НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.
Очеркъ.
I.
У крыльца какъ-то призывно позванивали дорожные колокольчики. Кажется, все готово? Впрочемъ, это только вопросъ дорожнаго формализма,-- мне решительно ничего не было нужно, кроме ружья, бурки и дорожнаго мешка съ той дорожной провизiей, которая черезъ две станцiи никуда не годится, потому что мясо прiобретаетъ какой-то жеванный видъ, яйца скатываются въ лепешку, хлебъ обращается въ те крошки, какiя, вероятно, найдете только въ кошеле нищаго. Все это знаютъ, и все-таки какъ-то неудобно уезжать изъ дому безъ "подорожниковъ".
Іюльское утро немного хмурое, но темъ лучше,-- можно будетъ проехать съ прохладой, какъ говорилъ мой любимый ямщикъ Гагара.
- Что, Гагара, застанемъ мы Петра Васильича?-- спрашиваю я, усаживаясь въ просторный сибирскiй тарантасъ.
- Известно, дома... Куды ему деться, Петру Васильичу? Въ самый разъ его застанемъ. Всего шесть часовъ...
Городъ еще спитъ. Екатеринбургъ въ среде провинцiальныхъ городовъ въ своемъ роде аристократъ и, какъ таковой, просыпается поздно. Отъ центра мы едемъ на окраину, где залегла въ болоте самая грязная улица, которую называютъ Лягушкой. Домикъ Петра Васильича въ конце Лягушки, и въ ненастье къ нему не всегда можно проехать. Гагара осаживаетъ тройку у крыльца и вопросительно смотритъ на окна во второмъ этаже. Домикъ небольшой, на три окна, опалубленъ тесомъ и когда-то былъ выкрашенъ нежноголубой краской. Черезъ две минуты распахивается окно во второмъ этаже, и показывается начинающая лысеть голова Петра Васильича.
- Я за вами, Петръ Васильичъ...
- Куда?
- Не знаю. Придумывайте...
Петръ Васильичъ улыбается сонной улыбкой, зеваетъ, скребетъ въ затылке и самымъ решительнымъ тономъ объявляетъ:
- А мне нельзя... Сегодня обещалъ заехать Огарковъ, потомъ мне; нужно съездить на монастырскую заимку, потомъ по одному делу совершаемъ у нотарiуса доверенность, потомъ...
- Погода хорошая, Петръ Васильичъ,-- прерываю я этотъ перечень неотложныхъ делъ. - Успеете еще все сделать, а Огаркову заедемъ сказать, что васъ не будетъ дома.
Петръ Васильичъ погружается въ деловое раздумье. Это его обычный прiемъ. Я терпеливо жду.
- Хорошо бы прокатились по холодку, Петръ Васильичъ...
- Разве въ Ревду проехать?
- Можно и въ Ревду...
- А оттуда махнемъ въ Верхнiе Серги...
- Можно и въ Серги...
- А изъ Верхнихъ Сергъ и въ Нижнiе Серги. Погостимъ у доктора на солонце, а оттуда проедемъ на р. Уфу, въ Арслановку,-- такая башкирская деревушка есть, а у меня тамъ дело, т. -е. целыхъ два. Сделаемъ кстати разведку на золото...
- Что же, отлично.
- Что же я: - у меня и въ Ревде есть дело, и въ Серпахъ, и по дороге надо заехать на кордонъ, потомъ въ Гробове... Я живой рукой, только чаю напьемся. Вы пили?
- Да.
- Ну, ничего. Палка на палку нехорошо, а чай на чай не вредитъ.
Черезъ минуту я уже сижу въ кабинете Петра Васильича,-- онъ же и столовая, и гостиная, и прiемная. Где-то плачетъ разбуженный не во-время ребенокъ, потомъ слышится изъ соседней комнаты оправдательный шопотъ Петра Васильича, это - маленькая супружеская сценка, после которой Петръ Васильичъ обыкновенно выходитъ съ краснымъ, немного сконфуженнымъ и все-таки улыбающимся лицомъ; потомъ внизу, где помещается кухня, начинается сердитая возня разбуженной раньше времени кухарки,-- можно подумать, что тамъ подковываютъ лошадь, или разводятъ пары въ железнодорожномъ паровозе, или, въ меньшемъ случае, что кухарка ставитъ самоваръ въ первый разъ въ жизни. Я отъ-нечего-делать, разсматриваю знакомую до мельчайшихъ подробностей обстановку кабинета-гостиной-столовой. Вотъ и диванъ, обитый дешевымъ кретономъ, и неизбежный предъ нимъ десертный столъ, и старинные цветы на окнахъ, и целый рядъ родственниковъ, пригвожденныхъ надъ диваномъ къ стене, и вязаныя салфеточки, и небольшой письменный столъ, одна половина котораго относится къ министерству юстицiи,-- тутъ въ ящикахъ всевозможныя "дела", а въ другой половине - горный департаментъ: образцы всевозможныхъ рудъ, кварцы, азбестъ, огнеупорныя глины и еще какiя-то горныя породы, которыхъ я назвать не умею.
