глупой малиной. Кончилъ о. Спиридонъ темъ, что разсердился уже на самого себя. Что онъ, въ самомъ-то деле, началъ ужъ на людей бросаться.
Старикъ промучился целый день, а къ вечеру окончательно изнемогъ. Ходитъ по дому и какъ будто даже ничего не понимаетъ, что и къ чему. Наконецъ его муки достигли своего предела, и онъ опять решилъ итти въ волость.
- А вотъ возьму и пойду... Да, пойду!..
Онъ опять пошелъ, стараясь уже не думать о цели своего путешествiя. Вернее сказать - о. Спиридонъ почти бежалъ, точно несъ въ рукахъ огонь, который его жегъ. Отъ церкви надо было повернуть направо, потомъ взятъ мимо избы бывшаго старшины Осипа Ефимыча, потомъ...
Но - увы!-- писарь Митричъ былъ какъ разъ въ волости, сиделъ у окна и еще издали крикнулъ:
- Отцу Спиридону наше высокопочитанiе...
- А у меня дело... да, дело... - ответилъ о. Спиридонъ, делая офицiальный поклонъ. - Можетъ, старшины нетъ?
Какъ на грехъ и старшина оказался тоже въ волости, и о. Спиридонъ решилъ, что, значитъ, такая ужъ судьба Никите,-- если бы ихъ не было, и онъ могъ вернуться съ спокойною совестью, по крайней мере, до завтрашняго дня, а въ это время Никиту могли увидеть другiе мужики!
Волостной писарь Митричъ былъ пожилой, чахоточный и лысый человекъ, который постоянно былъ чемъ-нибудь недоволенъ. Старшина Емельянъ, кряжистый рыжiй мужикъ, побаивался его, хотя за глаза и называлъ "зудой". Появленiе отца Спиридона въ такой раннiй часъ произвело некоторое впечатленiе.
- Садитесь, о. Спиридонъ,-- предложилъ Митричъ, подавая стулъ. - Куда такъ ускорились?
- А дельце есть... Да, дельце.
О. Спиридонъ какъ-то боязно огляделъ грязныя стены волости, законченный потолокъ, поднялъ брови и проговорилъ уже другимъ тономъ:
- Видите ли, какое дело-то... гм... да... Мне сказали, что вы, Митричъ, собираетесь въ городъ?
- И не думалъ... - почему-то обиделся Митричъ. - Зачемъ мне въ городъ?
- Ведь вотъ что придумаютъ?-- удивлялся о. Спиридонъ. - И кто это мне сказалъ?.. А я-то думаю, вотъ поедетъ Митричъ въ городъ, такъ я попрошу его купить... да, купить...
Дальше о. Спиридонъ заговорилъ почему-то о дожде, потомъ о владыке, который собирается по слухамъ въ уездъ, потомъ о своемъ ревматизме въ руке,-- говорилъ онъ все это такимъ тономъ, точно оправдывался и за дождь, и за владыку, и за свой ревматизмъ. Ему казалось, что Митричъ какъ-то особенно подозрительно посматриваетъ на него, а старшина Емельянъ еще подозрительнее молчитъ. Можетъ-быть, они ужъ знаютъ все...
IV.
Возвращаясь домой, о. Спиридонъ удивлялся самому себе, какъ онъ лгалъ въ волости. Да, дело выходило совсемъ скверное...
Мученiя старика увеличивались съ каждымъ днемъ, а тутъ еще подошла суббота и, какъ на грехъ, неделя была отца Спиридона. Какъ онъ будетъ служить съ нечистой совестью? Въ Деменеве былъ еще другой священникъ, изъ молодыхъ, о. Евфимiй. Старикъ его недолюбливалъ и называлъ "моднымъ попомъ". Служили они попеременно - одинъ служитъ одну неделю, другой - другую. Иногда случалось имъ заменять другъ друга, и о. Спиридонъ обратился теперь къ этому средству. Позвавъ Аннушку, онъ ей сказалъ:
- Ступай къ отцу Евфимiю и скажи, что мне нездоровится. Пусть ужъ онъ еще одну неделю отправитъ, а тамъ сочтемся, когда онъ поедетъ гостить къ тестю.
Это ужъ была ложь,-- о. Спиридонъ чувствовалъ себя здоровымъ и обманывалъ о. Евфимiя. А впрочемъ, Аннушка разскажетъ, какъ его вымочило дождемъ, и оно выйдетъ, какъ будто и въ самомъ деле боленъ. Охъ, великiй грехъ... Въ первый еще разъ въ жизни пришлось отцу Спиридону покривить душой относительно своей службы. Видно, одинъ грехъ не приходитъ...
Когда въ воскресенье утромъ заблаговестили къ заутрене, у отца Спиридона точно что оборвалось внутри. Каждый ударъ колокола обвинялъ его малодушiе...
- Господи, за что? взмолился старикъ. - А если я не могу? Долженъ и не могу...
