НАСЛЕДНИКЪ.
Разсказъ.
I.
Присяжные удалились въ свою комнату для совещанiя. Общее вниманiе напряженно сосредоточилось на подсудимомъ, который, опустивъ голову, покорно ждалъ своей участи. Это былъ среднихъ летъ мужчина, решительно ничемъ не выдававшiйся изъ среды провинцiальнаго купечества - плотный, съ наклонностью къ ожиренiю, русоволосый, съ поблекшими глазами и той особенной торопливостью въ движенiяхъ, какая прiобретается за купеческимъ прилавкомъ. Десятки такихъ же купеческихъ лицъ смотрели теперь изъ публики на скамью подсудимыхъ и ждали, затаивъ дыханiе, чемъ кончится дело; оно въ теченiе целаго года волновало весь Сосногорскъ - маленькiй провинцiальный городъ, затерявшiйся въ холмистыхъ равнинахъ Западной Сибири. Мелькаетъ много женскихъ лицъ, которыя не могли оторвать глазъ отъ обвиняемаго: ведь это Иванъ Семенычъ Пичугинъ, котораго съ детства знаетъ весь городъ, и вотъ этотъ Иванъ Семенычъ взялъ да и зарезалъ жену... А между темъ решительно ничего зверскаго или вообще чего-нибудь особеннаго нетъ въ немъ; человекъ, какъ человекъ, или, вернее сказать, просто Иванъ Семенычъ.
Звонокъ изъ комнаты присяжныхъ заставилъ всехъ вздрогнуть. Показались представители общественной совести,-- они тянулись за своимъ старшиной гуськомъ. Стоявшая на ногахъ публика не смела дохнуть. Подсудимый смотрелъ на блестевшую цепь судебнаго пристава и никакъ не могъ понять, что ему шепчетъ его защитникъ, адвокатъ Павильоновъ. Старшина присяжныхъ заседателей, видный господинъ купеческаго склада, откашлялся, посмотрелъ на председателя и голосомъ, перехватывавшимся отъ волненiя, началъ читать:
- Виновенъ ли купецъ первой гильдiи Иванъ Семеновъ Пичугинъ въ томъ, что второго генваря сего года и т. д. Нетъ, не виновенъ...
Это былъ безусловно оправдательный вердиктъ, оправдательный но всемъ пунктамъ.
- Подсудимый, вы свободны и можете возвратиться въ публику,-- съ особенной торжественностью провозгласилъ председатель.
Но подсудимый продолжалъ стоять и не понималъ смысла этихъ словъ судебнаго милосердiя.
- Оправдали начисто... - шепталъ адвокатъ Павильоновъ, отворяя деревянную решетку "подсудимой скамьи". Вылезай, Иванъ Семенычъ.
Иванъ Семенычъ все-таки не понималъ и съ изумленiемъ смотрелъ то на присяжныхъ, то на судей. Раздавшiйся въ публике аплодисментъ заставилъ его вздрогнуть: онъ оглянулся туда, где сотни глазъ впились въ него, и продолжалъ стоять, какъ столбъ.
- Подсудимый, вы свободны...
II.
Въ передней Пичугина встретила горничная Дуня, которая, при виде хозяина, остановилась, какъ вкопанная, а потомъ начала пятиться къ дверямъ. Ивана Семеныча непрiятно кольнулъ этотъ паническiй ужасъ, который возбуждало его появленiе въ стенахъ родительскаго дома. Онъ торопливо сбросилъ верхнее пальто и прошелъ въ комнату, которая служила ему кабинетомъ. Знакомая обстановка подействовала на него успокаивающимъ образомъ: вотъ и его собственный письменный столъ, и кресло, и шкапъ съ секретнымъ замкомъ, и две премiи "Нивы" на стене, а въ окно виднеется уголъ сада, где онъ игралъ еще ребенкомъ, покосившiйся заборъ, который онъ собирался поправить десять летъ, и задворки того дома, который довелъ его до скамьи подсудимыхъ.
"Что же я теперь буду делать?" - подумалъ Иванъ Семенычъ и пришелъ въ ужасъ отъ этой простой мысли.
Его охватило такое ледянящее чувство одиночества, пустоты и гнетущей мертвой тоски, какого онъ не испытывалъ даже въ тюрьме. Нужно было что-то такое сделать, приготовить, и онъ никакъ но могъ припомнить, что именно. Ахъ, да, конечно, сначала нужно умыться "съ дороги",-- подумалъ онъ именно этими словами и вздрогнулъ. Къ коридорчике, которымъ изъ передней можно было пройти въ столовую, послышались знакомые шаги старой кухарки Матрены.
- Иванъ Семенычъ, прикажете самоварчикъ поставить?-- спрашивала старуха, останавливаясь въ дверяхъ.
- Да, Матрена, пожалуйста... Да вотъ что: пошли еще Луше, чтобы подала мне умыться сюда, въ кабинетъ. Понимаешь?
Иванъ Семенычъ старался говорить своимъ обыкновеннымъ тономъ, какъ всегда говорилъ съ прислугой, и чутко прислушивался къ каждому слову, точно хотелъ поймать самого себя въ чемъ-то. Нетъ, голосъ у него немного охрипъ, а то - все по-старому.
- Да пусть захватитъ съ собой и полотенце... - крикнулъ онъ вследъ уходившей Матрене.
тамъ, въ спальне, а самоваръ Дуня, наверно, подастъ въ столовую, где всегда пили чай. Иванъ Семенычъ рванулся-было вследъ за Матреной и выбежалъ въ коридоръ, но сейчасъ же остановился и уныло побрелъ назадъ. Нетъ, прислуга не должна ничего знать. Да, ничего, что делается у него тамъ, въ глубине души, где ноющей болью шевельнулось тяжелое горе. Потомъ Ивану Семенычу показалось, что прислуга совсемъ не такъ держитъ себя, какъ раньше, и даже не поздоровались съ нимъ - Дуня просто убежала по своей девичьей глупости, а Матрена - та еще разговаривала. А можетъ-быть, оне и здоровались, только онъ не обратилъ вниманiя по своей разсеянности. Ну, да это все равно.
