Разбойникъ и преступникъ.
1.
Наступившiй школьный возрастъ надолго разлучилъ меня съ роднымъ гнездомъ, а вместе съ темъ прервались непосредственныя отношенiя къ разбойничьему репертуару. Раньше разбойникъ являлся живымъ человекомъ, вполне реальной величиной, органически связанной со всемъ укладомъ создавшей его жизни, а теперь онъ расплылся въ общее отвлеченное представленiе преступника. Живя въ городе, трудно понять эту разбойничью психологiю въ ея захватывающей полноте. Дышавшiй жизнью образъ потускнелъ и разбился въ ничемъ не связанныя между собой подробности. Зачемъ вотъ этотъ городской "преступникъ" убиваетъ, грабитъ и производитъ всяческiя насилiя? Когда его ловятъ и начинаютъ судить, онъ нервничаетъ и плачетъ на скамье подсудимыхъ, какъ все эти темные дельцы, которые попадаются съ подлогами, хищенiями и разными некрасивыми плутнями. Прежде всего, здесь недостаетъ эпическаго спокойствiя.
Такой преступникъ, попавшiй въ руки правосудiя, не испытываетъ жгучаго порыва покаяться и выкупить свои разбойничьи вины тяжкимъ наказанiемъ, которое принималось за какую-то стихiйную форму возмездiя. Настоящiй разбойникъ выходилъ на высокое место лобное, кланялся на все четыре стороны и повторялъ стереотипную формулу всенароднаго покаянiя: "Прости, народъ православный..." Такъ делали и Стенька Разинъ и Емелька Пугачовъ. "Преступникъ" поступаетъ совсемъ наоборотъ - нервничаетъ, плачетъ, старается всячески увильнуть, свалить свою вину на другого и, осужденный но всемъ пунктамъ, уноситъ изъ суда озлобленное убежденiе въ собственной невинности. Ну чемъ же онъ виноватъ, что считалъ убитаго богатымъ человекомъ, а у него, подлеца, оказалось всего полтора рубля? Разбойникъ несъ въ себе какое-то обаянiе, какъ трагическая сила, и, какъ всякая крупная сила, онъ вне своей профессiональной деятельности являлся и добрымъ и любящимъ, а преступникъ - весь дрянной и дрянной по-маленькому, какъ бываютъ дрянныя насекомыя. Историческiй "воръ" удалъ-добрый молодецъ окруженъ известнымъ поэтическимъ ореоломъ въ сознанiи народной массы именно потому, что являлся настоящей крупной силой, а преступникъ является чемъ-то въ роде фабричныхъ отбросовъ и, въ большинстве случаевъ, относится уже къ области ассенизацiи. Преступника создала обезличивающая городская жизнь, тотъ индивидуализмъ, который не имеетъ оправданiя даже въ остроге, и такой преступникъ не вызываетъ спасительнаго чувства страха, а только презренiе. Народная масса можетъ все понять и простить, кроме ничтожества.
Настоящiй разбойникъ еще продолжалъ жить только по глухимъ угламъ, где проявлялъ себя время отъ времени въ той или другой форме. Въ городъ онъ попадалъ только поневоле, какъ подсудимый, чтобы получить заслуженное воздаянiе.
Помню зимнiй день съ легкимъ снежкомъ. Это было воскресенье. Когда мы, школяры, выходили изъ церкви отъ обедни, пронесся общiй крикъ:
- Грешника будутъ наказывать... грешника!..
Народъ бежалъ по улице къ хлебному рынку, где по воскресеньямъ бывалъ Торжокъ. Мы, конечно, понеслись туда же, увлекаемые живой волной. Все бежали къ роковому пункту по молчаливому соглашенiю, какъ бежали и другiе - деревенскiе мужики, городскiе мещане, мастеровые, какiя-то безыменныя бабы, а главнымъ, образомъ детвора, задыхавшаяся отъ волненiя. Вероятно, такъ же сбегался на казнь народъ и въ Москве, и въ древнемъ Новгороде, и въ новомъ Петербурге. Жажда видеть своими глазами эту публичную "торговую" казнь превозмогала все остальные добрые инстинкты, известную совестливость и прямое физическое отвращенiе при виде чужихъ страданiй. Можетъ-быть, психологической подкладкой здесь являлся необъяснимейшiй фактъ массовой жестокости, когда люди превращаются въ дикихъ зверей. Особенно характерно это проявляется на женщинахъ, достигающихъ последней степени неистовства.