Колоколъ призывно гуделъ, а о. Спиридонъ закрывалъ глаза отъ страха. Да, вотъ добрые люди идутъ въ церковь, а онъ долженъ прятаться, какъ воръ.. О. Спиридонъ долго смотрелъ изъ-за косяка на своихъ прихожанъ и скорбелъ душой. Разве пойти самому? Вчера нездоровилось, а сегодня сделалось легче.
Всю обедню старикъ молился у себя и почувствовалъ заметное облегченiе. Что же, конечно, онъ согрешилъ, но ведь нужно и по человечеству разсудить. Пусть начальство ловитъ Никиту, какъ хочетъ. Вотъ ужъ отзвонили къ Достойну... О. Евфимiй охотникъ проповеди говорить, какъ все молодые попы. Владыка это уважаетъ, и о. Евфимiй нарочно выслуживается передъ владыкой. Когда раздался праздничный перезвонъ на выходъ и изъ церкви пестрой толпой повалилъ народъ, о. Спиридонъ спрятался за свою перегородку.
Потомъ все замолкло, но прибежала Аннушка и испуганно заявила:
- Дедушка, о. Евфимiй изъ церкви къ намъ идетъ, а съ нимъ становой Александръ Иванычъ...
"Ну, теперь все кончено,-- подумалъ про себя о. Спиридонъ, начиная быстро одеваться. - Значитъ, все узнали и донесли становому, а онъ прiехалъ ловить Никиту... А Никита сделаетъ показанiе, что виделъ меня".
Старикъ даже не испугался. Что же, узнаетъ все, конечно, владыка и пошлетъ его запрещеннымъ попомъ на послушанье въ монастырь въ Далматовъ. "А, это ты покрываешь разбойниковъ?" - скажетъ владыка и такъ строго посмотритъ, что душа въ пятки уйдетъ.
- Что это съ дедушкой?-- спрашивалъ о. Евфимiй въ передней Аннушку. - Вотъ мы пришли навестить его съ Александромъ Иванычемъ...
- Ничего, поправляется,-- ответила Аннушка. - Промочило его дождемъ вчера...
- Ужо надо его подсушить, старика,-- подшутилъ хриплымъ голосомъ становой, снимая въ передней свое верхнее форменное пальто. - Меня вонъ постоянно дождемъ мочитъ, а не размокъ. Секретъ такой знаю... Аннушка, а вы того, сообразите намъ чего-нибудь посмешнее. Дедушка-то запасливый, наливки у него трехгодовалыя найдутся...
Аннушка отлично знала порядки, какъ принимать гостей, и сейчасъ же исчезла, какъ ящерица. Вышелъ о. Спиридонъ и даже покашлялъ, какъ и следуетъ больному человеку. Это опять выходила ложь. Александръ Ивановичъ любилъ пошутить и даже посмотрелъ на о. Спиридона изъ-подъ руки, какъ смотрятъ на солнце.
- Нетъ, ничего, живъ,-- говорилъ онъ. - Видно, съ одной стороны подмокъ, отче... Ну, мы это дело живо поправимъ.
Александръ Иванычъ былъ грозой всего уезда, и никто бы этого не подумалъ, когда онъ былъ просто Александромъ Иванычемъ, а не при исполненiи службы. Хлебосолъ, балагуръ, не дуракъ выпить, дамскiй угодникъ - вообще душа нараспашку. И лицо такое простое, настоящее русское лицо, съ мягкимъ носомъ, серыми глазами и русой бородкой съ легкой проседью. А между темъ одно имя Александра Иваныча наводило на грешныя уездныя души панику, и его неожиданные наезды напоминали доброе старое время татарщины, когда все и вся трепетало, пряталось и чувствовало себя безъ вины виноватымъ. Въ Деменево грозный становой заглядывалъ редко и по своей привычке всегда неожиданно, какъ снегъ на голову. Все знали только одно, именно, что даромъ Александръ Иванычъ не поедетъ, и что где-нибудь уже, наверно, притаилась трепещущая грешная душа, на которую Александръ Иванычъ и налетитъ орломъ. У него и были именно такiе орлиные "ёмы" и "хваты", какъ выражались московскiе летописцы. Сейчасъ такой грешной душой чувствовалъ себя о. Спиридонъ, у котораго даже тряслись руки отъ страха.
- Милости просимъ,-- довольно сухо приглашалъ онъ дорогихъ гостей.
- Эге, да у тебя лихорадка!-- громогласно заявлялъ становой. - Вонъ и руки трясутся, точно курицъ воровалъ. Надо, надо поправку сделать. Вся машинка, значитъ, испортилась.
Зачемъ было еще смеяться? О. Спиридонъ даже опустилъ глаза. Онъ чувствовалъ, съ какимъ жаднымъ любопытствомъ смотрелъ на него о. Евфимiй, делая видъ, что смотритъ проникновенiю и прозорливо, какъ владыка. О, этотъ о. Евфимiй, онъ былъ въ сущности льстецъ и большой интриганъ, несмотря на то, что имелъ привычку говорить тихимъ елейнымъ голосомъ, а по праздникамъ носилъ рясы съ шелковой подкладкой въ рукавахъ.