- Сначала чаю напиться... нетъ, сначала умыться,-- повторялъ вслухъ Иванъ Семенычъ, хватаясь за эти пустяки съ отчаянiемъ утопающаго. - Потомъ переодеться... отдохнуть... да.
Новая мысль заставила его остановиться: а какъ кто-нибудь придетъ? Ему такъ хотелось остаться одному, совершенно одному, чтобы не видеть решительно никого, а тутъ какъ разъ кто-нибудь прилезетъ изъ знакомыхъ или приказчики... Изъ любопытства придутъ, чтобы посмотреть на него, какъ смотрятъ на зверей, а онъ о чае да объ умываньи заботится. Иванъ Семенычъ чутко сталъ прислушиваться къ каждому шороху, какъ слушаетъ насторожившаяся птица.
Мысль о полной свободе явилась слишкомъ неожиданной, и онъ никакъ не могъ съ ней освоиться. Заключенiе въ остроге, часовые, судебный приставъ, свидетели, прокуроръ - все это сразу отстало, какъ шелуха. А последняя картина на суде, когда его оправдали...
- Иванъ Семенычъ, проздравляю!.. - выкрикивали какiе-то голоса.
Чьи-то руки тянулись къ нему, кто-то обнималъ его, а Павильоновъ шелъ за нимъ своей развалистой походкой, какъ ходятъ половые въ трактирахъ, и потихоньку подталкивалъ въ спину. Общее впечатленiе было такое легкое и радостное, въ роде того, какое, вероятно, испытываетъ рыба, когда ее выпутываютъ изъ сети и бросаютъ снова въ воду. Только несколько сумрачныхъ взглядовъ портили картину общей радости: это была женина родня, ожидавшая каторги.
- Этакихъ подлецовъ надо бы весить... - проговорилъ въ толпе невидимый голосъ.
Одинъ изъ присяжныхъ поверенныхъ, присутствовавшiй на суде въ качестве любителя, взялъ Павильонова за пуговицу фрака и торопливо говорилъ:
- Поздравляю... да, поздравляю. Вырвать изъ рукъ прокурора живого человека - это наша святая обязанность. Конечно, фактъ налицо, возмутительный фактъ, но если, съ другой стороны, кроме каторги, ничего нетъ... Народная совесть лучшiй и безошибочный судья въ такихъ случаяхъ.
На подъезде Иванъ Семенычъ остановился, точно удивляясь, что можетъ свободно итти на все четыре стороны. Онъ опять широко вздохнулъ и перекрестился. Павильоновъ подхватилъ-было его подъ руку, чтобы увести куда-то, но Иванъ Семенычъ решительно освободился отъ него и проговорилъ всего одно слово:
- Домой...
Онъ и пошелъ домой. Вотъ тутъ близко. Всего завернуть за соборъ - и дома. Яркое солнце слепило глаза; пыль висела въ воздухе. А Иванъ Семенычъ шелъ по знакомымъ улицамъ, желая поскорее уйти отъ всего, что осталось тамъ, где его оправдали. Встречные останавливались и съ любопытствомъ оглядывали его съ ногъ до головы, точно выходца съ того света. Это бесило Ивана Семеныча: что имъ еще нужно? Кажется, достаточно было времени смотреть на него тамъ, на скамье подсудимыхъ. Попалось несколько знакомыхъ, которые поздоровались съ нимъ, перебросились двумя-тремя фразами и долго провожали глазами вследъ. Нетъ, домой, домой... Городъ маленькiй, и на каждомъ шагу знакомые...
Вотъ модный магазинъ съ нарисованной на вывеске синей дамой въ красной шляпе, вотъ колонiальная торговля Калинина, а вотъ двухъэтажный каменный домъ, знакомая калитка... Что-то. такъ и кольнуло Ивана Семеныча въ самое сердце, когда онъ поровнялся со своимъ собственнымъ домомъ. Неужели онъ совсемъ оправданъ, а не убежалъ изъ острога? Инстинктивный ужасъ только теперь охватилъ его, какъ человека, избавившагося отъ смертельной опасности. Тамъ, где-то далеко-далеко, почти на краю света, мерно ходятъ часовые, побрякивая ружейными прикладами, а въ решетчатыя окна выглядываютъ арестантскiя бледныя лица, а еще дальнiе, где-то совсемъ подъ землей, глухо позваниваютъ кандалы...
Иванъ Семенычъ бросился въ калитку и быстро захлопнулъ ее за собой. Къ нему нерешительно подбежала дворовая собака и завиляла хвостомъ. Изъ окна кухни выглянуло испуганное лицо кухарки Матрены и сейчасъ же спряталось, точно его сдуло ветромъ.
Когда горничная появилась съ умывальникомъ и полотенцемъ черезъ плечо, Иванъ Семенычъ шопотомъ сказалъ ей:
- Беги скорее, Дуня, и скажи Матрене, чтобы никого не пускала... Меня дома нетъ - понимаешь? Кто ни придетъ, всемъ пусть говоритъ одно: нетъ дома Ивана Семеныча...
Дуня поставила фаянсовый тазикъ съ умывальникомъ на стулъ, посмотрела съ удивленiемъ на Ивана Семеныча и вышла изъ кабинета неслышными шагами, точно боялась разбудить кого.
"Зачемъ я шопотомъ-то говорилъ съ ней?-- подумалъ Иванъ Семенычъ, снимая визитку и засучая рукава. - Ахъ, опять забылъ: не нужно самовара въ столовую, а лучше пусть подастъ стаканъ чая сюда".
Во время умыванья Иванъ Семенычъ думалъ, какъ бы получше сказать Дуне о самоваре и чтобы она опять не посмотрела на него удивленными глазами.
- Нетъ, не нужно... - быстро ответилъ Иванъ Семенычъ, точно кто другой говорилъ его языкомъ. - Я самъ... Однимъ словомъ - можешь итти. Когда будетъ нужно - спрошу.
Вместо того, чтобы попросить чаю въ кабинетъ и по пути принести свежее белье, Иванъ Семенычъ сказалъ совсемъ не то и былъ радъ, что Дуня наконецъ вышла изъ кабинета.
