Отецъ на Новый годъ.
I.
Они все вчетверомъ сидели передъ топившимся каминомъ. Впереди всехъ она, Евгенiя Ивановна, какъ признанная хозяйка дома. Она сидела на обрубке дерева, по-мужски заложивъ ногу на ногу, курила коротенькую мужскую трубочку и сплевывала слюну тонкой струей въ огонь. Когда у нея начала кружиться голова отъ крепкаго табаку, она передала трубочку соседу слева.
- На, Старый...
"Старый" молча взялъ трубку, что-то проворчалъ и, закрывъ глаза, началъ усиленно курить, такъ что трубка захрипела.
Сколько летъ было Евгенiи Ивановне? Изъ присутствующихъ никто этимъ не интересовался, а по наружности трудно было определить. Можно было сказать только одно, что Евгенiя Ивановна пожила и пожила бурно. Это сказывалось въ ея позе, въ усталыхъ движенiяхъ, особенно въ лице, еще на старомъ, но отмеченномъ всеми признаками преждевременной старости. Съ известной вероятностью можно было допустить мысль, что это лицо когда-то было даже красиво, молодо, свеже, а сейчасъ оно имело такой полинялый, старый видъ, какъ заношенная монета. Потухавшiе, неопределеннаго цвета глаза смотрели изъ-подъ припухшихъ векъ какимъ-то мутнымъ взглядомъ, глубокiя морщины обложили подглазницы, на лбу и дряблыхъ щекахъ остались белые шрамы, верхняя губа была разсечена, переднихъ зубовъ недоставало, давно нечесаные волосы уже сквозили сединой,-- и это въ какихъ-нибудь тридцать летъ. Правда, Евгенiю Ивановну много старилъ ея костюмъ, состоявшiй изъ ситцевой полинялой и заплатанной юбки и рваной кацавейки. Въ общемъ она сама походила на старую заплату, иди, вернее, тряпку. И все-таки она была въ этомъ обществе единственной женщиной и на этомъ основанiи всегда занимала лучшее место передъ каминомъ, какъ хозяйка дома.
- Я не люблю, когда завоетъ этотъ проклятый восточный ветеръ... - проворчалъ Старый, набивая новую трубку. - И безъ него тошно...
Это метеорологическое замечанiе не встретило отклика. О чемъ тутъ говорить,-- кому же можетъ нравиться сибирская вьюга? Старый делался болтливъ и говорилъ о такихъ вещахъ, о которыхъ изъ простого приличiя лучше было молчать.
Изъ трехъ мужчинъ, сидевшихъ предъ каминомъ, Старый былъ моложе всехъ, а свою кличку получилъ въ качестве мужа Евгенiи Ивановны, следовательно хозяина дома. Это былъ белокурый чахоточный субъектъ, умиравшiй въ теченiе зимы и оживавшiй на лето. Въ его серыхъ слезившихся глазкахъ мелькало временами жесткое выраженiе, какъ у попавшагося въ ловушку хищнаго зверька. Два другихъ субъекта являлись противоположностью Стараго, особенно седой Капитанъ, сидевшiй рядомъ съ Евгепiей Ивановной. Его бронзовое заветрелое лицо дышало несокрушимымъ здоровьемъ, какъ, и вся мощная фигура, точно подъ старымъ заношеннымъ сюртукомъ было не живое тело, а какая-то монументальная бронза. Щетинистые седые усы придавали Капитану суровый видъ. Третiй мужчина сиделъ прямо на полу, сложивъ короткiя жирныя ножки калачикомъ. Добродушное русское лицо, обросшее клочковатой бороденкой, выдавало духовное родопроисхожденiе, хотя обладатель этой бороды и называлъ себя по неизвестной причине "оптикомъ". Все права на это названiе заключались только въ болезненно-пристальномъ взгляде узенькихъ серыхъ глазъ, точно Оптикъ все хотелъ что-то припомнить или кого-то узнать. Въ действительности Оптикъ былъ самымъ простымъ разстригой изъ монастырскихъ служекъ. Вообще, компанiя была приличная...