О. Евфимiй, молодой священникъ съ бледнымъ лицомъ и близорукими глазами, конечно, не подозревалъ техъ мыслей, съ какими ихъ встретилъ старикъ. Онъ постоянно былъ занятъ собой и боялся, какъ огня, чтобы про него не сказали, что онъ деревенскiй попъ. О. Евфимiй носилъ крахмальные воротники и манжеты, незаметно подвивалъ волосы и даже душился peau d'Espagne. Все мысли отца Евфимiя были въ городе, куда онъ со временемъ мечталъ перебраться. Деревня была только временнымъ этапомъ, своего рода искушающимъ подвигомъ.
Аннушка умела делать все необыкновенно быстро. Пока гости пили чай въ угловой комнате, она успела уже приготовить сложную деревенскую закуску. Тутъ были и боровики въ сметане, и прошлогоднiе рыжики въ уксусе, и маринованные пескари, и соленый моксунъ, и редька въ сметане, и жареная утка съ груздями, и даже прошлогодняя моченая съ яблоками клюква - самая любимая закуска Александра Иваныча. Аннушка была великая мастерица по этой части.
- Вотъ это дело,-- басилъ Александръ Иванычъ, заглядывая въ гостиную. - Соловья баснями не кормятъ...
За чаемъ разговоръ какъ-то не вязался. О. Спиридонъ только подъ конецъ заметилъ, что у Александра Иваныча глаза какiе-то мутные - значитъ, онъ жестоко кутилъ уже не первый день. Это его немного успокоило. Александръ Иванычъ время отъ времени запивалъ и уезжалъ на время запоя въ уездъ, куда-нибудь подальше, чтобы не попасться на глаза высшему начальству. Въ эти моменты онъ делался добродушнымъ и болтливымъ. Онъ несколько разъ подходилъ къ окну, смотрелъ на синевшiй боръ и говорилъ:
- Я бы съ удовольствiемъ поджогъ этотъ боръ... Сколько поденщинъ изъ-за него пропадаетъ въ годъ у однихъ деменевскихъ мужиковъ. И нашему брату, полицiи, хлопотъ съ нимъ довольно... Лови мужиковъ, составляй протоколы, являйся къ следователю - нетъ, надо его выжечь. Такъ, о. Спиридонъ?
- Воруютъ,-- значитъ, нужно.
- И все-таки не похвально... Собственность священна.
Аннушка вызвала отца Спиридона подъ какимъ-то предлогомъ и сообщила шопотомъ:
- А какой хитрый отецъ-то Евфимiй... Ведь становой-то къ нему въ гости прiехалъ, а онъ его къ намъ привелъ. Попадья-то, Евфимиха, любитъ долго спать, и о. Евфимiй ея боится.
- Все равно, Аннушка,-- уныло согласился о. Спиридонъ и вздохнулъ.
- Какое тутъ все равно. Вотъ посмотри, после закуски становой сейчасъ же заснетъ и останется у насъ, а о. Евфимiй уйдетъ домой. Ужъ такой хитрецъ, такой хитрецъ. Будто проведать тебя ведетъ его сюда.
- Верно, верно... Разве я не понимаю? Все понимаю... Давеча Александръ-то Иванычъ вотъ какъ ловко про сосновый боръ завелъ речь, будто такъ, къ слову. Впрочемъ, что же я говорю: и ты не понимаешь ничего и не должна понимать.
Отцу Спиридону сделалось жаль Аннушки. Съ кемъ она останется, бедная?..
V.
За закуской гости разговорились. Александръ Иванычъ сразу выпилъ две рюмки полынной, крякнулъ и проговорилъ:
- Вотъ теперь хорошо...
О. Евфимiй водки не пилъ, чтобы не походить на деревенскаго попа, а налилъ себе стаканчикъ тенерифа,-- это вино только и встречается по деревнямъ у деревенскихъ батюшекъ. Вероятно, тенерифъ у о. Спиридона былъ приготовленъ добросовестно, потому что о. Евфимiй точно размякъ и началъ жаловаться на свою судьбу. Это съ нимъ случалось каждый разъ, когда онъ выпивалъ лишнюю рюмку.
- Разве это жизнь, Александръ Иванычъ?-- говорилъ о. Евфимiй какимъ-то особенно жалобнымъ голосомъ. - Недели две тому назадъ я крестилъ младенца у старшины Емельяна, крестилъ на дому, а онъ мне суетъ за крестины двугривенный... Что же это такое?
- А я поймалъ две недели тому назадъ трехъ каторжниковъ,-- отвечалъ становой, закуривая папиросу: - и ровно ничего не получилъ...
- Нетъ, вы разсудите,-- не унимался о. Евфимiй, делаясь настойчивымъ, какъ все захмелевшiе люди. - Протестантскiй пасторъ получаетъ въ среднемъ не меньше трехъ тысячъ рублей жалованья, онъ не пойдетъ по приходу съ ручкой, собирать сметану да яйца. И католическiй патеръ тоже, и ксендзъ... да. Поэтому они пользуются уваженiемъ своихъ прихожанъ, а про насъ говорятъ, что мы деремъ съ живого и мертваго.