Где-то стенные часы пробили шесть часовъ. Да, это въ столовой. Обедать Иванъ Семенычъ не хотелъ и думалъ о чае,-- но какъ выйти въ столовую, одна мысль о которой приводила его въ ужасъ? Потомъ этотъ совершенно пустой домъ началъ его пугать своей мертвой тишиной - да, именно мертвой. Опять звонъ - это въ монастыре ко всенощной благовестятъ. Въ открытое окно такъ и лились ноющiе жалобные звуки монастырскаго колокола, и Иванъ Семенычъ закрылъ глаза, представляя себе похоронную процессiю, огни погребальныхъ свечъ, двухъ маленькихъ сиротокъ, которыя въ плерезахъ шли за большимъ чернымъ гробомъ, въ которомъ лежала она... Господи, неужели это все было и этотъ же монастырскiй колоколъ мерно и гулко раздавался въ морозномъ зимнемъ воздухе? Сидя въ тюрьме, Иванъ Семенычъ вздрагивалъ каждый разъ, когда начинался этотъ монастырскiй звонъ, поднимавшiй въ его душе одну и ту же картину...
- Господи, прости меня... - шепталъ онъ, хватаясь за голову.
Нетъ, онъ свободенъ, совершенно свободенъ, а то страшное съ железными решетками, часовыми и кандалами осталось где-то тамъ, далеко-далеко.
"Что же это я: ведь нужно итти пить чай... - вслухъ подумалъ Иванъ Семенычъ, просыпаясь отъ тяжелаго бреда. - Да, нужно итти въ столовую".
А сколько теперь времени? Ко всенощной благовестятъ въ шесть...
III.
До столовой всего было шаговъ двадцать, но какого страшнаго напряженiя воли стоило ему это ничтожное разстоянiе, точно онъ шелъ на казнь. Да, вотъ эта роковая комната... Посредине большой столъ, у одной стены буфетъ, потомъ две горки съ посудой, на полу дорожки, а въ глубине дверь въ спальню. И тогда на столе такъ же кипелъ самоваръ; онъ вошелъ сюда въ халате - и что-то неудержимо влекло Ивана Семеныча осмотреть то место на полу, где она плавала потомъ въ собственной крови,-- это между столомъ и часами. Когда онъ схватилъ ножъ, жена перешла на другую сторону стола,-- онъ погнался за ней и ударилъ ножомъ между лопатокъ. Да, вотъ это здесь было. Она вскрикнула, схватилась одной рукой за уголъ стола, а другой за раненое место. Онъ ударилъ ее второй разъ такъ, что изъ шеи брызнула кровь ему на руки, а она отскочила къ часамъ и, хватаясь окровавленными руками за стену, упала на полъ. Ему еще хотелось ее резнуть прямо по горлу, но отъ крови въ глазахъ у него помутилось, и онъ машинально вытеръ свои руки и ножъ о белую скатерть.
Что было потомъ? Кто-то закричалъ въ коридоре, должно-быть, Дуня, прибежавшая на крикъ, а потомъ явился проходившiй мимо дома полицейскiй, какiе-то мужики, знакомые купцы, докторъ.
Да, все это было и было именно въ этой комнате. Вонъ на обояхъ замытые следы окровавленныхъ пальцевъ, а на полу, где слезла краска, тоже заметны темныя пятна.
"Неужели все это было?-- въ ужасе думалъ Иванъ Семенычъ и машинально опять вытеръ свои руки о скатерть, точно оне все еще были въ крови. - Господи, неужели это былъ я, Иванъ Семенычъ Пичугинъ?.. Боялся смотреть, какъ кучеръ петухамъ головы рубитъ, а тутъ живого человека зарезалъ, мать двоихъ детей..."
Увлеченный этими мыслями, Иванъ Семенычъ не помнилъ - наливалъ онъ себе стаканъ чая, или нетъ, но стаканъ стоялъ съ остатками на дне выпитаго чая. Какъ это странно... Когда Иванъ Семенычъ разсматривалъ стаканъ, ему послышались знакомые легкiе шаги и шуршанье женскаго платья. Онъ быстро обернулся: комната была пуста, и только откуда-то издали донесся такой звукъ, какъ будто кто-то осторожно затворялъ за собой дверь.
"Это она приходила..." - въ ужасе подумалъ Иванъ Семенычъ, чувствуя, какъ у него дрожатъ колени, а по спине спускается холодная струйка, точно кто ведетъ лезвеемъ ножа.
Опомнился онъ только въ своемъ кабинете и опять удивился: дверь оказалась запертой на ключъ, а онъ и не думалъ этого делать. Выступившiй на лбу холодный потъ и дрожавшiя руки не обещали ничего хорошаго. Иванъ Семенычъ осторожно прошелся но кабинету, чутко прислушиваясь къ неопределенному шуму въ столовой, где опять слышались легкiе шаги и даже звякнула чайная ложечка.
"Можетъ-бьггь, это Дуня убираетъ посуду..." - подумалъ онъ, испытывая опять непреодолимое желанiе заглянуть въ столовую.
Дверь изъ столовой въ нижнiй этажъ оказалась запертой на крючокъ, и Дуня не могла попасть этимъ единственнымъ путемъ. Но кто же затворилъ эту дверь?.. На столе стоялъ стаканъ съ чаемъ, котораго онъ не наливалъ, какъ не затворялъ дверей. Это ужъ было целое навожденiе, и Иванъ Семенычъ убежалъ къ себе въ кабинетъ бегомъ. Сердце такъ и замирало въ груди, а въ раскрытое окно уже смотрелъ летнiй вечеръ, и на потемневшемъ синемъ небе невидимая рука зажигала звезды. Где-то далеко трещитъ запоздавшiй экипажъ, и отрывисто постукиваетъ въ чугунную доску ночной сторожъ.
