Эпилог |
VI
Первая лекция... Это было что-то необыкновенное, как молодой сон. В громадной аудитории, устроенной амфитеатром, собралось до полутораста новеньких курсисток. Кого-кого тут не было: сильные брюнетки с далекого юга, белокурые немки, русоволосые девушки средней России, сибирячки с типом инородок. За вычетом племенных особенностей, оставался один общий тип - преобладала серая девушка, та безвестная труженица, которая несла сюда всё, что было дорогого. Красивых лиц было очень немного, хотя это и не было заметно. Все переживали возбужденное настроение и поэтому говорили громче обыкновенного, смеялись как-то принужденно и вообще держались неестественно. На некоторых скамьях образовались самые оживленные группы. Очевидно, сошлись землячки, и Честюнина невольно позавидовала, потому что из Сузумья она была одна, и опять переживала тяжелое чувство одиночества. Впрочем, были и другие девушки, которые держались особнячком, как и она. Одна такая девушка, сухая и сгорбленная, с зеленоватым лицом и какими-то странными темными глазами, которые имели такой вид, точно были наклеены,-- села на скамью рядом с ней.
- У вас, кажется, нет никого знакомых?-- заговорила она деловым тоном, поправляя большие очки в черепаховой оправе.
- Да...
- И у меня тоже.
- Вы издалека?
- О, очень издалека.... с юга.
Она назвала маленький южный городок и засмеялась,-- этот город существовал только на карте, а в действительности был деревней.
Потом она прибавила совершенно другим тоном:
- А вы видите, вон там, на третьей скамейке сидит белокурая барышня?..
- Да, вижу...
- Вы её не знаете? Она меня очень интересует... Вот сейчас она повернулась в вашу сторону... Знаете, я её ненавижу. Ведь вижу в первый раз и ненавижу... Вы когда-нибудь испытали что-нибудь подобное? А со мной бывает... Я даже ненавижу иногда людей, которых никогда не видала.
Аудитория вдруг притихла, и Честюнина только сейчас заметила, что вошел профессор. Это был полный мужчина средних лет, в военно-медицинском мундире. Несмотря на свою немецкую фамилию - Шмадтоф, он имел наружность добродушного русского мужичка: окладистая борода с проседью, карие большие глаза, мягкий нос, крупные губы, походка с развальцем - во всем чувствовалось какое-то особенное добродушие. Он внимательно осматривался, дожидаясь, пока стихнет шум, а потом заговорил жирным басом. Он "читал" общую анатомию и демонстрировал свое чтение рисунками цветным карандашом по матовому стеклу. Выходило очень красиво, и вся аудитория ловила каждое слово опытного лектора. Честюнина забыла всё, превратившись в один слух. Ведь это была уже настоящая наука, святая наука, и читал лекцию настоящий профессор, имя которого встречалось в ученой литературе. Встречавшиеся в лекции научные термины тоже говорили о совершенно новой области знания, и все записывали их в особые тетрадки, за исключением некоторых легкомысленных особ, не считавших это нужным.
После лекции курсистки обступили профессора. Он рекомендовал разные сочинения по анатомии, пособия и атласы.
- Посмотрите, как та юлит около профессора,-- шептала Честюниной новая знакомая, указывая глазами на белокурую курсистку. - Я тоже хотела подойти, а теперь не подойду. Противно смотреть...
Вторая лекция была по химии, в другой аудитории, где были устроены приспособления для химических опытов. Профессор славился больше своей музыкой, чем учеными трудами. Он имел смешную привычку приговаривать в затруднительных случаях слово "история". "А вот мы подогреем эту историю... кхе! кхе... да. А из этой истории получится у нас формула..." Честюнину поражало больше всего то, что новенькие курсистки знали уже вперед каждого профессора. Кто-то уже составил определенные характеристики о каждом, и они передавались из одного курса в другой. Были свои любимые профессора и были нелюбимые. О каждом из поколения в поколение переходили стереотипные анекдоты. Каждая курсистка являлась на лекцию уже с предвзятым мнением и молодой непогрешимостью. Честюниной не нравилась именно эта черта. Разве не могло быть почему-нибудь ошибки? Да кто судьи?.. Потом, разве они явились сюда для какого-то суда над профессорами? По этому, поводу у ней вышел горячий спор с давешней курсисткой в черепаховых очках, которая сообщала ей профессорские характеристики.
- Знаете, это совсем не интересно... - заметила Честюнина. - Сначала мне было больно слышать, а теперь не интересно. Ведь это не относится к науке, а мы пришли сюда учиться. Потом, это отдает немного провинциальной сплетней... А главное, кому это нужно? Неужели вам легче, если вы вперед, не зная человека, решаете по чужим отзывам, что он дурак? В этом случае я никому бы не поверила... Конечно, есть разница, но от гения до дурака слишком еще много места...
- Одним словом, вы желаете быть милой золотой серединой? Могу поздравить вперед с полным успехом...
- Это уже дело мое...
Произошла неприятная размолвка, и Честюнина почувствовала, что нажила себе врага. Темные глаза из-под черепаховых очков смотрели на неё с такой ненавистью. Было и неприятно и неловко. С этим неприятным чувством она вернулась и домой и только дома вспомнила, что еще не обедала.
- И я тоже не обедала,-- успокоила её Приростова. - Знаете, дома заводить кухню не стоит. И хлопот бабьих много, и просто невыгодно. Потом полная зависимость от какой-нибудь кухарки, кухонные дрязги... Я предпочитаю брать обед из кухмистерских, как сейчас берут булки из булочной.