- Еще говорятъ, что весъ - не попова душа,-- добавилъ Александръ Иванычъ, впадая въ шутливое настроенiе.
- Да, и это говорятъ,-- уныло согласился о. Евфимiй. - Потому что не уважаютъ насъ.
Тутъ ужъ вступился о. Спиридонъ. Мало ли что болтаютъ, только это происходитъ совсемъ но отъ неуваженiя, а отъ необразованности. За глаза-то и царя бранятъ. И дело совсемъ не въ жалованьи.
- Тогда будутъ чиновники, а не священники,-- горячился о. Спиридонъ. - Я получаю натурой со своихъ прихожанъ, и это имъ не обременительно. Не нахожу ничего постыднаго и въ томъ, что работаю съ ними наравне: и пашу, и сею, и сено кошу - все самъ делаю и подаю имъ благой примеръ. А на что мне три тысячи жалованья?
- Какъ на что?-- обиделся о. Евфимiй. - Просто, я хочу жить по-человечески, дать приличное воспитанiе собственнымъ детямъ, наконецъ отложить что-нибудь на старость самому себе.
назвать...
О. Спиридонъ хотя ничего и не пилъ, но тоже разгорячился. Споръ принялъ довольно острую форму, когда старикъ по поводу казеннаго жалованья священникамъ сказалъ, что наемникъ и есть яко наемникъ, а не пастырь. О. Евфимiй вспылилъ.
- Значитъ, вы, о. Спиридонъ, принимаете меня за наемника?
- Я этого не говорилъ, о. Евфимiй.
- Однако это ясно проистекаетъ изъ смысла вашихъ словъ...
- Перестаньте, отцы!-- уговаривалъ ихъ Александръ Иванычъ. - Напрасно только спорите: жалованья вамъ все равно не дадутъ, потому что негде его взять. Духовенства въ Россiи сто тысячъ, по 3.000 р. жалованья составитъ 300 миллiоновъ - позвольте узнать, где ихъ взять? Мне вонъ приходится казенныя-то подати выколачивать чуть не палкой, а тутъ еще выколачивай ваше поповское жалованье Жирно будетъ...
Къ кухне поповскаго дома сидели у Аннушки свои гости - старшина Емельянъ и писарь Митричъ. Войти въ горницу при Александре Иваныче они не смели. Строгъ былъ Александръ Иванычъ и не позволялъ старшинамъ и писарямъ въ своемъ присутствiи даже садиться. Деревенское начальство сидело теперь въ кухне у Аннушки въ ожиданiи, какъ бы не спросилъ ихъ Александръ Иванычъ. У него ведь все вдругъ.
- Не ровенъ часъ, какъ на него взглянетъ,-- шопотомъ сообщалъ Емельянъ, боявшiйся всякаго начальства, какъ огня. - Какъ порохъ разгорится...
Писарь Митричъ бодрился, стараясь не выдать охватившей его робости.
- Не медведь - не съестъ,-- шепталъ онъ. - Только бы вотъ уснулъ поскорее, а заснетъ, такъ до завтра и проспитъ...
Аннушка угощала ихъ чаемъ и разной домашней стряпней, а потомъ подала по рюмке водки.
- Меня-то какъ попъ Ефимъ осрамилъ... - жаловался старшина Емельянъ, зажимая ротъ рукой. - Разве двугривенный не деньги? Другiе-то мужики и поменьше платятъ... Этакiй привередливый этотъ Ефимъ. И еще ему жалованье подавай... Прямо сказать, безстрашный человекъ. Съ Александромъ Иванычемъ спорится...
- Отецъ-то Спиридонъ ловко ему ответилъ... - соображалъ Митричъ. - Новые-то попы ужъ очень деньги стали любить. Прежде попы куда проще были...
- Все было проще...
Когда изъ гостиной доносился хохотъ Александра Иваныча, старшина
Емельянъ вскакивалъ и зажималъ ротъ рукой. Несколько разъ ему казалось, ито становой зоветъ кого-то, и Аннушка едва его успокаивала.
- Никого онъ не зоветъ. Такъ, поблазнило.
- Охъ, пронеси тучу морокомъ!..
Споръ въ гостиной продолжался. Громче всехъ говорилъ Александръ Иванычъ, весь красный отъ выпитаго вина.
- Послужили бы вы на моемъ месте?!.. - кричалъ онъ. - Тогда бы узнали, какъ жалованье получаютъ. Ни днемъ ни ночью покоя не знаешь, какъ цепная собака. Ведь я за весь уездъ отвечаю... Что случилось, сейчасъ и подавай Александра Иваныча. Какъ? Что? Почему? И отдуваешься за всехъ, хуже каторжнаго.
- Александръ Иванычъ, тебе все зачтется... - заметилъ онъ.