Вспыхивавшее въ камине пламя точно выхватывало изъ окружавшей темноты то закоптелую стену, то покрытый сажей потолокъ изъ горбинника съ повисшими прядями чернаго моха, то простой деревянный столъ въ углу. Обстановка была не изъ богатыхъ, вернее сказать - она совершенно отсутствовала. Да и дело было не въ обстановке, а въ тепле, которое давалъ топившiйся каминъ. Печи не было, а былъ каминъ, по-местному - чувалъ. Тепло делалось только во время его топки, потому что прямая труба чувала не задерживала этого тепла, а выносила, какъ вентиляторъ. Когда каминъ прогоралъ, одному изъ мужчинъ по очереди приходилось лезть на крышу и кутать трубу обледянелой старой рогожкой и пластомъ хвороста. Работа была непрiятная, особенно когда тамъ, наверху, насквозь прохватывалъ ледянящiй ветеръ, а глаза слепило мелкимъ сухимъ снегомъ, точно кто бросалъ прямо въ лицо горсти песку. Сегодня была очередь Оптика, и онъ впередъ переживалъ жуткое и непрiятное ощущенiе, которое получалось каждый разъ при быстрой потере накопленной у топившагося чувала теплоты.
А вьюга такъ и завывала, точно раскрылась какая-то громадная пасть и дышала всеубивающимъ холодомъ. Казалось, что кто-то ходилъ уже по крыше избушки и со стономъ чего-то искалъ, заглядывая въ трубу топившагося чувала. Это былъ настоящiй концертъ изъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. И каждый изъ присутствующихъ въ смешанной полосе звуковъ находилъ свое. Оптикъ слышалъ далекое церковное пенiе, Капитанъ - веселый шумъ волжскаго парохода, Старый - кипенье расплавленнаго благороднаго металла и тонкiй звопъ монеты, Евгенiя Ивановна - шуршанiе какого-то необыкновенно громаднаго шелковаго платья. Да, всякiй слышалъ свое, а Капитанъ даже закрывалъ глаза, поддаваясь впечатленiю. Онъ плылъ и плылъ... Грузно и тяжело работаетъ пароходная машина, бурлитъ весело вода подъ колесами, а впереди развертывается безконечной скатертью чудная волжская даль. Самъ онъ не ссыльный, а пароходный капитанъ. А вотъ замелькали вечернiе огоньки на судовыхъ мачтахъ, потянуло ночной свежестью отъ могучей реки, быстро падаетъ светлая волжская ночь, точно опускается какой-то гигантскiй занавесъ, и только за нимъ слабо мерещится переливающiйся молочный светъ... Вообще, хорошо, а главное - легко.
- Если бы я тогда не сходилъ съ валета бубенъ... - вслухъ думаетъ Старый, прерывая общее молчанiе. - Ну, да что тутъ говорить!
- За валета получилъ туза бубенъ,-- остритъ Капитанъ, намекая на острожный желтый тузъ на спине. - Значитъ, выигралъ...
"Если бы не проклятая церковная кружка..." - уныло думалъ про себя Оптикъ, припоминая далекое прошлое, когда его погубило первородное любопытство.
Опять глухое молчанiе. Опять завываетъ вьюга. Старый подбрасываетъ несколько поленьевъ въ каминъ и съ презренiемъ смотритъ на Евгенiю Ивановну, О чемъ думаетъ эта погибшая женщина? Какiя тени проходятъ предъ ней?