Мне особенно запомнилась одна благочестивая старушка, которая бежала прямо изъ церкви къ площади и на ходу крестилась. Въ левой руке она держала заздравную просфору, завернутую въ платокъ.
- Помяни, Господи, царя Давида и кротость его... - бормотала старушка, изнемогая отъ старческаго безсилiя.
Площадь уже была залита народомъ, такъ что намъ стоило большого труда пробиться поближе къ черному квадрату эшафота. Пощады не было - мы толкали всехъ, и насъ все толкали. Затрещины и подзатыльники въ счетъ не шли. У меня передъ глазами стояла краснымъ пятномъ рослая фигура палача Афоньки. Издали казалось, что этотъ заплечный мастеръ ходитъ по головамъ сбившейся въ одну стену публики. Афонька являлся героемъ дня, и на немъ сосредоточилось жадное вниманiе трехтысячной толпы.
- Вотъ онъ, Афоня, какимъ орломъ похаживаетъ!-- съ восторгомъ говоритъ молоденькiй купеческiй приказчикъ въ бараньей шубе.
- Охъ, Господи, батюшка... - вздыхаетъ благочестивая старушка съ просфорой, какимъ-то чудомъ пробившаяся прямо къ эшафоту. - И что только будетъ?.. Никола милосливый...
- Не дребезжи!-- сурово оговариваетъ ее мещанинъ съ краснымъ носомъ. - Нашла о чемъ вздыхать... Въ четырехъ душахъ грешникъ-то, а она - Никола милосливый. Отпетый человекъ...
Заплечный мастеръ - историческiй герой. О немъ складываются целыя легенды. Онъ - живое олицетворенiе наказующей руки. Да, онъ тутъ, высокiй, широкоплечiй, съ окладистою рыжею бородой, съ подстриженными въ казацкую скобку волосами и съ голыми по локоть руками. Въ одной руке у него плеть, а въ другой - стаканъ съ водкой. Въ качестве премьера готовящагося представленiя онъ рисуется, принимаетъ театральныя позы и съ изысканною небрежностью оглядываетъ толпу налитыми кровью глазами.
- Палачъ... палачъ!.. - слышится сдержанный шопотъ толпы и сейчасъ же смолкаетъ, когда заплечный мастеръ оглядывается.
2.
Я виделъ наказанiе грешника уже во второй разъ, виделъ того же Афоньку и все-таки сильно волновался.
- Везутъ! везутъ!.. - пронесся ропотъ по толпе.
Да, эта толпа ахнула и замерла, какъ одинъ человекъ. Страшнымъ контрастомъ явился звонъ медныхъ пятаковъ, редкимъ дождемъ посыпавшихся на эшафотъ. Это была традицiонная умилостивительная жертва заплечному мастеру...
Издали уже показались высокiя сиденья позорныхъ колесницъ, а на нихъ, спиной къ публике, мотались жертвы карающаго правосудiя. Эти страшные преступники казались такими маленькими и жалкими, что зависело и отъ позорной высоты, на которой они сидели, и отъ арестантскихъ серыхъ халатовъ, облегавшихъ грешныя тела такими тощими складками.
- Вонъ на второй колеснице Голоухова везутъ,-- объяснялъ купеческому молодцу стоявшiй рядомъ мещанинъ, отъ котораго пахло сыромятной кожей. - Значитъ, въ четырехъ душахъ повинился... Съ каторги бежалъ два раза. А сколько еще несчитанныхъ у него душъ, въ которыхъ и виниться некому... Его, Голоухова, три года ловили.