- Зачтется? Ха-ха... За собакой палка не пропадетъ - вотъ тебе и зачтется. Знаемъ хорошо... Одного начальства сколько на моей шее сидитъ: губернаторъ, разные председатели, чиновники особыхъ порученiй, ревизоры... Словъ никакихъ не хватитъ, чтобы разговаривать-то съ ними. А дело само собой... Вотъ я сейчасъ сижу съ вами, пью водку, а вы думаете, что все это такъ, зря?.. Не-етъ, шалишь! У меня, какъ у лисы, тысяча думушекъ... Есть тутъ одинъ человекъ... да...
У отца Спиридона захватило духъ, когда становой съ пьяной откровенностью заговорилъ объ "одномъ человеке". О. Евфимiй политично молчалъ.
- Какой же это человекъ?-- спросилъ о. Спиридонъ, не имея силъ больше терпеть - все равно, одинъ конецъ.
- Какой человекъ?-- грозно спросилъ Александръ Иванычъ, страшно вращая глазами. - А ужъ я до него доберусь... Еще не родился такой мошенникъ, который обманулъ бы Александра Иваныча. Шалишь... А человекъ... да, человекъ...
Александръ Иванычъ уже раскрылъ ротъ, чтобы назвать таинственнаго "одного человека", о. Спиридонъ даже закрылъ со страха глаза, а когда открылъ ихъ - Александръ Иванычъ свалился на диванъ и уже спалъ съ раскрытымъ ртомъ.
- Не будемъ его безпокоить,-- политично шепнулъ о. Евфимiй, подымаясь съ места. - Пусть проспится...
Какъ говорила Аннушка, такъ и вышло. Становой собственно остановился у отца Евфимiя, а вышло такъ, что остался онъ у отца Спиридона. Это былъ ловкiй маневръ скачать дорогого гостя со своихъ рукъ...
"Да, очень даже ловко,-- думалъ о. Спиридонъ, провожая скромно удиравшаго домой о. Евфимiя. - Да, вообще... Очень большой хитрецъ о. Евфимiй".
Увидавъ сидевшихъ въ кухне писаря и старшину, о. Спиридонъ оторопелъ со страха. Значитъ, его арестовали, а становой только притворился спящимъ. Теперь ужъ все кончено. Вотъ тебе и "одинъ человекъ"... Аннушка проводила отца Евфимiя злыми глазами. Хорошъ гусь, навязалъ дедушке пьянаго гостя. Александръ-то Иванычъ, можетъ-быть, целую неделю прокутитъ. Вотъ и изволь, возись съ нимъ.
Проводивъ о. Евфимiя, о. Спиридонъ зашелъ въ кухню.
- Здравствуйте,-- проговорилъ онъ, прищуривая глаза.
- Ну что, заснулъ?-- шопотомъ спрашивалъ старшина.
- А кто его знаетъ,-- уклончиво ответилъ о. Спиридонъ. - Будто уснулъ... А вы тутъ кого караулите?
- А вдругъ Александръ Иванычъ спроситъ?
- Такъ, такъ...
О. Спиридонъ недоверчиво усмехнулся, покачалъ головой и вышелъ. Старшина и писарь только переглянулись. Что это со старикомъ сделалось? Аннушка тоже ничего не понимала.
Александръ Иванычъ развалился на диване и громко храпелъ. О. Спиридонъ постоялъ около него, посмотрелъ, и ему вдругъ сделалось стыдно за свой детскiй страхъ. И чего онъ испугался? Ну, виделъ бродягу, ну, говорилъ съ нимъ - что же изъ того?
- А доносить все-таки не буду!-- храбрился о. Спиридонъ. - Не могу, претитъ... Пусть Александръ Иванычъ самъ ловитъ, на то онъ и становой.
не его, а Александра Иваныча. Ну, и пусть караулятъ. Митричъ былъ мраченъ, а старшина вытиралъ свое красное лицо кумачнымъ краснымъ платкомъ.
- И нетъ хуже нашей собачьей службы,-- жаловался онъ шопотомъ отцу Спиридону. - Ведь ничего не сделалъ, а всего боишься, какъ воръ...
О. Спиридонъ слушалъ эти жалобы и думалъ о несчастномъ Никите. Онъ-то какъ долженъ бояться? Ведь поймаютъ, а тамъ опять каторга, плети и всякiй ужасъ. Что значитъ его страхъ, т. -е. страхъ отца Спиридона, когда тутъ живой человекъ виситъ на волоске.
"Такъ и владыке скажу: что хотите делайте, а я не могу,-- думалъ старикъ про себя. - И въ монастырь пойду..."
И тутъ же рядомъ въ голове о. Спиридона мелькнула малодушная мысль: а ведь хорошо, что тогда маленькая Дунька спала. Разболтала бы потомъ, что къ тятьке приходилъ попъ Спиридонъ. Да, хорошо.
VI.
Александръ Иванычъ проспалъ до самаго вечера, потомъ проснулся, попросилъ холоднаго квасу и клюквы и опять уснулъ.