Потомъ все делается какъ-то вдругъ - съ одной стороны появляется кипящiй самоваръ, съ другой стороны улыбающiйся Петръ Васильичъ. Онъ средняго роста, средней полноты и среднихъ летъ. Добродушное лицо русскаго типа, небольшая черная бородка, темные большiе глаза, мягкiй носъ. Зиму и лето онъ неизменно носитъ дома шведскую куртку, а въ дорогу надеваетъ охотничьи сапоги.
- Вы хорошо сделали, что заехали за мной,-- повторяетъ Петръ Васильичъ, отхлебывая съ блюдечка горячiй кипятокъ. - Я самъ давно собираюсь съездить, да все какъ-то некогда. А мы отлично прокатимся...
Черезъ десять минутъ мы уже въ тарантасе. Гагара здоровается съ Петромъ Васильичемъ и улыбается. Разве есть другой Петръ Васильичъ? Да такого человека и на заказъ не придумать. Тройка приняла разомъ, такъ что замерли поддужные колокольчики,-- такъ умеетъ ездить только одинъ Гагара, обладающiй настоящимъ ямщичьимъ талантомъ. Те же лошади у другого побегутъ совсемъ иначе. Петръ Васильичъ испытующе смотритъ на небо и решаетъ, что погода будетъ крепкая.
- Какъ разъ успеемъ съездить,-- думаетъ онъ вслухъ.
У Петра Васильича своя собственная метеорологiя, и онъ редко ошибается. Я ему верю и Гагара тоже. "Ужъ Петръ Васильичъ знаетъ, ужъ онъ не ошибется"... Намъ хочется верить, что будетъ хорошая погода, и въ этомъ весь секретъ.
Мы выезжаемъ за городъ, на знаменитый Сибирскiй трактъ. Последнимъ впечатленiемъ города остаются острогъ (по-местному - замокъ) и городское кладбище. Я люблю такiе выезды изъ города, точно оставляешь за собой что-то такое тяжелое, давящее и неотвязное, какъ кошмаръ. Исторiя еще преследуетъ въ форме пыльной ленты трактовой дороги. Это - то роковое тире, которое ведетъ къ поясненiю отрицательныхъ сторонъ коренной Расеи. Господи, сколько вотъ по этой via dolorosa "проследовало" грешныхъ расейскихъ "душъ"! Кого-кого тутъ ни было, за какiя преступленiя ни ссылались... Что оне думали, чувствовали и переживали, "следуя" вотъ по этому Сибирскому тракту? Ведь получаются сотни тысячъ дантовскихъ теней, и, какъ подобаетъ тенямъ, не оставившихъ даже малейшаго следа на пути своего скорбнаго следованiя. Въ сущности, весь этотъ Сибирскiй трактъ какъ всякiй русскiй трактъ,-- въ стороне чахлый лесокъ, мочежинки, болотины, подъемы, спуски и закругленiя, изредка речонка и только для иллюстрацiи низкiя лесистыя горки. Ничего внушительнаго, импонирующаго, наводящаго на размышленiе... А ведь такой трактъ - это целая народная и историческая трагедiя. Впрочемъ, я говорю заднимъ числомъ,-- сейчасъ расейскiе лишнiе люди, жертвы темперамента и всяческiя отрицательныя величины "следуютъ" уже по Уральской железной дороге.
Колокольчики наговариваютъ какую-то безконечную чепуху, тарантасъ мягко покачиваетъ, по сторонамъ дороги мелькаютъ все знакомыя картины: направо блеститъ громадный прудъ, потомъ будетъ кордонъ, за кордономъ налево маленькая лесная дорожка - по-уральски "повертка", по которой каждую весну приходится ездить на тягу, дальше "Хрустальная гора" и т. д. Все знакомыя, родныя места, и каждый кустикъ кажется роднымъ, и точно онъ понимаетъ ваше дорожное настроенiе.
Для меня лично нетъ ничего лучше, какъ такiя маленькiя путешествiя. Дорогой такъ хорошо думается, потомъ является такая здоровая, спецiально дорожная усталость, а сколько новыхъ впечатленiй и дорожныхъ неожиданностей. Главное, вы всякую минуту можете изменить свой маршрутъ, свернуть куда-нибудь въ сторону, просто остановиться где-нибудь у красивой горной речки. Это не то, что ехать по железной дороге или на пароходе. Вообще, хорошо чувствовать себя самимъ собой, свою полную независимость и хоть на время освободиться отъ того злого духа, который давитъ и терзаетъ каждаго городского человека.
- Мы ужо остановимся въ Васильевке у Ермолая Евгеныча,-- думаетъ вслухъ Петръ Васильичъ. - Вы его знаете?
- Да, немножко... Съ вами же вместе какъ-то останавливались.
- Вотъ, вотъ. Отличный мужикъ... да. Только...
Петръ Васильичъ встряхиваетъ головой и после длинной паузы прибавляетъ:
- Мудреный онъ какой-то... Вы обратили вниманiе?
- Нетъ... Кажется, ничего особеннаго. А что?