Вотъ онъ въ постели, т. -е. не въ настоящей постели, а просто на своей кушетке, где любилъ после обеда вздремнуть часикъ-другой. Но теперь онъ не решается закрыть глаза, чтобы опять не началось то, о чемъ онъ боялся даже подумать. Ахъ, какiя страшныя и безконечно-длинныя ночи проводилъ онъ, сидя въ тюремномъ каземате! Но тамъ не было этого страха, который теперь заставлялъ его дрожать. А оно уже начиналось, начиналось противъ его воли, какъ противъ воли тонетъ человекъ. Вотъ соседнiй садъ купца Комова, а въ саду гуляетъ его дочь Маремьяна Петровна. Красивая, видная девушка, и у ней такiе ласковые глаза. Съ ней онъ встречался въ церкви и даже разъ издали проводилъ до дому. Что-то такое жгучее и сладко туманившее голову закипело у него-въ груди, когда онъ начиналъ думать о соседке. Она такъ хорошо краснела, когда встречалась съ нимъ где-нибудь одна.
- Ахъ, какой вы... А если братецъ узнаютъ?..
Отца у ней нетъ, а живетъ она "при братце" невыделенной сиротой. За ней, по слухамъ, кругленькiй капиталъ въ приданое оставленъ старикомъ-отцомъ, да и братецъ не обидитъ, если дело на то пойдетъ. Комовы въ Сосногорске первые богачи, и братецъ спитъ и видитъ попасть въ городскiе головы, потому что и мундиръ будетъ, и фуражка съ кокардой, и почетъ.
- Что ты къ намъ не завернешь какъ-нибудь, Иванъ Семенычъ?-- говоритъ онъ соседу. - Суседями еще считаемся...
- Покорно васъ благодарю-съ...
- А ты заходи какъ-нибудь: чайку напьемся, въ шашки сыграемъ...
И самъ Иванъ Семенычъ думалъ объ этомъ же, что хорошо бы завернуть этакъ къ соседу, да все какъ-то робеется: такъ и заходятъ передъ нимъ серые большiе глаза, румяное девичье лицо да хитрая девичья улыбка. Пожалуй, еще просмеетъ Маремьяна-то Петровна, и Иванъ Семенычъ впередъ смущался за свои руки и ноги, которыя положительно не зналъ куда девать въ такихъ случаяхъ.
Лежитъ Иванъ Семенычъ вонъ на этой самой кушетке и думаетъ про красивую соседку. А самъ онъ точно другой человекъ делается: ловкiй, смелый, речистый, какъ прiезжавшiй въ Сосногорскъ одинъ адвокатъ. Но все это сейчасъ же пропадаетъ, какъ только онъ подумаетъ, что нужно же какъ-нибудь сходить къ Комовымъ. Вся прислуга зашепчется: "Маремьяну женихъ пришелъ высматривать". Разве сваху заслать? Этакъ-то лучше будетъ, хоть женитьбой можно и обождать: годы еще не ушли, да и невесту нужно получше вызнать, чтобы ошибки какой не вышло. Лучше до свадьбы охать, чемъ после свадьбы.
- Гляжу я на тебя, Ваня, и даже жалею,-- говорилъ ему колонiальный купецъ Калининъ, старый знакомый еще по отцу. - Вижу, какъ маешься, а смелости не хватаетъ... Ты смелее: "Оченно вы мне нравитесь, Маремьяна Петровна, а капиталу у насъ, слава Богу, своего достаточно-съ!" А самъ ее рукой да къ себе, да въ губы: разъ-разъ и вся твоя... хе-хе!.. Церемонiя самая даже обыкновенная... А коса-то какая у Маремьяны Петровны... шелкъ!..
Теперешнiй Иванъ Семенычъ вскакиваетъ съ кушетки и начинаетъ тереть лобъ, точно хочетъ уничтожить эти воспоминанiя. И который разъ такъ: какъ закрылъ глаза, оно и начнется съ самаго начала... Сидя въ остроге, онъ все повторялъ про себя свою женатую жизнь, передумывая ее на тысячу ладовъ, но здесь окружающая обстановка делаетъ эти грезы еще тяжелее: какъ будто и во сне и какъ будто не во сне.
IV.
Въ окна давно глядитъ осенняя ночь, а Иванъ Семенычъ все ходитъ по своему кабинету и боится прилечь на кушетку. Ему и спать хочется, и страхъ разбираетъ, и опять чудится, что кто-то тамъ въ соседней комнате шевелится. Опять осторожные, крадущiеся шаги, которые замираютъ у самой двери... Я кто давеча выпилъ стаканъ чая и снова его налилъ? Потомъ, кто затворилъ за нимъ дверь въ столовой и въ кабинете?.. Нетъ, положительно въ коридоре шаги, какъ ходятъ въ однихъ чулкахъ, и Иванъ Семенычъ чувствуетъ, что это женскiе шаги: нетъ сомненiя, что это она ходитъ по дому и хочетъ ворваться къ нему въ кабинетъ.
Измученный, усталый, жалкiй, онъ наконецъ бросается на кушетку и прячетъ голову подъ подушкой, чтобы не слышать и не видать ничего. Такъ делаютъ маленькiя дети, посаженныя въ темную комнату. Но не закроешь никакой подушкой того, что опять закипаетъ въ голове, продолжая какъ разъ то, на чемъ онъ проснулся давеча.
- Иванъ Семенычъ, я не знаю... какъ братецъ... - слышится ему знакомый голосъ, отъ котораго у него и сейчасъ дрожитъ сердце.
- Маремьяна Петровна-съ, не отказывайте, а то сейчасъ утоплюсь... - отвечаетъ онъ, какъ и тогда. - Позвольте быть вашимъ вечнымъ рабомъ-съ, по гробъ моей жизни. А что касаемо вашего братца, то уже было говорено-съ...
Маремьяна Петровна такъ и зарделась румянцемъ, а сама этакъ исподлобья какъ посмотритъ своимъ серымъ глазомъ - и лукаво, и ласково, и радостно... Господи, что же это такое?..
Черезъ месяцъ была свадьба. Жизнь покатилась, какъ широкiй праздникъ,-- больше, кажется, и желать нечего. Черезъ годъ родился первый ребенокъ. Ну, тутъ вышла маленькая ошибочка у Маремьяны Петровны, потому что ребенокъ оказался девочкой Сашей; но и эта беда поправилась, когда еще черезъ годъ родился сынъ Коля. Сынъ да дочь - красныя детки, и больше ужъ желать чего-нибудь просто грешно... Добрые люди недаромъ завидовали. Потомъ были другiя дети, но те какъ-то такъ родились и умирали, какъ котята: родился - хорошо, умеръ - не великъ убытокъ. А Маремьяна Петровна все цвететъ да хорошеетъ: полная такая стала, какъ и следуетъ бытъ жене купца первой гильдiи. Бывало, на масленице выедутъ въ санкахъ кататься или въ церковь пойдутъ - все любуются, а ежели Маремьяна Петровна посидитъ въ лавке - выручка вдвое. У Пичугина рядомъ съ колонiальнымъ магазиномъ Калинина былъ ренсковый погребъ.