- Ну, теперь онъ до завтрашняго утра будетъ дрыхнуть,-- заметилъ Митричъ довольно непочтительно. - У него ужъ такая повадка... Который, поди, день теперь чертитъ.
Митричъ ушелъ домой, а старшина остался на всякiй случай. А вдругъ проснется и грянетъ: "Где старшина?". Известная у него повадка-то. О. Спиридонъ долго сиделъ въ кухне и разговаривалъ со старшиной о своихъ деревенскихъ делахъ. Страда нынче вышла хорошая. Одного сена вонъ сколько наставлено мужиками. Скоро и рожь поспеетъ. Льны у бабъ тоже ничего себе.
- Охъ, горитъ наша мужицкая работа, а я вотъ завтра целый день должонъ буду состоять при становомъ,-- горевалъ старшина.
- А можетъ, онъ и уедетъ... - успокаивалъ о. Спиридонъ. - Выспится, спроситъ квасу и уедетъ.
- Дай-то, Господи. Только нетъ, куда... Не таковскiй человекъ. И зачемъ, подумаешь, принесло... Не стало другихъ местовъ.
- Говоритъ, нужно ему добыть какого-то одного человека.
- Такъ это онъ... Какой у насъ одинъ человекъ? Конокрадъ Мишка Гурьяновъ есть, это действительно, потомъ дурочка Афимья три раза поджигала соседей, потомъ... ну, больше-то ничего и нетъ. А что касаемо податей, такъ еще рано. Хлебъ-то еще на поляхъ стоитъ, не съ чего взять. Вотъ уберутся мужички, продадутъ кое-что, ну, тогда и получай.
- Недоимокъ-то много?
- Охъ, есть и недоимки, о. Спиридонъ. Беда лютая съ ними...
- Ну, а относительно бродягъ ничего не слышно?
- Бродяги идутъ, какъ завсегда. Только это самое пустое дело... Кому ихъ нужно, этихъ самыхъ бродягъ? Александръ Иванычъ сердится, когда мы по заморозкамъ ему предоставляемъ ихъ. Лето-то они на вольномъ воздухе перебиваются, ну, а какъ ударятъ морозы - имъ ужъ и некуда деться. Сами въ острогъ идутъ... Я такъ полагаю, что ихъ черезъ наши места пройдетъ не одна тыща. Все больше къ своимъ местамъ пробираются...
- Дальнiе все?
- Всякiе есть... Вотъ бы теперь въ страду работать имъ въ самый разъ, а они такъ зря шляются. Сколько поденщинъ-то пропадаетъ, страшно выговорить. Даже жаль, когда подумаешь.
О. Спиридонъ думалъ о другомъ. Для него бродяги были прежде всего люди. Да, живые люди, у которыхъ были свои живые интересы, живыя мысли, живыя надежды и живыя печали. Раньше, до встречи съ Никитой, онъ какъ-то мало задумывался надъ этимъ вопросомъ, потому что съ ранняго детства привыкъ встречать бродягъ по лесамъ около Деменевой, точно этакъ и должно было быть. А теперь на него накатилось тяжелое старческое раздумье, такъ ли это? Къ чему это великое зло? Въ поповской голове шевелилось много такихъ вопросовъ, на которые трудно было дать ответъ. Даже самъ Александръ Иванычъ, хваставшiй знанiемъ людей, едва ли бы ответилъ. И о. Евфимiй и самъ владыка - то же самое. Происходило что-то громадное и непонятное, какъ гроза, когда мысль отказывается работать и сердце сжимается.
Старшина, одержимый страхомъ, выпросился ночевать въ кухне.
- А вдругъ Александръ Иванычъ ночью спроситъ?-- повторялъ Емельянъ, укладываясь на полу. - У него разговоры-то короткiе...
После предыдущей безсонной ночи о. Спиридонъ заснулъ скоро. Но въ полночь его разбудилъ самъ Александръ Иванычъ. Онъ былъ безъ мундира и говорилъ какимъ-то не своимъ голосомъ:
- Попъ, вставай...
- Что случилось, Александръ Иванычъ?
- А ты вставай...
Старикъ наскоро оделся и вышелъ. Становой въ одной рубашке шагалъ изъ угла въ уголъ. На столе стояла зажженная свеча и пустая бутылка изъ-подъ тенерифа.
- Страшно мне... - шопотомъ проговорилъ становой, оглядываясь.
- Господь съ нами, Александръ Иванычъ... Чего намъ бояться?
- Такъ... Это со мной бываетъ. Вотъ только света дождаться. Тоска какая-то, а потомъ страхъ!.. Будто кто-то крадется, потомъ будто я умеръ.
- Ну, это пройдетъ.
О. Спиридонъ приселъ на диванъ и молча смотрелъ на мудренаго гостя. Очевидно, у него начинались такъ называемые "хмельники", когда человеку и невесть что лезетъ въ голову.
- Ничего, пройдетъ,-- успокаивалъ старикъ. - Вотъ ежели бы холоднаго квасу...