- Да такъ... вообще... Видите ли, Васильевка когда-то была громаднымъ трактовымъ селомъ,-- сплошь постоялые дворы, народъ жилъ богато, ну, а какъ трактъ отошелъ, Васильевка и захудала. Жаль со стороны смотреть, какъ все запустело и на глазахъ рушится. Кто только могъ, все разбрелись по другимъ местамъ. Одинъ Ермолай Евгенычъ изъ богатыхъ мужиковъ остался да еще строится. Хоть бы дети были, а то такъ, зря все... Серьезный мужикъ, аккуратный,-- ему бы въ городе надо жить, а онъ сидитъ въ своей Васильевке, кекъ пень.
II.
Въ Васильевку мы прiехали только вечеромъ, потому что по дороге делали несколько остановокъ совершенно случайнаго характера. У Петра Васильича являлись все новыя и новыя дела. Въ одномъ месте онъ долго разспрашивалъ лесного сторожа о какомъ-то Маленькомъ логе, где, по его расчету, должны были находиться неисчерпаемыя залежи хромистаго железняка; въ другомъ онъ разыскивалъ "знаки" никкелевой руды, потомъ осматривалъ торфяное болото, забралъ изъ какой-то речонки песку, чтобы сделать уже дома пробу на золото,-- однимъ словомъ, на каждомъ шагу было самое неотложное дело.
- Понимаете, ведь кругомъ несметныя богатства лежатъ,-- уверялъ меня Петръ Васильичъ совершенно серьезно. - И никто не хочетъ ихъ брать... Ведь самое верное дело, и никто не хочетъ пальцемъ шевельнуть.
- А вы нынче чемъ занимаетесь, Петръ Васильичъ?
Добродушное лицо Петра Васильича просiяло. Онъ досталъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ, набитый какими-то бумагами и перевязанный розовой ленточкой, аппетитно хлопнулъ по немъ рукой, точно бумажникъ былъ набитъ сторублевыми ассигнацiями, и торжествующе заявилъ:
- Вотъ тутъ все готово... да... Остается только подождать, когда казенная пермская палата выдастъ копiю... Всего две недели подождать осталось!..
Я зналъ Петра Васильича около пятнадцати летъ, и эти роковыя две недели ожиданiя никакъ не могли кончиться. Мне сделаюсь даже какъ-то больно за него,-- онъ такъ по-детски верилъ въ свои две недели, и у меня даже не хватило духу спросить его, чего онъ ждетъ и на что надеется. Нужно сказать, что Петръ Васильичъ былъ самымъ типичнымъ уральскимъ человекомъ, который жилъ въ мiре несбыточныхъ иллюзiй и радужныхъ мечтанiй. Ему всюду грезились скрытыя сокровища, добыть которыя вечно мешали роковыя "две недели". Онъ такъ и жилъ завтрашнимъ миллiонеромъ, относясь довольно снисходительно къ сегодняшнему бедному дню. Конечно, ведь все это было пока (нетъ денегъ, нужно платить по векселю и т. д.), только подождать всего две недели... Въ этомъ заключался секретъ вечно-хорошаго настроенiя. Въ голове Петра Васильича, какъ въ улье, роились тысячи всевозможныхъ плановъ, расчетовъ, соображенiй, комбинацiй и вообще самыхъ счастливыхъ мыслей. Безчисленныя неудачи нимало не охлаждали счастливаго настроенiя, потому что ведь две недели все-таки оставались.
Васильевка, громадное трактовое село, разлеглась по теченiю болотистой безыменной речонки, точно ее прижала къ болоту стоявшая но другую сторону отлогая лесистая гора. Улица была одна и тянулась, какъ во всехъ трактовыхъ селахъ, на несколько верстъ. Когда-то крепкая стройка постоялыхъ дворовъ сейчасъ представляла самую печальную картину. Часть избъ стояла съ заколоченными окнами, а другая быстро разрушалась,-- избы косились набокъ, крыши дырявели, ворота переставали затворяться, трубы обваливались,-- однимъ словомъ, полная картина быстраго разрушенiя. Духъ жизни отлетелъ, и ничего не оставалось, какъ только разрушаться. По Сибирскому тракту теперь много такихъ селъ, умирающихъ заживо. Что же поделаешь, когда зарезала проклятая чугунка. И смерть шла тихая, какъ умираетъ вытащенная изъ воды рыба.
Прiятнымъ исключенiемъ являлся только домъ Ермолая Евгеныча, резко выделявшiйся своей зеленой железной крышей среди окружавшихъ его почерневшихъ и разваливавшихся избъ. Издали весело желтели новыя деревянныя стены, точно весь домъ только-что вынутъ былъ изъ печи, какъ праздничный коровай. Когда нашъ тарантасъ подъехалъ къ новымъ воротамъ, въ окно выглянула мужская голова. Это былъ самъ хозяинъ. Мне показалось, что онъ посмотрелъ на насъ какъ-то неприветливо и подозрительно, пока не узналъ Петра Васильича.
- Да это ты, Петръ Васильичъ?-- удивился онъ.
- Раньше Петромъ Васильичемъ называли. А мы къ тебе ночевать прiехали...
- Милости просимъ...