- Не по себе ты дерево загнулъ, Иванъ Семенычъ,-- смеются знакомые купцы, когда подгуляютъ где-нибудь на именинахъ. - Яблоня, а не жена у тебя...
Иванъ Семенычъ только улыбается. Онъ самъ чувствуетъ, что, пожалуй, жена хоть и не ему такъ въ самую пору: пава павой, а онъ такой скромный и застенчивый человекъ, въ другой разъ слова не смеетъ сказать плуту приказчику, который обкрадываетъ его на глазахъ: ему же и совестно за приказчика. Да и денегъ было много, нечего было скалдырничать на каждомъ гроше, а приказчику только и галстукъ надо новый купить и перчатки,-- мало ли что по молодому делу нужно бываетъ.
- А ты поглядывай за Григорьемъ-то... - подсказалъ однажды Калининъ и подмигнулъ.
- Я такъ сказалъ. Добра тебе же хочу...
Приказчикъ Григорiй выросъ въ доме у Пичугиныхъ и былъ какъ своимъ человекомъ. Иванъ Семенычъ не одинъ разъ даже въ ярмарку его съ полнымъ доверiемъ посылалъ. Да и парень славный, можно сказать, красавецъ: лицо круглое, румяное, волосы кудрявые, глаза темвые, быстрые, и за словомъ въ карманъ не полезетъ. Маремьяна Петровна очень смеялась надъ нимъ, когда Григорiй, бывало, выкинетъ какое-нибудь колено посмешнее или на гармонiи передразнитъ соседняго кучера.
- Перестань, Гриша... будетъ... - унимала его помиравшая со смеху Маремьяна Петровна. - Этакiй скоморохъ, право!..
Скромный и застенчивый Иванъ Семенычъ вдругъ сталъ придираться къ приказчику, ругалъ его, и дело кончилось темъ, что Григорiй отошелъ. Онъ, впрочемъ, сейчасъ же открылъ свой ренсковый погребъ, какъ разъ напротивъ хозяйскаго, и на громадной вывеске налепилъ золотыми словами: "Ренсковой погрепъ Григорiя Мокроносова". Этотъ новый погребъ сталъ Ивану Семенычу поперекъ горла, какъ кость. Каждый день онъ долженъ былъ проходить мимо его гостепрiимно открытыхъ дверей и думалъ: "Правду говорилъ Калининъ-то, что Гришка окажетъ себя подлецомъ вполне"... Это отравило его безмятежное существованiе. Новый приказчикъ, нанятый вместо Григорiя, обокралъ выручку и бежалъ... Дела у Ивана Семеныча пошли подъ гору, хотя онъ и виду не подавалъ, какъ и другiе захудавшiе коммерсанты. А Маремьяна Петровна все хорошела, полнела и цвела, какъ маковъ цветъ. Сидитъ себе да орехи пощелкиваетъ, или балагуритъ съ Калининымъ, который отъ-нечего-делать завертывалъ иногда сыграть въ шашки съ Иваномъ Семенычемъ.
- Вотъ что, Иванъ Семенычъ, у тебя выпивка, а у меня закуска... - говорилъ онъ обыкновенно, вынимая завернутую въ бумажку бакалею - балыкъ, белорыбицу, семгу или что-нибудь въ этомъ роде. - Вотъ и Марфмьяна Петровна пожуетъ чего-нибудь солененькаго за канпанiю... Оно все же веселее будетъ!
Иванъ Семенычъ выпивалъ передъ обедомъ и передъ ужиномъ по рюмке водки, иногда выпивалъ лишнее на именинахъ - и только. Но но слабости характера не могъ устоять противъ искушенiя и доставалъ бутылочку... Действительно, было какъ-то веселее, когда, рюмочка за рюмочкой, бутылка пустела, а Иванъ Семенычъ зарумянивался, какъ яблоко. Въ эти минуты онъ смотрелъ на врага Гришку Мокроносова свысока и даже обещался какъ-нибудь устроить скандалъ. Въ пьяномъ виде, вообще, у него начинали проявляться признаки непрiятнаго буйства, а трезвый онъ самъ удивлялся своему "карахтеру".
- Да что ты на Грышку-то сердишься?-- подтрунивалъ Калининъ, разглаживая свою купеческую бороду. - Такой же человекъ, какъ и мы, грешные... Наши-то родители тоже изъ приказчиковъ выбились, Иванъ Семенычъ, а трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Известная музыка-то... Маремьяна Петровна, пригубьте хоть вы сущую малость!..
- Нетъ, я не употребляю... - жеманилась Маремьяна Петровна. - Какъ это можно, чтобы женщина такъ здря вино стала изводить. Совсемъ не женское это дело...
- Какъ зря? А какой у насъ сегодня день: вторникъ... Ведь на неделе-то одинъ, у насъ вторникъ-то?.. Мы Гришке-то утремъ мокрый носъ: пусть смотритъ на насъ, какъ мы тутъ кантуемъ... хе-хе!..
Чтобы отвязаться, Маремьяна Петровна пригубливала сущую малость, морщилась и даже отплевывалась. Калининъ завертывалъ къ Пичугинымъ и вечеркомъ, и тоже разговоръ кончался неизменной выпивкой.
V.
Дела у Пичугина шли все хуже и хуже. Чтобы поправиться, онъ пустился въ разныя предпрiятiя и везде терпелъ жестокiя неудачи. Взялъ несколько убыточныхъ подрядовъ, арендовалъ мельницу, у которой пронесло плотину, вступалъ въ компанiи по хлебной торговле - и тоже неудачно. Все эти непрiятности онъ старался скрывать отъ жены, чтобы, елико возможно, удержать за собой репутацiю главы дома. Подъ пьяную руку Иванъ Семенычъ сознавалъ, что онъ слишкомъ поддался жене и что это можетъ плохо кончиться. Маремьяна Петровна незаметно подчинила его и заставляла плясать подъ свою дудку.