Страшныя колесницы уже совсемъ близко. На эшафоте появляется толстенькiй священникъ, который волнуется и растерянно разглаживаетъ окладистую бороду. Афонька торопливо собираетъ валяющiеся на эшафоте пятаки. Точно изъ земли вырастаетъ полицiя и занимаетъ свои места. Въ толпе народа уже пробита целая улица, но колесницы двигаются съ расчетливою медленностью, и за ними улица смыкается живою стеной.
- О, Господи милосливый... - молится вслухъ старушка съ просфоркой, вынимаетъ копеечку и неловко бросаетъ ее прямо въ священника.
- Молчи ты, старая кожа!.. - ворчитъ неизвестный голосъ. - И къ чему только подобныхъ старушонокъ пущаютъ... Сидела бы на печи да грехи свои замаливала. Туда же лезетъ...
- А ты бы помолчалъ, такъ въ ту же пору,-- огрызается озлившаяся старушка. - Охъ, угодники-безсребрениики... Парасковея-пятница...
Меня толпа притиснула почти къ самому эшафоту. Когда колесницы остановились, Афонька встряхиваетъ жирно смазанными волосами и какимъ-то театральнымъ шагомъ спускается съ эшафота. Такъ ходятъ только знаменитые тенора, которые уверены въ своей благосклонной публике. Онъ привычной рукой отвязываетъ съ первой колесницы какого-то тщедушнаго и малорослаго старика и ведетъ его подъ руку на эшафотъ. Преступникъ заплетаетъ ногами въ халате и неловко кланяется на обе стороны.
- Простите, православные... - шепчутъ белыя губы... - Простите...
Онъ съ трудомъ поднимается на эшафотъ, какимъ-то испуганнымъ взглядомъ окидываетъ толпу и опять начинаетъ кланяться. Афонька сдергивасть арестантскую серую шапку, и все смотрятъ на эту обритую наполовину арестантскую голову.
- Этотъ въ двухъ душахъ... - слышится шопотъ. - Тоже изъ каторги бегалъ... Жену родную зарезалъ... Настоящiй, природный разбойникъ, хоть и глядеть не на кого.
На эшафоте столпилось какое-то начальство, заслоняющее отъ насъ преступника. Все обнажили головы - значитъ, священникъ совершаетъ напутствiе. Потомъ начальство раздается, и Леонька съ какимъ-то азартомъ схватываетъ свою жертву, ведетъ по ступенькамъ и привязываетъ къ позорному столбу. На груди у преступника виситъ черная дощечка съ белой надписью: "убiйца". Онъ теперь на виду у всехъ. Бритая голова какъ-то безсильно склонилась къ левому плечу, побелевшiя губы судорожно шевелятся, а серые, большiе, остановившiеся глаза смотрятъ и ничего не видятъ. Онъ безконечно жалокъ сейчасъ, этотъ душегубъ, и толпа впивается въ него тысячью жадныхъ глазъ, та обезумевшая отъ этого зрелища толпа, которая всегда и везде одинакова.
Выступаетъ впередъ какое-то начальство и невернымъ голосомъ читаетъ приговоръ дореформеннаго суда. Слышатся обрывки какихъ-то деревянныхъ казенныхъ фразъ, жесткихъ и безжалостныхъ, какъ те веревки, которыми привязанъ сейчасъ преступникъ къ столбу. Снегъ продолжаетъ падать мягкими хлопьями и своей невинной белизной покрываетъ черное пятно эшафота. Это придаетъ всей картине какую-то трагическую простоту. Голова преступника склоняется совсемъ на грудь къ концу чтенiя приговора и только потомъ, когда Афонька подходитъ къ столбу, она поднимается и смотритъ своими остановившимися глазами. Афонька театральнымъ жестомъ отвязываетъ его, на ходу срываетъ арестантскiй халатъ и какъ-то бросаетъ на черную деревянную доску, приподнятую однимъ концомъ - это знаменитая "кобыла". Афонька съ артистической ловкостью захлестываетъ какiе-то ремни, и надъ кобылой виднеется только одна бритая голова.
- Берегись, соловья спущу,-- вскрикиваетъ Афонька, замахиваясь плетью.