Снаружи двухъэтажная деревянная изба была обшита тесомъ, а ставни расписаны по-деревенски яркими цветами. Въ нижнемъ этаже помещалась мелочная лавочка, сейчасъ запертая снаружи висячимъ замкомъ.
- Что это онъ, никакъ порешилъ всю торговлю?-- подивился Петръ Васильичъ, вылезая изъ тарантаса.
Намъ пришлось порядочно подождать, прежде чемъ где-то въ глубине двора послышалось шлепанье босыхъ ногъ, потомъ загремелъ железный запоръ, и наконецъ растворились тяжелыя ворота. Дворъ былъ по-раскольничьи крытъ наглухо, и наша почтовая тройка некоторое время колебалась войти въ нихъ, несмотря на отчаянныя понуканья ямщика. Отворялъ ворота самъ Ермолай Евгенычъ, по-летнему одетый въ одну кумачную рубашку и полосатыя штанишки изъ тика. Этотъ ребячiй костюмъ совсемъ не соответствовалъ окладистой русой бородке и общему виду настоящаго взрослаго мужчины.
- Вотъ это называется дворъ!-- восхищался Петръ Васильичъ, останавливаясь у крылечка. - Тутъ хоть кадрель танцуй...
Дворъ, действительно, былъ замечательный. Онъ съ четырехъ сторонъ былъ обнесенъ сплошной деревянной стеной хозяйственныхъ пристроекъ, точно крепость. Полъ, тоже былъ деревянный, изъ толстыхъ половыхъ досокъ. Чистота везде поразительная, какъ въ комнате, такъ что мне сделалось даже немножко совестно, что мы поставили среди этой хозяйственной чистоты свой запыленный тарантасъ. Уютное, раскрашенное синей и красной краской крылечко вело въ холодныя сени, разделявшiя переднюю и заднюю избу. Съ нижнихъ ступенекъ крылечка начиналась домашней работы дорожка, по которой мы и прошли въ заднюю избу, служившую для парадныхъ прiемовъ и обставленную съ этой целью по-городски. Были тутъ и кисейныя занавески на окнахъ, и венская мебель, и диванъ, обитый трипомъ цвета бордо, и несколько олеографiй на стенахъ. Однимъ словомъ, все, какъ следуетъ быть въ богатомъ доме у богатаго мужика.
- А где хозяйка?-- спрашивалъ Петръ Васильичъ, по пути заглядывая въ переднюю хозяйскую избу.
Ермолай Евгенычъ ответилъ не вдругъ:
- Нету ея...
- Въ городъ уехала?
Ответа не последовало. Мне показалось, что Ермолай Евгенычъ не разслышалъ вопроса.
- И лавка заперта... - не унимался Петръ Васильичъ.
- И лавка... - какъ эхо повторилъ Ермолай Евгенычъ и потомъ прибавилъ, махнувъ рукой: - Ну ее, лавку. Порешилъ я все дело...
Ермолай Евгенычъ представлялъ собой типичный экземпляръ разбогатевшаго мужика, осуществившаго идеалъ своей жизни. На каждой мелочи въ обстановке дома лежала печать сытаго довольства. Васильевскiе мужики считали Ермолая Евгеныча идеаломъ благополучiя и завидовали ему съ какимъ-то ожесточенiемъ.
Дальше завистники прибавляли, что Ермолай Евгенычъ нажилъ свои деньги нечисто. Раньше такой же былъ мужикъ, какъ и все. Въ обозе ходилъ не одинъ годъ, а потомъ попалъ въ городъ Пермь, въ кучера къ какому-то купцу. Оттуда и жену городскую вывезъ. Однимъ словомъ, нечисто дело кругомъ.
- Почему же нечисто?-- спрашивалъ я. - О всякомъ богатомъ человеке можно такъ сказать...
Объяснить никто и ничего не могъ, и Ермолай Евгенычъ оставался въ подозренiи. Я придавалъ этимъ наговорамъ спецiально-уральское значенiе: на Урале слишкомъ часто наживались и наживаются состоянiя темными путями, и поэтому вполне естественно критическое отношенiе ко всякому быстрому богатству, какъ и въ данномъ случае. Впрочемъ, про Ермолая Евгеныча нельзя было сказать последняго: онъ проявилъ свою состоятельность исподволь, въ теченiе целыхъ десяти летъ. Сначала явилась передняя изба съ лавочкой внизу, а потомъ уже остальное. Выходило такъ, что средства давала торговля, хотя это и было сомнительно, принимая во вниманiе безповоротное захуданiе Васильевки. И деревенскимъ кулакомъ Ермолай Евгенычъ тоже не былъ, и на самыя отчаянныя просьбы денегъ, на какихъ угодно условiяхъ, не сдавался.
Мы сделались невольными свидетелями одной изъ такихъ сценъ, когда пили чай въ передней избе. Какъ мне казалось, хозяинъ все къ чему-то прислушивался и несколько разъ съ тревогой поглядывалъ въ окно.
- Эй, Евгенычъ!-- послышался за окномъ хриплый голосъ.
Евгенычъ только тряхнулъ волосами,, но не откликнулся.
- Евгенычъ, одолжи двоегривенный...