- Нетъ, не хочу...
- Какъ знаешь, а оно очень пользительно, ежели...
- Что ежели? Ты думаешь, я это съ пьяныхъ глазъ? И не думалъ... У меня это бываетъ. Самъ знаю, что пройдетъ, а все-таки боюсь. Ты не уходи, а посиди со мной.
- Хорошо, хорошо.
Александръ Иванычъ селъ напротивъ отца Спиридона, подперъ голову руками и долго молчалъ.
- Да-а... - протянулъ онъ наконецъ, прислушиваясь къ чему-то. - Верно.
"да", а потомъ проговорилъ, обращаясь къ отцу Спиридону:
- За кого ты меня принимаешь, попъ?
- Какъ за кого? Становой приставъ...
- Нетъ, не то. Ты говори по человечеству... Я ведь отлично знаю, что вотъ ты сейчасъ думаешь. И скажу... Да, скажу. Ты думаешь, что вотъ, молъ, Александръ Иванычъ допился до хмельниковъ. Такъ? Пожалуйста, не отпирайся... Все знаю. Да, знаю, что и все другiе думаютъ. Они думаютъ, что Александръ Иванычъ живодеръ, что онъ беретъ взятки, что ему давно бы пора въ тюрьме сидеть... Сделай милость, все понимаемъ.
- Оно, действительно, некоторые ропщутъ... - осторожно заявилъ о. Спиридонъ. - Скоръ ты на руку, Александръ Иванычъ, и потомъ ругатель.
- Кто это смеетъ говорить?-- грозно спрашивалъ Александръ Иванычъ, и сейчасъ же самъ ответилъ самому себе: - Есть грехъ. Не попадайся мне въ руки... Въ баранiй рогъ согну. Кто можетъ мне препятствовать? А?.. Да я... И беру, да, беру, но яко благодарность. Человека надо въ острогъ, а онъ откупится сотеннымъ билетомъ, значитъ, онъ же выигрываетъ, а не я. Значитъ, я ему же добра желаю. Да что тутъ говорить!
Александръ Иванычъ безнадежно махнулъ рукой, точно придавленный мыслью о собственныхъ благодеянiяхъ.
- Нетъ, ты скажи мне по душе, что ты обо мне думаешь?-- началъ онъ снова, глядя пристально въ глаза отцу Спиридону.
О. Спиридонъ опять немного замялся.
- И не говори,-- перебилъ его Александръ Иванычъ: - не нужно. Знаю. И ты то же думаешь, что другiе. И напрасно берешь грехъ на душу, попъ... Все равно, вы ничего не знаете. Такъ, зря думаете... да. Хуже я, чемъ вы думаете. Теперь понялъ?
- Ничего не понимаю, Александръ Иванычъ.
- Вотъ то-то и есть. Люблю, когда человекъ правду говоритъ. Дорогого это стоитъ... т. -е. правда.
Становой селъ рядомъ съ отцомъ Спиридономъ и заговорилъ быстро, какъ Никита: - Ты вотъ меня такимъ знаешь, а я-то где началъ службу? Вотъ то-то и оно-то. На каторге, попъ, когда еще каторга была въ Тобольской губернiи. Былъ такой казенный каторжный винокуренный заводъ... Я тамъ помощникомъ смотрителя служилъ. Молодъ былъ, смелъ, удалъ... Теперь и преступленiй ужъ такихъ нетъ, какъ тогда. У насъ все больше отбывали каторгу по преступленiямъ противъ помещичьей власти и противъ воинскаго устава. Охъ, сколько народу прошло... Однехъ бабъ сколько было. Все больше изъ дворовыхъ, старше двадцати летъ не было. Обижали ихъ помещики да помещичьи бурмистры, ну, а оне того, своимъ средствiемъ - все поджигательницы больше. Какъ отбудетъ каторгу, сейчасъ замужъ. Молодой все народъ, жить хочется. Ну, а солдаты другое. Былъ у насъ солдатъ шестидесяти четырехъ летъ, строевой солдатъ... Ему пришлось пройти всю зеленую улицу, четыре тысячи шпицрутеновъ получилъ. Да, было много... А теперь вотъ и преступленiй такихъ ужъ нетъ. И каторгу отменили. Каторгу-то отменили, а я остался. Жить надо... такъ? Ну, я и определился въ становые. Ничего, и здесь меня боятся, а только не то... Куда!.. Прежде-то идешь - все трясутся, а теперь и собаки не лаютъ.
- И теперь боятся достаточно, Александръ Иванычъ.
- Перестань, попъ. Пустяки говоришь... Вотъ ты бы тогда двести верстъ. Марать рукъ о него не стоитъ.
- А бродяги, Александръ Иванычъ? Есть такiе, которые даже съ каторги уходятъ...
- Ну, это все мусоръ. Да, такъ вотъ я и думаю... да, думаю... Какъ ты полагаешь, о. Спиридонъ, будетъ мне прощенiе, т. -е. за мои грехи?