Въ сущности, все считаютъ себя правыми, больше - жертвами чужой несправедливости. Виноваты обстоятельства, следователи, свидетели, присяжные заседатели, тюремные смотрители... Въ самомъ деле, что такое передернуть валета бубенъ? Кто не передергиваетъ? Или чего проще фабрикацiи фальшивыхъ ассигнацiй? И вдругъ поднимаютъ гвалтъ, делаютъ обыски, судятъ, приговариваютъ къ ссылке въ отдаленнейшiя места... Ссылать, такъ ссылать всехъ, а не одного. Конечно, Капитана следовало сослать, потому что онъ обокралъ свою пароходную компанiю и устроилъ целый рядъ подлоговъ. Тоже вотъ и Оптикъ хорошъ. Если каждый будетъ взламывать церковныя кружки - это ужъ святотатство, а не то, что подделать какую-нибудь несчастную ассигнацiю. Капитанъ и Оптикъ, въ свою очередь, оправдывали себя и обвиняли Стараго, какъ неисправимаго фальшиваго монетчика, судившагося уже несколько разъ. Но всехъ правее чувствовала себя Евгенiя Ивановна. Скажите ради Бога, она-то чемъ виновата, что любила мерзавца, который задушилъ какую-то старушонку и спряталъ у нея вещи ограбленной?.. Да, она не видала своего любовника, а ее обвинили въ сокрытiи следовъ преступленiя. Какъ это несправедливо... а сколько она натерпелась по этапамъ и пересыльнымъ тюрьмамъ, она, которая боялась малейшаго шороха. Где-то теперь онъ?..
Сегодня все эти мысли и воспоминанiя вставали съ особенной яркостью, потому, что тамъ, на далекой родине, все готовятся къ встрече Рождества. Подъ завыванье лютой сибирской вьюги эти отверженцы опять видятъ себя маленькими, видятъ ту родительскую кровлю, подъ которой было такъ светла и тепло, видятъ дорогiя родныя лица... А сейчасъ они оторваны отъ этой родины, похоронены въ далекой сибирской глуши и забыты. Какое это страшное слово: забыты!.. И привычное сердце начинало завывать, точно и въ немъ завывала жестокая житейская вьюга...
И что самое скверное, такъ это то, что они все презирали другъ друга, и каждый стыдился про себя за то, что долженъ проводить жизнь въ такомъ подозрительномъ обществе. Особенно нехорошо они все относились къ своей даме, даже не называя вслухъ, что она такое. Въ душе у каждаго еще теплился слабой искрой женскiй образъ - мать, сестра, возлюбленная, та гипотетическая девушка, съ которой должна была соединиться вся жизнь. Это смутное влеченiе къ женщине вообще отливалось здесь въ тяжелую форму презренiя къ настоящей женщине, къ той женщине, которая сидела сейчасъ на обрубке дерева и съ мужскимъ ухарствомъ плевала на огонь.
- У насъ теперь въ обители вотъ какъ хорошо,-- думалъ вслухъ Оптикъ, переменяя позу.
- А у насъ на Волге?-- прибавилъ Капитанъ.
- Нетъ, ужъ извините!-- вмешался Старый. - Если где хорошо, такъ это у насъ въ Москве... Матушка, белокаменная, златоглавая, хоть бы однимъ глазкомъ посмотреть на тебя! Не такъ ли, Евгенiя Ивановна?..
Евгенiя Ивановна что-то хотела ответить, но только подняла палецъ кверху и издала предупреждающiй шипящiй звукъ.
Въ избе было еще пятое лицо.
II.
Эта пятое лицо очень скромно помещалось на лавке недалеко отъ камина, т. -е. на лавке стояла простая корзина изъ черемуховыхъ прутьевъ, а въ ней кучка довольно подозрительнаго тряпья. Сидевшiе передъ каминомъ время отъ времени поглядывали на корзину спрашивающими глазами. Все чего-то ждали отъ нея.
Имъ всемъ некуда было торопиться, потому что все жили только казеннымъ пайкомъ. Работать мужицкую работу никто не умелъ, за исключенiемъ разве того, что по очереди нарубятъ дровъ и по очереди отгребутъ снегъ около своей избушки. Каждый точно боялся, чтобы не переработать за другихъ, и поэтому никто не работалъ. Нужно сказать въ оправданiе действующихъ лицъ, что главнымъ мотивомъ общей лени была нравственная апатiя,-- здесь работа была лишена нравственнаго смысла...
Наконецъ общее ожиданiе разрешилось темъ, что тряпки въ коробе зашевелились, и показалось бледное детское личико, обрамленное спутавшимися льняными волосенками.
- А вы не спите?-- проговорилъ тоненькiй детскiй голосокъ.
- Нетъ, крошка,-- ответила за всехъ Евгенiя Ивановна. - Все ждутъ, когда ты проснешься...
- А подарки будутъ?..
- Будутъ, будутъ... Вставай.