Кто-то полезъ къ окну, и показалась взлохмаченная голова.
- Евгенычъ, одолжи...
- Вотъ я тебе одолжу!-- закричалъ Евгенычъ. - Куда лезешь-то?
Голова скрылась, а потомъ послышалась отборная ругань.
- Чай пьешь... а?.. Погоди, самъ будешь давать двугривенный-то, да только я не возьму. Нетъ, братъ, шалишь... Не надо... Да... Погоди, братъ, за собакой палка не пропадаетъ...
Бледный отъ волненiя, Евгенычъ выскочилъ на улицу, и завязалась молчаливая борьба. Скоро ругатель очутился на земле, а Евгенычъ сиделъ на немъ верхомъ и билъ, куда попало.
- Нетъ... погоди... - хрипелъ ругатель. - Нетъ, ты скажи, куды свою городскую жену Марью Степановну делъ... Не любишь, а?.. Къ сродственникамъ ушла... а?.. Погоди, голубчикъ, и на тебя управа найдется...
Евгенычъ выпустилъ свою жертву и вернулся такимъ несчастнымъ, точно не онъ билъ, а его били. На немъ, какъ говорится, лица не было. Мы поскорее кончили чай и ушли въ заднюю половину, где намъ уже были приготовлены на полу постели.
III.
По нашему маршруту мы должны были только переночевать въ Васильевке, но рано утромъ, когда мы еще спали, пришелъ какой-то таинственный мужикъ съ таинственнымъ узелкомъ и терпеливо дождался на завалинке нашего пробужденiя. Петръ Васильичъ вскочилъ горошкомъ, когда Евгенычъ пришелъ насъ будить.
- Какой мужикъ? где?
- А нашъ Васильевскiй... По прозванiю Сумерки.
- А, Сумерки?!-- обрадовался Петръ Васильичъ: - отлично... Мне его тоже нужно видеть непременно.
Удивительно метко умеетъ русскiй человекъ давать прозвища. Когда я взглянулъ на таинственнаго мужика, то убедился въ этомъ еще разъ. Действительно, сумерки, и больше ничего. Небольшой, сутулый, съ кривыми ногами, съ какимъ-то сморщеннымъ прежде времени лицомъ, какъ печеное яблоко, и съ тревожно моргавшими узенькими карими глазками,-- однимъ словомъ, сумерки. Въ немъ было что-то сонное, усталое, точно онъ всю жизнь не могъ проснуться.
- Такъ, самый бросовый мужичонка,-- коротко объяснилъ Евгенычъ, выглядывая въ окошко. - Только и дела, что шляется но лесу. Охота Петру Васильичу со всякимъ мусоромъ разговоры разговаривать...
пытливому взору Петра Васильича целую коллекцiю разныхъ горныхъ породъ. Конечно, все это были неопровержимыя доказательства скрытыхъ въ Васильевскихъ недрахъ сокровищъ. Главное место принадлежало, конечно, ржавымъ кварцамъ съ "знаками на золото", что было понятно только посвященнымъ. Сумерки равнодушно моргалъ, пока Петръ Васильичъ на тысячу ладовъ разсматривалъ каждый камень, взвешивалъ на руке, а некоторые камни даже обнюхивалъ и пробовалъ на языкъ. Мы съ Евгенычемъ присутствовали въ качестве благородныхъ свидетелей. Мне казалось, что на Петра Васильича действовалъ больше всего равнодушно-таинственный видъ Сумерекъ.
- Надо будетъ съездить... - думалъ вслухъ Петръ Васильичъ, еще разъ взвешивая самые интересные камни на руке. - Да... Посмотримъ на месте. Вообще, интересно... Ты помнишь места-то, Сумерки?
- Места-то? А какъ не помнить,-- не чужими руками добывалъ знаки...
Къ числу особенностей Сумерекъ принадлежало то, что онъ, прежде чемъ ответить, повторялъ каждый вопросъ, какъ делаютъ маленькiя дети, точно у него въ голове были устроены какiе-то невидимые заборы, черезъ которые съ большимъ трудомъ перелезала каждая мысль. Получались опять сумерки, когда человекъ, прежде чемъ сделать шагъ, ощупаетъ дорогу палкой.
- Все это пустое,-- решилъ Евгенычъ, когда изследованiе камней было закончено. - Ничего не будетъ...
Петръ Васильичъ посмотрелъ на него съ сожаленiемъ и не удостоилъ ответомъ. Очевидно, Евгенычъ не имелъ никакого понятiя о томъ, какъ люди богатеютъ. Какъ, напримеръ, разбогатели Ивановы, Щепкины, Мосягины? Очень просто - вотъ такъ же пришелъ мужичокъ съ мешкомъ, показалъ знаки, а они по этимъ знакамъ сделали заявки. Даже до смешного просто.