На первый раз кухмистерская произвела на Честюнину довольно благоприятное впечатление. Чего же можно было требовать за двадцать пять копеек? Это и дома не приготовить. Дома она иногда помогала матери по хозяйству и знала цены на разную провизию, так что могла сделать сравнение с петербургскими ценами на всё. Впрочем, всё это были такие пустяки, о которых не стоило даже говорить. Всё заключалось там, в академии, которая произвела на неё впечатление именно храма науки. За этими стенами накоплен научный материал веками, и сюда, как в сокровищницу, несли свои вклады ученые подвижники всех времен и народов. И какое же значение могло иметь такое ничтожное обстоятельство, как питание? Не о хлебе едином жив будет человек.
Вечером Честюнина писала письмо Нестерову.
"Дорогой Андрей, пишу тебе счетом шестое письмо - пишу и рву, потому что всё как-то выходит не то, что хотелось бы написать. А тут еще твое письмо, такое задушевное, простое и любящее... Но мне в нем - говорю откровенно - не понравилось одно, именно, что все твои мысли и чувства сводятся исключительно на личную почву. Ты знаешь, как я отношусь к тебе, но личная жизнь как-то отходит в сторону, когда встречаешься с общечеловеческими явлениями. Думаю, что в этом ни для кого обидного ничего нет. Да, есть вещи, которые стоят неизмеримо выше и наших маленьких радостей и наших маленьких горестей... Признаюсь откровенно, что я сегодня много раз вспоминала о тебе. И когда? На первых лекциях. Профессор читает, а мне обидно, что вот ты не слышишь этого и что нельзя поделиться с тобой первыми впечатлениями. Мне даже казалось, что я как будто изменяю тебе... Самое обидное чувство. А сейчас сижу, и мне делается совестно... Ведь я самая счастливая девушка в России, гораздо больше счастливая, чем если бы выиграла двести тысяч. Ты подумай, сколько тысяч в России девушек, которые мечтают о высшем образовании и никогда его не получат. Ведь женщине так трудно вырваться из своей семейной скорлупы, и нужно слепое счастье, чтобы попасть в число избранных. Именно это думала я сегодня на первых лекциях, когда в аудитории собрались со всех концов России сотни девушек..."
Это письмо было прервано легким стуком в дверь.
- Войдите...
Вошел дядя, и Честюнина бросилась к нему на шею.
- Милый дядя, как я рада тебя видеть... Как это мило с твоей стороны приехать ко мне.
- Да? И я рад, что ты рада, Маша...
Дядя сел, оглядел комнату и проговорил, продолжая какую-то тайную мысль:
- Только, голубчик, это между нами... Дома я сказал, что еду в комиссию. Понимаешь?
Старик смутился и вопросительно посмотрел на племянницу.
- Это я говорю на случай, если заедет к тебе шелопай Женька. Он всё передает матери... Да, так ты совсем устроилась, Маша?
- Да, совсем... И лучшего ничего не желаю.
- Вот и отлично... А главное, ты знаешь только себя одну, и нет никого, кто имел бы право быть недовольным тобой. Это самая великая вещь - чувствовать себя самим собой.
Старик прошелся по комнате, потом сел к письменному столу и машинально взял начатое письмо.
- Дядя, нельзя... Это маленький секрет.
- Ах, виноват... Я так, без всякого намерения.
- Вот и попалась... - пошутил он. - Вперед будь осторожнее.
- Тебе я всё могу сказать, дядя... Дурного ничего нет.
тебя произвели первые лекции и Петербург вообще. Для меня это особенно интересно.
Девушка с увлечением принялась рассказывать об академии, профессорах и первых лекциях. Она даже раскраснелась, и глаза заблестели. Анохин смотрел на неё и любовался. Ах, если бы у него была такая дочь...
- Да, да, хорошо, Маша,-- повторял он. - Очень хорошо...
Старику всё нравилось - и эта бедная комната, и поданный самовар с зелеными полосами, и кухарка чухонка. Да, вот и он когда-то жил так же и так же был счастлив. Даже вкус дрянного чая из мелочной лавочки остался таким же.
- Знаешь, Маша,-- заговорил Анохин: --мы как-нибудь махнем с тобой в Сузумье... Этим летом возьму я отпуск на месяц и поеду вместе с тобой. Хочется еще раз взглянуть на родные места и на новых людей, которые там сейчас живут. Ведь всё новое, голубушка...
- А вот и соберусь!.. Ты думаешь, что я жены испугаюсь? А возьму отпуск и поеду... Что, в самом деле, ждать! Могу я наконец хоть один месяц по-человечески прожить... Кое-кто еще из друзей детства найдется, с которыми когда-то в школе учился. Это школьное родство ведь остается на всю жизнь... Вот и ты так же будешь потом вспоминать свою академию. Главное, тут уж нет никаких житейских расчетов и эгоизма, а самые святые чувства... Только хорошие товарищи могут быть хорошими людьми - это мое мнение.
Старик засиделся чуть не до полуночи, отдаваясь своим далеким воспоминаниям о Сузумье. Перебирая старых знакомых, он, между прочим, упомянул и фамилию Нестерова.
- А как его звали, дядя?
- Илья Ильич... да. Мы с ним на одной парте сидели. Так он умер?
- Служит?
- Да, в земстве.
- Хорошее дело.
В голове девушки мелькнула счастливая мысль о возможности через дядю пристроить Андрея куда-нибудь на службу в Петербург. Если бы старик выдержал характер и поехал летом в Сузумье, всё могло, бы устроиться само собой.
умирает глубоко неудовлетворенным.
Эпилог |