Я не буду описывать ужасной экзекуцiи, продолжавшейся всего съ четверть часа, но эти четверть часа были целымъ годомъ. Къ воздухе висела только одна дребезжавшая нота: а-а-а-а-а!.. Это былъ не человеческiй голосъ, а вопль - кричало все тело... Впрочемъ, Афонька, какъ объяснилъ потомъ всеведущiй мещанинъ съ запахомъ сыромятной кожи, не наказывалъ, а только "мазалъ", сберегая силы для следующаго номера, составлявшаго гвоздь всего представленiя.
Выведенный на эшафотъ Голоуховъ держалъ себя съ отчаянной смелостью и, привязанный къ столбу, смотрелъ на толпу смелыми темными глазами, чемъ сразу подкупилъ всехъ. Онъ красиво раскланялся на все четыре стороны, прежде чемъ лечь на "кобылу", и вообще "форсилъ" до последней минуты. Это былъ здоровенный и рослый детина среднихъ летъ.
Опять предупреждающiй окрикъ палача, страшный свистъ плети и ни звука въ ответъ...
- Молодецъ!-- крикнулъ какой-то голосъ изъ толпы.
Но довольно...
3.
"Наказанiе грешниковъ" послужило темой для разговоровъ на целую неделю. Особенно волновался хозяинъ того дома, въ которомъ мы квартировали школьниками. Это былъ типичный мещанинъ, по фамилiи Затыкинъ. Чемъ онъ существовалъ - трудно сказать, и всего меньше, вероятно, могъ бы объяснить онъ самъ. По временамъ онъ пропадалъ, потомъ таинственно возвращался съ подбитымъ глазомъ или подвязанной щекой. Иногда являлась полицiя и уводила его, но черезъ некоторое время Затыкинъ неизменно возвращался на свое пепелище и почему-то считалъ необходимымъ, въ виде очистительной жертвы, исколотить жену. Онъ чемъ-то приторговывалъ, комиссiонерствовалъ, пелъ по воскресеньямъ на клиросе, принимался за все въ качестве спецiалиста и, между прочимъ, принималъ ближе всего къ своему сердцу кровавую работу палача Афоньки. Для Затыкина этотъ заплечный мастеръ былъ идеаломъ всяческаго геройства и неистощимой темой для разговоровъ. Конечно, Затыкинъ бегалъ на каждое наказанiе "грешника" и глазомъ спортсмена следилъ за каждымъ движенiемъ своего идола. Онъ по первому взгляду определялъ приблизительный исходъ экзекуцiи, что зависело прежде всего отъ настроенiя Афанасiя Иваныча.
- Какъ левую руку заложилъ за спину - шабашъ. Пиши впередъ поминанье... А ежели, напримерно, потряхиваетъ Афанасiй Иванычъ головкой - ну, тогда счастье грешнику. Ведь онъ что угодно можетъ сделать плетью: положи листъ почтовой бумаги на спину грешника, размахнется со всего плеча, ударитъ - и листъ целешенекъ останется, а въ другой разъ пополамъ можетъ расшибить, ежели растравится. Онъ плетью-то какъ на скрипке играетъ. Самъ Афанасiй-то Иванычъ изъ настоящихъ природныхъ разбойниковъ. Любовницу зарезалъ...
Случай съ Голоуховымъ, который не издалъ звука подъ плетью Афанасiя Иваныча, произвелъ въ душе Затыкина самое горестное раздвоенiе. Звезда Афанасiя Иваныча какъ будто померкла... Это былъ еще первый случай, что грешникъ всенародно осрамилъ чистую работу знаменитаго заплечнаго мастера. И въ самомъ деле обидно: Афанасiй Иванычъ полысаетъ плетью со всего плеча, а грешникъ молчитъ. Съ другой стороны, геройство грешника сильно подкупало Затыкина и подкупало противъ его воли, такъ что онъ целый день скребъ у себя въ затылке и ругался въ пространство.
- Да, вышла ошибочка... - бормоталъ Затыкинъ.
Затыкинъ принимался для успокоенiя за целый рядъ делъ - что-то строгалъ, таскалъ какiя-то веревки, приволокъ откуда-то жердь и кончилъ темъ, что совсемъ разсердился, плюнулъ на все, вышелъ за ворота, селъ на скамеечку и сталъ выжидать, на комъ бы сорвать сердце.