Это была роковая встреча. Петръ Васильичъ началъ пропадать съ ранняго утра, несмотря на испортившуюся противъ ожиданiя погоду. Я тоже принималъ участiе на первыхъ экскурсiяхъ и заметилъ только одно, что даже предполагаемыя сокровища забираются въ ужасныя трущобы, куда можно было съ величайшимъ трудомъ пробраться только пешкомъ. Мы безъ конца бродили по какимъ-то болотамъ, безпросветнымъ ельникамъ и вообще невозможнымъ местамъ, повидимому, даже существовавшимъ только съ затаенной целью затруднять доступъ къ скрытымъ сокровищамъ, какъ это разсказывается въ детскихъ волшебныхъ сказкахъ. Когда, въ довершенiе картины, началось жестокое ненастье, я окончательно изнемогъ и подъ какимъ-то вымышленнымъ предлогомъ остался дома.
- Ради Бога, подождите меня всего одинъ денекъ,-- умолялъ меня Петръ Васильичъ съ такимъ видомъ, точно со всехъ сторонъ света устремились въ Васильевку его злейшiе конкуренты, которые вотъ-вотъ похитятъ сокровище. - Ради Бога...
- Экъ его ущемило,-- удивлялся Евгенычъ. - Вотъ такъ Сумерки. Кругомъ окружилъ Петра Васильича... Какое у насъ золото,-- оно все ушло по ту сторону Урала. Сумерки все навралъ...
Петръ Васильичъ возвращался со своихъ поисковъ до того измученный, что не могъ даже говорить, а только отмахивался рукой. Отоспавшись и захвативъ хлеба, онъ опять исчезалъ.
Я прожилъ такимъ образомъ у Евгеныча целыхъ два дня. Ненастье продолжалось, и все равно дальнейшее путешествiе не представляло особенной заманчивости. Потомъ меня все больше и больше интересовалъ Евгенычъ, крторому решительно нечего было делать и который ухитрялся суетиться съ утра до ночи. Онъ поднимался чуть светъ и бегалъ по всему дому съ метелкой. Чистота была возведена въ настоящiй культъ. Хозяйствомъ въ собственномъ смысле заведывала какая-то глухая старуха, а остальное, что выходило изъ пределовъ кухни, Евгенычъ исполнялъ самъ. Онъ водворялъ везде чистоту съ какимъ-то непонятнымъ ожесточенiемъ, точно отъ этого зависело по меньшей мере спасенiе его души.
По вечерамъ мы пили вместе чай въ передней избе, и каждый разъ это скромное времяпрепровожденiе нарушалось появленiемъ ругателя. Повторялась съ некоторыми варiацiями одна и та же сцена, причемъ ругатель, видимо, разсчитывалъ на присутствiе посторонняго человека, чтобы посрамить Евгеныча возможно чувствительнее. Евгенычъ отмалчивался и только бледнелъ отъ внутренняго бешенства. Разъ онъ не выдержалъ и заговорилъ самъ:
- Изволите слышать, какъ золотитъ меня прощалыга? И все жену приплетаетъ...
- Мало ли что можетъ наболтать пьяный человекъ.
- Нетъ-съ, онъ знаетъ, какъ меня донять. Да... То-есть въ самую середину человекъ бьетъ. Что же, разве я отпираюсь: Марья Степановна вотъ ужъ две недели, какъ пропала безъ вести. Точно въ воду канула. При чемъ же, напримерно, тутъ я? У васъ бы жена ушла, у другого, у третьяго,-- кто будетъ виноватъ? Мало ли что бываетъ...
Мне было неловко выслушивать эти оправданiя, и я старался перевести разговоръ на другую тему, но Евгенычъ разошелся и продолжалъ въ томъ же тоне:
- Ведь онъ (Евгенычъ показалъ головой на окно) отлично знаетъ, какая-такая была эта самая Марья Степановна. И все село отлично знаетъ... Сказать пряменько: отчаянно пила-съ, запоемъ пила. Я-то вотъ капли въ ротъ не биралъ отродясь, а она, значитъ, и пила за всехъ. Съ пьяныхъ-то глазъ, можетъ, что и сделала надъ собой...
- Это ужъ болезнь, Ермолай Евгенычъ...
- Я и самъ такъ думаю. Не иначе, что напущено было на нее, значитъ, отъ зависти добрые люди испортили. Ведь сперва-то мы жили вотъ какъ хорошо и согласно, какъ два голубя. Все это обзаводили, строились, ну, кто-нибудь и позавидовалъ. Летъ съ десять какъ это началось съ Марьей Степановной. Присядетъ вотъ такъ къ окошечку, подопрется рукой и сидитъ. Спросишь это ее въ другой разъ, что она сидитъ: "Скучно мне, Ермолай Евгенычъ"... Скучно да скучно - только всехъ и разговоровъ. Сперва я такъ полагалъ, что у насъ детокъ нетъ, ну, бабьимъ деломъ и взгрустнется. Я ужъ потомъ-то вижу, что дело совсемъ неладно. О чемъ ей было скучать-то? Слава Богу, кажется, все есть, только живи и радуйся, а она свое толмитъ: скучно. Потомъ начала Марья Степановна попивать, конечно, потихоньку отъ меня. Добудетъ церковнаго краснаго вина да потихоньку и напьется. По первоначалу очень сторожилась меня и не признавалась. Ужъ какъ я ее просилъ, даже со слезами,-- ничего не действуетъ. И она тоже плачетъ, а остановить себя не можетъ. Известно, ежели на человека напущено, такъ онъ и жизни своей не радъ. Такъ и жили. Мне-то ужъ совсемъ было тошно. Помилуйте, все есть, домъ - полная чаша, а тутъ жена пьяная. Недаромъ пословица говорится: мужъ пьетъ - полдома горитъ, жена запила - весь домъ загорелся. Последнiе-то года мне же ее и покрывать приходилось, чтобы другiе не видели. Стыдъ ведь одинъ передъ другими-то... А она все наоборотъ,-- ей, пьяной-то, точно тесно въ дому сделается, и все на люди лезетъ. Въ лавку выйдетъ, едва на ногахъ стоитъ...