Начались тяжелые дни. Неудачи росли, а вместе съ ними - и векселя. Ну ясно было просить отсрочекъ, переписывать векселя и входить въ сношенiя съ разными темными личностями. Первый протестованный вексель - и купеческая репутацiя пропала. Между прочимъ, въ минуту отчаянiя Иванъ Семенычъ какъ-то, противъ желанiя, зашелъ пьяный къ своему бывшему приказчику Мокроносову, который встретилъ его очень почтительно.
- А я къ тебе, Григорiй Иванычъ, по делу... - началъ Пичугинъ безъ всякихъ подходовъ. - Выручи, голубчикъ, а про старое не будемъ поминать.
- Что е, я могу-съ, Иванъ Семенычъ, съ нашимъ полнымъ удовольствiемъ, потому какъ я чувствую свое ничтожество.
- Удивляюсь я вамъ, Иванъ Семенычъ, что вы себя унижаете и ходите по чужимъ людямъ, а капиталъ дома лежитъ! Мужъ и жена - дна сатана, а у Маремьяны Петровны есть капиталецъ...
- Да ведь это ея приданое, Гриша?.. Въ случае чего, на нашихъ же детей пойдетъ...
- Это все единственно, Иванъ Семенычъ, а я только вамъ добра же желаю. По купечеству все въ одно перо живутъ.
Этотъ Мокроносовъ сталъ бывать у Пичугиныхъ, какъ свой человекъ, и даже уговорилъ Марфмьяну Петровну поступиться половиной родительскаго капитала.
за мужа все долги, а все имущество его перевожу за себя. Тутъ уже взятки гладки.
Маремьяна Петровна поломалась, но сделала, какъ советовалъ Мокроносовъ. Иванъ Семенычъ съ этого рокового часа сталъ чувствовать себя въ своемъ доме какимъ-то чужимъ, лишнимъ человекомъ. Всемъ распоряжалась жена, а онъ только подписывалъ векселя и потихоньку напивался къ вечеру ежедневно. Въ обращенiи жены уже было заметно какое-то пренебреженiе, и она вышучивала его передъ знакомыми. Чтобы отдохнуть, Пичугинъ завертывалъ въ колонiальный магазинъ Калинина и тамъ напивался лишнiй разъ.
- Эхъ, Ваня, Ваня... - качалъ головой Калининъ. - А ты поучи жену какъ-нибудь, чтобы не фордыбачила.
- Не могу... Да и самъ я кругомъ виноватъ.
- Это ужъ ты напрасно: завсегда жена передъ мужемъ должна чувствовать себя виноватой. Это ужъ не нами заведено, не нами и кончится...
веселъ. Но вечерамъ Иванъ Семенычъ даже сталъ нарочно посылать за нимъ, чтобы вместе выпить. И Марфмьяна Петровна делалась веселее. Она любила въ свои козыри играть со штрафами: кто проиграетъ, тому три рюмки водки за-разъ выпить. Даже иногда очень весело было, а Мокроносовъ свои штуки откалываетъ: и по-телячьи мычитъ, и по-цесарочьи клохчетъ, и по-сорочьи стрекочетъ. Маленькiе ребята очень его любили, особенно когда Мокроносовъ по-медвежьи на четверенькахъ по всемъ комнатамъ ходилъ. Разъ, играючи съ ребятишками, онъ на четверенькахъ въ спальню Маремьяны Петровны заползъ, что очень не понравилось Ивану Семенычу, хотя и пришлось смолчать.
- Экiй ты безстыдникъ, Григорiй Павлычъ,-- корила разыгравшагося сидельца сама Марфмьяна Петровна. - Разве по спальнямъ по чужимъ чужiе мужчины ходятъ?..
Маремьяна Петровна не отставала отъ мужчинъ и тоже "выкушивала" рюмочку за рюмочкой, такъ что къ вечеру въ другой разъ и ходить не можетъ, а сама вся красная, какъ вишня. Иванъ Семенычъ не зналъ, что, ползая на четверенькахъ по-медвежьи, Мокроносовъ часто бросался прямо головой въ подолъ Маремьяны Петровны и старался укусить за ногу. Конечно, все это делалось подъ хмельномъ, когда Маремьяне Петровне было лень даже пожаловаться мужу на забаловавшаго парня.
Такъ время и катилось въ пичугинскомъ доме: все ходили вполпьяна. Передавъ все дела жене, Иванъ Семенычъ какъ-то успокоился и ничего знать не хотелъ: день прошелъ - и слава Богу. Не нравилось ему только то, что зубоскалъ Гришка и надъ нимъ началъ шутки шутить, а Маремьяна Петровна, вместо того, чтобы оговорить озорника, смотритъ да помираетъ со смеху. Потомъ старики-купцы какъ-то стали коситься на него и все чего-то не договаривали. Только разъ пьяный Калининъ сказалъ ему:
- Чтой-то, Иванъ Семенычъ, тiатръ у тебя въ дому, что ли?.. Люди болтаютъ, что Гришка съ Маремьяной Петровной по горницамъ на четверенькахъ медведями у тебя ходятъ. Я-то, конечно, не верю, а люди болтаютъ...
ссору съ Мокроносовымъ и полезъ даже драться съ нимъ. Маремьяна Петровна едва ихъ разняла. После гостя Иванъ Семенычъ полезъ драться на жену, но она была сильнее его и исцарапала ногтями все лицо, такъ что нельзя было недели две показаться въ добрые люди.
- Я Гришку убью... - грозился онъ жене. - Я ему покажу, какъ медведи на четверенькахъ ходятъ.
- Убивай, мне-то какая печаль... - отшучивалась Маремьяна Петровна какъ ни въ чемъ не бывало. - Спьяна ты и меня убьешь этакъ-то, глупый человекъ...
- И чтобы Гришки въ дому у насъ духу не было!-- уже кричалъ Иванъ Семенычъ. - Слышала? Знаю, зачемъ онъ ходитъ...