Но нашей улице делалъ ежедневную прогулку седой старичокъ - докторъ изъ ссыльныхъ поляковъ. Онъ ходилъ зиму и лето, держа шляпу въ руке, повторялъ каждую фразу и слылъ за человека тронутаго. Уличные мальчишки дразнили его однимъ словомъ: "палочки! палочки!..". Молва говорила, что несчастный помешался, присутствуя по обязанности въ качестве врача при наказанiи шпицрутенами. Онъ частенько останавливался у нашихъ воротъ и разговаривалъ съ Затыкинымъ. Старикъ впадалъ въ старческую болтливость. Завидевъ доктора, Затыкинъ встрепенулся.
- А, здравствуй... - добродушно здоровался докторъ. - Да, здравствуй.
Потомъ онъ досталъ изъ кармана старинную черепаховую табакерку съ портретомъ какой-то дамы и любезно предложилъ Затыкину, который съ ожесточенiемъ курилъ, нюхалъ и даже жевалъ табакъ. Сделавъ самую отчаянную понюшку, точно у него въ носу была спрятана пожарная машина, Затыкинъ сейчасъ же началъ коварный разговоръ.
- Афанасiй-то Иванычъ, ваше благородiе, какъ сегодня острамился... дда-а!..
- Какой Афанасiй Иванычъ? Какой Афанасiй Иванычъ?
- А палачъ нашъ.
"палачъ" заставило его вскочить, и добродушное лицо доктора приняло такое жалкое и испуганное выраженiе.
- Палачъ? Да, палачъ... - растерянно бормоталъ онъ. - Нетъ, не нужно... Пожалуйста, не нужно.
Но Затыкинъ былъ неумолимъ. Онъ взялъ старика за бортъ его ветхаго осенняго пальто и заставилъ выслушать всю исторiю сегодняшняго наказанiя грешниковъ, услащенную спортсменскими комментарiями. Докторъ весь съежился и даже закрылъ глаза.
- Не нужно, не нужно.
- Нетъ, вы мне объясните, ваше благородiе, какъ это самое дело могло случиться? Ведь у Афанасiя Иваныча ручка-то... дда! А Голоуховъ даже не пикнулъ... Я такъ полагаю, что не иначе это дело, что Голоуховъ слово такое знаетъ: Афанасiй Иванычъ его полосуетъ, а Голоуховъ свое слово говоритъ. Опять же и то, что настоящiй природный разбойникъ, а не дрянь какая-нибудь, слякоть.
Докторъ кое-какъ вырвался отъ Затыкина и торопливо зашагалъ по деревянному тротуару, на ходу отмахиваясь рукой, точно старался кого-то отогнать отъ себя.
- Ваше благородiе, ведь вы еще при зеленой улице состояли дохтуромъ и можете вполне соответствовать!-- крикнулъ вдогонку Затыкинъ.
Старикъ остановился, весь затрясся и началъ браниться. Въ этотъ моментъ мы окружили его целой гурьбой и съ мальчишеской жестокостью затянули хоромъ:
- Палочки!.. палочки!.. палочки!..
- Палочки!.. палочки!..
Нужно было видеть, что делалось съ сморщеннымъ и желтымъ лицомъ старика. Недавнiй гневъ сменился опять страхомъ, потомъ страхъ перешелъ въ сожаленiе, потомъ... потомъ случилось то, чего мы никакъ не ожидали.
- Подойдите ко мне, детки... - съ глухими слезами въ голосе заговорилъ онъ. - Сюда, ближе... Были вы тамъ... да?.. Видели палача и разбойника и плети?..
ее творить тайно... И это великое дело, когда люди уже стыдятся явной жестокости... Да, великое... Вотъ вы уже не увидите того, что я виделъ, а ваши детки не увидятъ того, что вы видели, а дети вашихъ детей, быть-можетъ...
Докторъ махнулъ своей шапкой и зашагалъ отъ насъ, не досказавъ, что могутъ увидеть дети нашихъ детей.
1895.