Мне приходилось только слушать и неловко молчать, какъ иногда случается. Можетъ-быть, именно это молчанiе привело къ тому, что Евгенычъ вдругъ вспылилъ и заговорилъ задыхавшимся голосомъ:
- И теперь вотъ меня изъ-за жены всякiй можетъ срамить. А за что? Да ее мало было убить... Ведь душу изъ меня всю вымотала. Какъ отрава въ дому... И убилъ бы, кабы... Все одно пропадать...
- Зачемъ же убивать, когда было можно просто разойтись,-- заметилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
- А ежели она, змея, всю душу изъ меня вынула? Бывало, войдешь въ избу, увидишь ее пьяную, такъ всего затрясетъ, въ глазахъ потемнеетъ... Это ведь со стороны все легко кажется, а тутъ... Э, не стоитъ и разговоры разговаривать...
Евгенычъ замолчалъ и съ ожесточенiемъ принялся пить чай. Немного успокоившись, онъ проговорилъ ужъ другимъ тономъ:
- Вотъ мне все село завидуетъ, дескать - богатей, все у него есть, а того не понимаютъ, что я бы все свое богатство отдалъ, только бы на душе было спокойно. Можетъ, вотъ я нищему завидую, которому копеечку подаю... Недаромъ говорится: чужая душа - потемки.
IV.
вернуться только вечеромъ, но вернулся всего часа черезъ три и сейчасъ же послалъ за лошадьми. Онъ, видимо, былъ чемъ-то встревоженъ и торопился.
- Что такое случилось?-- спрашивалъ я Сумерки.
- А кто его знаетъ,-- равнодушно отвечалъ тотъ. - Вдругъ всполошился, точно съ печи упалъ... Къ вечеру-то мы бы непременно все обыскали, до самаго конца. Ущемило Петра Васильича, вотъ и торопится.
Торопливость Петра Васильича, видимо, подействовала нехорошо и на Евгеныча. Онъ угрюмо отворачивался и въ третiй разъ подметалъ дворъ, точно желалъ замести наши следы.
- Ну, слава Богу,-- проговорилъ Петръ Васильичъ, когда мы выехали изъ Васильевки.
- Да такъ... вообще...
Петръ Васильичъ несколько разъ оглядывался назадъ и встряхивалъ головой, точно ожидалъ какой-то погони. Онъ успокоился только черезъ несколько станцiй, когда на его лице появилась обычная добродушная улыбка.
- Вы ничего не заметили такого?.. - спрашивалъ онъ: - я объ Евгеныче говорю.
- Решительно ничего. У него съ женой что-то неладно.
- А если эта Марья Степановна домой опять явится?
- Нетъ, не явится.
- Да вы-то почему знаете, что не явится?
- Да такъ... Сумерки мне все разсказалъ.
- Евгенычъ давно бы прогналъ жену, да нельзя,-- объяснялъ онъ. - И раньше говорили, что онъ не совсемъ чисто нажилъ свои деньги, но никто и ничего не зналъ. А тутъ все и обозначилось... да. Она какъ-то пьяная вышла въ лавку, онъ началъ ее выгонять, а она и ответила ему: "Ты, такой-сякой, да я тебя въ остроге сгною и въ Сибирь сошлю, только захотеть. Вотъ пойду да и скажу уряднику все"... При постороннихъ говорила, ну, а потомъ и пропала безъ вести.
- Я этого не говорю, но все можетъ быть. Вы поставьте себя на его место. Когда-то было совершено преступленiе, о которомъ знаетъ только ваша жена. Хорошо. А потомъ ваша жена спивается, и вы не можете даже прогнать ее изъ дому. Вы представьте только свое положенiе: каждую минуту чувствовать надъ своей головой обухъ. Воображаю, какъ онъ ненавиделъ ее, какъ единственную свидетельницу прошлаго. Нетъ, это ужасно... И этотъ человекъ постоянно у васъ на глазахъ, постоянно можетъ васъ выдать, и вы не можете быть уверены ни за одинъ вашъ часъ. Мучится человекъ годъ, другой, третiй - всю жизнь. А тутъ еще она спивается и въ состоянiи невменяемости можетъ разболтать все...
- Мне кажется, что вы преувеличиваете. Мало ли что могла наболтать съ пьяныхъ глазъ эта Марья Степановна...