- А векселя умелъ давать ему?-- подзуживала Маремьяна Петровна, не желавшая уступать мужу.
VI.
Но Гришка все-таки пришелъ,-- самъ пришелъ и прямо въ кабинетъ къ Ивану Семенычу. Помолился въ переднiй уголъ, откашлялся и, присевъ на кончикъ стула, сказалъ:
- Напрасно вы, Иванъ Семенычъ, тень на меня наводите... Да-съ: не къ лицу это будетъ вамъ, а намъ даже весьма обидно, потому что какъ я завсегда былъ къ вамъ всей душой подверженъ.
У Ивана Семеныча было твердое намеренiе выгнать нахала въ шею, но вышло какъ-то такъ, что онъ не только помирился съ Мокроносовымъ, но даже попросилъ у него прощенiя. Вся исторiя, конечно, закончилась обильной выпивкой и новой дракой; на этотъ разъ Иванъ Семенычъ накинулся не на гостя, а на жену. Простоволосая Маремьяна Петровна каталась по полу, а онъ пиналъ ее сапогомъ въ животъ. Этотъ скандалъ прекратился только тогда, когда Ивана Семеныча связали.
- Ты завела себе любовника!-- ругался онъ на другой день, припоминая вчерашнее безобразiе.
Съ похмелья они постоянно ругались, а потомъ мирились за графинчикомъ водки: Маремьяна Петровна давно уже пила водку наравне съ мужемъ и не заставляла себя упрашивать "пригубить". Въ своемъ погребке они не сидели, а все дело было передано "на отчетъ" новому приказчику, который пользовался случаемъ и обкрадывалъ хозяевъ напропалую, какъ это, впрочемъ, делали и другiе приказчики. Целыя партiи вина переходили изъ пичугинскаго погребка за полцены въ виноторговлю Мокроносова, быстро поднимавшагося въ гору. Этотъ пронырливый и оборотистый человекъ, несмотря на свое пьянство, велъ свои дела отлично. Похмелья онъ не зналъ. Проснется утромъ, встряхнется и въ какой-нибудь часъ управится со своими виноторговыми делишками, а къ обеду уже совсемъ свободенъ.
Ругая жену разными неприличными словами, Иванъ Семенычъ собственно не зналъ про нее ничего дурного, хотя и подозревалъ многое. Но ревнивыя мысли стали посещать его все чаще и чаще, и онъ много разъ старался подкараулить жену, что вызывало только съ ея стороны насмешки. Заброшенныя дети росли безъ призора, но Маремьяна Петровна сумела отделить ихъ. Они теперь жили въ нижнемъ этаже, подъ надзоромъ старухи-няньки, и не видели родительскаго безобразiя, творившагося наверху. Не одинъ разъ, глядя на детей, Иванъ Семенычъ краснелъ за свое поведенiе и давалъ зарокъ бросить водку, но такой зарокъ не шелъ дальше несколькихъ часовъ.
- Умремъ - все останется,-- говорилъ Мокроносовъ, являвшiйся въ этихъ случаяхъ бесомъ-искусителемъ. - Человекъ не камень, терпитъ-терпитъ, да и разрешитъ...
Маремьяна Петровна не давала зароковъ и пила горькую съ какой-то отчаянностью, какъ пьютъ свихнувшiяся женщины. Она никогда не любила мужа, а теперь стала ненавидеть его и, несмотря на драки и побои, лезла прямо на ножъ. Съ Мокроносовымъ она держалась очень ласково и постоянно советовалась относительно своихъ коммерческихъ делъ, что уязвляло Ивана Семеныча еще больше.
забирался въ трактиръ и здесь бражничалъ. Особенно нравился ему недавно открытый трактиръ "Китай", где пели арфистки. Загулявшiе купцы всегда тащились сюда и безобразничали съ арфистками. Такое времяпрепровожденiе понравилось Ивану Семенычу, и онъ скоро сошелся съ одной арфисткой, которая вечно выпрашивала у него денегъ. Конечно, эти похожденiя скоро дошли до жены, и она устраивала Ивану Семенычу скандалы: то до утра домой не пускаетъ, то пошлетъ горничную прямо въ "Китай", а чаще всего происходила домашняя потасовка.
- Извергъ!.. погубитель мой!.. - кричала Марфмьяна Петровна и на зло мужу показывала особенное вниманiе Мокроносову. - Уйду я отъ тебя, куда глаза глядятъ, только, вотъ ребятишекъ жаль... А ты ступай въ "Китай": тамъ есть кому пожалеть, только давай денегъ.
Въ пичугинской семье воцарился кромешный адъ. Иванъ Семенычъ дошелъ до того, что началъ искать защиты противъ жены у того же Мокроносова, вместе съ которымъ кутилъ въ "Китае" и который потомъ все разсказывалъ Маремьяне Петровне. Жизнь проходила въ какомъ-то похмелье.
Такъ наступилъ и роковой день.
Иванъ Семенычъ пьянствовалъ уже целый месяцъ и ссорился съ женой, но особеннаго ничего не происходило. Разъ въ январе онъ проснулся съ жестокимъ похмельемъ въ голове. Накинувъ халатъ, онъ вышелъ въ столовую, где Маремьяна Петровна уже гремела чайной посудой! Она тоже была съ похмелья, хотя крепилась по утрамъ, чтобы окончательно не осрамиться передъ прислугой. Иванъ Семенычъ подселъ къ столу и ждалъ своей аппетитной чашки, доставшейся ему въ наследство еще после дедушки.
Она какъ-то сонно посмотрела на него красными съ похмелья глазами, схватила фарфоровую полоскательную чашку и, не говоря худого слова, запустила ему прямо въ голову. Облитый горячими ополосками, Иванъ Семенычъ пришелъ въ неистовство и бросился на жену съ ножомъ.
- Ваня, опомнись!.. - крикнула она, когда онъ ударилъ ее ножомъ ниже лопатокъ.
Дальше все происходило въ какомъ-то тумане. Ивану Семенычу хотелось резать жену безъ конца, и онъ съ удовольствiемъ полоснулъ ее ножомъ по горлу. Опомнился онъ только, когда въ столовую вбежала горничная, но и тогда не понялъ всего случившагося ужаса. Бившаяся на полу въ агонiи жена показалась ему такой жалкой, и онъ удивился, что вся стена въ крови.