- Отчего же не быть, Александръ Иванычъ? Кто безъ греха... А ты старайся добрыми делами исправить старые-то грехи.
- Добрыми делами, говоришь? Ха-ха... Тоже и скажетъ человекъ! Ну, какое, напримеръ, я могу сделать доброе дело? Твоя должность - Богу молиться за насъ грешныхъ, а моя должность совершенно наоборотъ.
- Взятокъ не брать? Уважать канальи не будутъ. Такого-то станового телята будутъ лизать... Потомъ: я не буду братъ - все равно, другiе возьмутъ. Да я взятокъ и не беру - это прежде было, а вотъ благодарность иногда принимаю и то делаю такъ, что онъ, кто даетъ-то, за великое одолженiе это съ моей стороны понимаетъ. Не драться? Опять не могу: характеръ ужъ такой... Относительно женскаго пола - ну, ты этой статьи ужъ окончательно не понимаешь.
VII.
О. Спиридонъ начиналъ уже дремать, а становой продолжалъ говорить безъ конца, переходя отъ одной темы къ другой. Онъ распахнулъ окно и несколько разъ выглядывалъ въ него на улицу. Ему все казалось, что кто-то крадется.
- Знаешь, о. Спиридонъ, а я часто подумываю о смертномъ часе... Ведь сколько ни живи, а помирать когда-нибудь придется. И вдругъ это съ грехами-то да на тотъ светъ... Я такъ полагаю, что насъ и близко не подпустятъ. Куда ужъ...
- А какъ же разбойникъ вошелъ первымъ въ царствiе небесное?
- Разные и бродяги бываютъ. Можетъ, помнишь, Александръ Иванычъ, былъ у насъ въ Деменевой лесоворъ Никита?
- Потеряй-Концы? Еще бы не помнить... Самый глупый человекъ. Кстати, онъ опять бежалъ съ каторги и шляется где-то здесь. Все знаю... Только пусть его отдохнетъ летомъ-то, а тамъ моихъ рукъ все равно не минуетъ. Куда онъ денется, дуралей? Этотъ отъ своего места не уйдетъ... Вотъ зайцы такъ же бегаютъ: все по одному месту.
- У него безсрочная...
- Такъ, зря... Когда его судили въ последнiй разъ, я былъ на суде. Ну, все жалеютъ, даже курьеры, потому что совсемъ напрасно человекъ пропадаетъ, а ничего не поделаешь: законъ. И я его, дурака, тоже жалею... Зараза ужъ такая у человека. Не стало лучше места, какъ Деменево. Глупый человекъ. До осени пусть погуляетъ...
обрисовывалась чья-то мужская фигура.
- Кто тамъ?-- строго спросилъ Александръ Иванычъ.
- А все я же... - спокойно ответилъ голосъ изъ темноты.
- А, это ты...
О. Спиридонъ виделъ, какъ Александръ Иванычъ однимъ прыжкомъ бросился въ окно. Потомъ послышался торотъ босыхъ ногъ и крикъ Александра Иваныча:
О. Спиридонъ тоже вылезъ въ окно и, спотыкаясь, побежалъ по направленiю къ реке, куда неслись шаги.
- Александръ Иванычъ... постой... - кричалъ, задыхаясь, о. Спиридонъ. - Еще зарежетъ онъ тебя... Голубчикъ, оставь!..
По дороге отца Спиридона обогналъ старшина Емельянъ, который бежалъ, какъ сорвавшiйся съ привязи быкъ. Потомъ все стихло, и откуда-то изъ темноты донесся торжествующiй голосъ Александра Иваныча:
- Здесь!..
- Тутъ ёнъ, ваше высокоблагородiе!-- хрипелъ старшина Емельянъ, наваливаясь всей тушей на барахтавшагося подъ нимъ Никиту. - Перестань, Никита... Не балуй, говорятъ. Готово, ваше высокоблагородiе. Никита, тебе говорятъ, идолу!
Домой они вернулись вчетверомъ. Старшина велъ Никиту, связаннаго кушакомъ. Александръ Иванычъ шелъ, прихрамывая, и несколько разъ въ раздумье повторялъ:
- Да-а...
Только при огне о. Спиридонъ заметилъ, что у Александра Иваныча все руки въ крови и рубашка тоже.
Когда онъ селъ на диванъ, силы его оставили, лицо побледнело и голова повалилась. Перепуганный о. Спиридонъ спрыснулъ его холодной водой и привелъ въ себя.
- Что съ тобой, голубчикъ Александръ Иванычъ?
- А ничего особеннаго... Этотъ дуракъ зарезалъ меня. Ему все равно: больше безсрочной каторги не будетъ.
Къ утру грозный Александръ Иванычъ умеръ отъ раны, полученной въ животъ. Связанный Никита спокойно сиделъ въ поповской кухне и, когда узналъ о смерти Александра Иваныча, съ кривой улыбкой проговорилъ:
О. Спиридонъ горько плакалъ, глядя на покойника. Это былъ его грехъ.