Не соглашаясь съ Петромъ Васильичемъ, я все-таки про себя перебралъ свои впечатленiя за время пребыванiя у Евгеныча. Прямыхъ уликъ не было, но некоторыя наводящiя обстоятельства можно было подобрать. Меня больше всего интересовала самая обстановка подозреваемаго преступленiя. Человеческому уму свойственно окружать каждое преступленiе чемъ-то особеннымъ, что не подходитъ подъ обычную среднюю мерку, и съ этой точки зренiя каждый преступникъ является какимъ-то обреченнымъ человекомъ, у котораго на лице написана его профессiя,-- убивецъ, растлитель, разбойникъ, мелкiй воришка, просто - "нашъ губернскiй воръ". Мне случалось десятки разъ бывать въ окружномъ суде, когда судились интересные преступники есть такiе, какъ есть интересные случаи въ медицинской практике, и, глядя на людей въ серыхъ халатахъ, занимавшихъ скамью подсудимыхъ, я невольно поддавался общему стадному чувству, что именно эти серые люди и виноваты, даже больше - они точно созданы съ спецiальной целью совершать известное спецiальное преступленiе. Отъ этого чувства трудно освободиться, несмотря на самую разумную логику. Остается только одно: нарядите мысленно самого себя въ арестантскiй серый халатъ и любого изъ вашихъ добрыхъ знакомыхъ посадите на скамью подсудимыхъ и посмотрите на себя со стороны, чтобы убедиться, что вы и вашъ добрый знакомый представляете типичные экземпляры внешней преступности.
Что касается обстановки преступленiя, особенно такъ называемаго "места преступленiя", то тутъ иллюзiя получается еще сильнее. Кажется, что нигде въ другомъ месте не могло быть совершено данное преступленiе, а именно только здесь, въ этомъ доме, на этой дороге, въ такомъ-то лесу. Фактъ подчиняетъ себе ваше воображенiе, и вамъ начинаетъ казаться, что и домъ какой-то подозрительный, и дорога, и лесокъ, и каждое дерево молчаливо скрываютъ въ себе незримый элементъ преступности. На своемъ веку, колеся по Уралу, я достаточно насмотрелся на разныя "убiенныя места", и меня всегда поражало это совпаденiе, едешь, смотришь на одиноко стоящiй крестъ, где-нибудь въ лесу, и начинаетъ казаться, что вотъ это именно место точно спецiально создано для известнаго преступленiя. Но все эти подготовляющiя воображенiе мысли никакъ не укладывались въ данномъ случае, т. -е. въ обстановке дома Ермолая Евгеныча. Ужъ очень было все налажено какъ-то особенно туго и сыто, такъ что не оставалось ни одной, кажется, щели, черезъ которую могло бы просочиться какое-нибудь преступное намеренiе. Да и самъ онъ ужъ совсемъ не походилъ на преступника. Меня почему-то даже начинала возмущать самая возможность какого-нибудь подозренiя, проявлявшагося у Петра Васильича съ какой-то особенной настойчивостью.
- Да вы это о комъ?-- удивлялся Петръ Васильичъ.
- А объ Евгеныче...
Петръ Васильичъ ничего не отвечалъ, а только встряхивалъ головой и даже улыбался, что уже окончательно не шло къ занимавшему насъ вопросу.
Впечатленiя дальнейшаго путешествiя совершенно изгладили эту случайную встречу съ Евгенычемъ. Потомъ осенью я уехалъ надолго въ Москву, где уже окончательно позабылъ мелкiе эпизоды своего шатанья но Уралу.
-----
- Вотъ прихварываю все... - объяснилъ онъ. тяжело дыша. - Простудился осенью, схватилъ плевритъ, а теперь вотъ кашель по ночамъ одолеваетъ... лихорадитъ... И какъ на грехъ подвернулось самое верное дело. Второй годъ хлопочу... Черезъ две недели долженъ получить окончательное решенiе казанской судебной палаты. Спорятъ наследники, а когда палата решитъ...
Это была старая песня, и мне сделалось какъ-то особенно жаль беднаго Петра Васильича,-- онъ былъ не жилецъ на беломъ свете, какъ говорятъ деревенскiя бабы. Онъ посиделъ у меня и, уходя, сообщилъ последнюю новость:
- Помните Васильевку, какъ мы тогда ездили? Евгеныча неужели забыли? Ведь повинился онъ самъ, какъ жену убилъ... Совесть, говоритъ, замучила. Да... Судить будутъ.
Надевая въ передней калоши, Петръ Васильичъ огляделся и прибавилъ уже шопотомъ:
Я тогда порядочно испугался и сейчасъ же утащилъ васъ изъ Васильевки. Такъ никому ничего и не сказалъ.
- Почему же вы узнали, что эти ноги принадлежали именно жене Евгеныча?
- А то какъ же: въ ботинкахъ, въ белыхъ чулкахъ. Во всей Васильевке ни одной бабы не найдете въ ботинкахъ...
- Можетъ-быть, она сама какъ-нибудь упала въ дудку?
какъ убилъ кого-то на тракту и деньги ограбилъ. Объ этомъ одна жена знала и все ему грозила... Оно ужъ и вышло одно къ одному.
1897.