- Ваня... Богъ съ тобой... - прошептала умирающая косневшимъ языкомъ. - Пожалей детей...
VII.
уголокъ говорилъ о творившихся здесь безобразiяхъ, и все это Иванъ Семенычъ понялъ только сейчасъ, вотъ въ эту безсонную ночь, когда прошлаго уже не заслонялъ ужасъ каторги. Кто былъ виноватъ?.. Убитая Маремьяна Петровна, можетъ-быть, совсемъ и не зналась съ Мокроносовымъ, да онъ и не думалъ теперь объ этомъ: самъ шлялся по арфисткамъ, такъ чего же требовать отъ жены... А чемъ виноваты осиротевшiя дети, для которыхъ было бы лучше, если бы отецъ ушелъ въ каторгу? Да, лучше, потому что теперь какой онъ имъ отецъ: вырастутъ большiе и скажутъ вотъ это самое!
- Зачемъ же меня оправдали?-- стоналъ Иванъ Семенычъ, придавленный этими мыслями. - Лучше бы ужъ и самому умереть...
Если бы Маремьяна Петровна была кругомъ виновата, разве тогда онъ имелъ право убивать ее?.. Вотъ судъ оправдалъ его, убiйцу, а онъ не пожалелъ матери своихъ детей. Нетъ, это ужасно, вотъ, вотъ эти самыя мысли, которыя не унимались, какъ зубная боль. Можно уйти отъ суда человеческаго, но не уйдешь отъ самого себя, отъ собственной совести... Виновата вся безобразная жизнь, которая изъ человека делаетъ пьяную скотину, виноваты все, кто живетъ такъ...
Целую ночь Иванъ Семенычъ ходилъ по своему кабинету, прислушиваясь къ малейшему шороху, и точно подкарауливалъ, что у него делается тамъ, въ глубине души. Внутреннiй безотчетный страхъ овладелъ имъ настолько, что онъ затруднялся бы сказать, где действительность и где фантазiя. Теперь ему делалось страшно уже самого себя, страшно наполнявшей его скверны, и онъ начиналъ снова повторять съ начала исторiю своей жизни и снова переживалъ въ тысячу первый разъ щемившее чувство смертельной тоски.
Такъ прошла вся ночь вплоть до благовеста къ заутрене, когда уже сделалось светло. Иванъ Семенычъ лежалъ на своей кушетке съ открытыми глазами до того разбитый и измученный, точно онъ съ тяжелой ношей сделалъ по меньшей мере тысячу верстъ. Вместе съ занявшимся дневнымъ светомъ въ немъ улеглось острое тревожное чувство, но оставалась гнетущая пустота, какъ у человека, только-что перенесшаго тяжелую операцiю. Окно оставалось открытымъ, и въ него врывалась гулкая струя закипавшей городской жизни. Вотъ и второй благовестъ "къ раннимъ обеднямъ", когда тянутся къ церкви старички и старушки, именинники и нищiе.
Это была горничная. Она стояла въ дверяхъ, пугливо озираясь на задремавшаго хозяина.
- Ведь я сказалъ, что меня дома нетъ!.. - сердито прошепталъ въ ответъ Иванъ Семенычъ.
- Было и это говорено-съ, да они силомъ вошли и требуютъ, потому какъ новое дело... Испугалъ насъ до смерти, а теперь въ гостиной сидятъ и какую-то бумагу пишутъ.
Действительно, адвокатъ Павильоновъ сиделъ въ гостиной и, перелистывая подшитыя бумаги, нетерпеливо поглядывалъ на дверь. Когда показался наконецъ Иванъ Семенычъ, онъ побежалъ къ нему навстречу й бормоталъ на ходу:
- Точно такъ...
- Дети, когда подрастутъ, могутъ отказаться отъ совместнаго жительства съ вами... Т. -е. я это предполагаю, потому что всякое дело нужно видеть именно съ его дурной стороны.
- Да-съ...
- Я вамъ нужно же и о себе подумать и предъявить право на наследство...
- После вашей жени наследство! Какъ мужъ, вы имеете право получить седьмую часть изъ движимаго и четырнадцатую изъ недвижимаго...
- Значитъ, такой законъ есть, напримеръ, что мужъ убьетъ жену и получай наследство?..
- Такого закона, положимъ, нетъ, а есть общее положенiе наследованiя супруговъ... Вы забываете, что вы оправданы, и ваша совесть предъ закономъ чиста.
- Седьмая часть въ движимомъ и четырнадцатая въ недвижимомъ... - повторялъ Иванъ Семенычъ, напрасно стараясь уяснить себе смыслъ этихъ непонятныхъ словъ.
- У кого же будемъ высуживать деньги-то?
- Ахъ, какой вы... Ни у кого: свои деньги только вернете.
- Значитъ, такъ выходитъ: убилъ жену и пойду высуживать наследство у детей. Седьмая часть въ недвижимомъ, четырнадцатая въ движимомъ... Такъ-съ! Значитъ, наследникъ вполне...
Иванъ Семенычъ остановился, посмотрелъ удивленными глазами на Павильонова, пощупалъ свою голову и, круто повернувшись на каблукахъ, быстро ушелъ къ себе въ кабинетъ.
Ответомъ былъ щелкнувшiй въ дверяхъ кабинета замокъ, а потомъ раздался дикiй хохотъ.
- Наследникъ?! Ха-ха-ха...
Павильоновъ постоялъ въ передней, покачалъ головой, плюнулъ и вышелъ, а Иванъ Семенычъ все хохоталъ, дико и неудержимо, какъ человекъ, у котораго щекочутъ подъ мышками.
Целыхъ три дня и три ночи хохоталъ Иванъ Семенычъ въ своемъ кабинете. Прислуга заперлась въ кухне и со страхомъ прислушивалась къ сумасшедшимъ шагамъ наверху. На четвертый день все стихло, а когда при посредстве полицiи была взломана дверь въ кабинетъ,-- Иванъ Семенычъ лежалъ на кушетке мертвый. Онъ отравился.
1888.