Когда девочка вылезла изъ своего короба, она оказалась гораздо меньше, чемъ можно было бы предположить для ея четырехъ летъ. Она казалась меньше ростомъ благодаря своимъ кривымъ ножкамъ и горбатой спине. Это была жертва золотухи и англiйской болезни вместе. Кривыя ножки съ трудомъ держали худенькое безкровное тельце. Мужчины съ жаднымъ любопытствомъ следили за каждымъ движенiемъ несчастнаго уродца и находили ее прекрасной, какъ ангелъ. Офицiально она считалась дочерью Стараго, какъ законнаго мужа Евгенiи Ивановны, но и Капитанъ, и Оптикъ почему-то предъявляли на нее свои права. Происходили оригинальные дебаты, когда предполагаемые отцы начинали находить въ ребенке свои черты и гордились этимъ органическимъ сходствомъ. Сказывалась мучительная потребность въ детской чистой любви, жажда привязанности, желанiе продолжать себя въ этой чистой форме, еще не тронутой ни однимъ пятнышкомъ житейской грязи. Мужчины глухо ревновали другъ друга къ ребенку, а еще больше къ матери, которая была вне сомненiй. Молчала и ничего не отыскивала одна Евгенiя Ивановна, счастливая своимъ материнствомъ.
- Где игрушки?-- уже капризно спрашивала девочка, усаживаясь на колени къ матери. - Я хочу видеть, что вы приготовили.
- Очень... - съ детской серьезностью ответила девочка.
Оптикъ торжественно досталъ горшечекъ съ кашей и приставилъ его къ огню, чтобы разогреть. Девочка выразила свое нетерпенiе длинной нотой. Мужчины следили за ней ревнивыми глазами,-- все они такъ любили этого уродца, вернее сказать - любили въ ней лучшую часть самихъ себя, то, что оставалось въ нихъ живого, человечнаго, что не могли вытравить ни личные недостатки, ни пороки, не общественное осужденiе, ни ссылка. Да, было это святое, и оно воплотилось вотъ въ этомъ ребенке, несшемъ наказанiе за чужiе грехи. Въ присутствiи маленькой калеки ни у кого не повертывался языкъ напомнить другому что-нибудь изъ его прошлаго,-- она не должна была даже подозревать, въ какомъ дурномъ обществе проводитъ свои дни. Присутствiе ребенка исключало самую возможность дикихъ сценъ, ругани, неприличныхъ шуточекъ. Это была живая совесть, въ присутствiи которой все начинали чувствовать себя живыми людьми.
Кашка согрелась, а девочка ее съела съ завиднымъ аппетитомъ. Она, вообще, ела много, какъ все дети-рахитики, хотя отъ этого и было мало толку.
- Игрушки... - повторила девочка, кончивъ кашку. - Завтра Рождество...
быть игрушки, и сама заковыляла на своихъ кривыхъ ножкахъ къ столу. Действительно, на столе что-то было прикрыто грязнымъ полотенцемъ. Мужчины столпились около стола и ждали, когда Мотя заберется на лавку,-- она не любила, чтобы ей помогали, и долго старалась взобраться сама. Наконецъ она поднялась, встала на ножки и вся превратилась во вниманiе. Капитанъ поднялъ горевшiй пукъ лучины кверху, а Старый сдернулъ полотенце. Девочка издала неопределенный звукъ, по которому трудно было судить, какое впечатленiе на нее произвелъ общiй видъ приготовленныхъ даровъ. На первомъ плане стояла довольно искусно сплетенная изъ полосокъ бересты и лыка коробка. Она была до краевъ наполнена еще более искусно приготовленной изъ той же бересты монетой: были тутъ и серебряные пятачки, маленькiе и тонкiе, какъ рыбья чешуя, и гривенники, и пятиалтынные, и двугривенные, и четвертаки, и полтиники, и рубли. Нужно отдать справедливость Старому,-- онъ серьезно постарался, какъ самый добросовестный фальшивый монетчикъ. Вторымъ номеромъ былъ пароходъ, выдолбленный изъ коры. Настоящiй пароходъ, съ черной трубой, съ рубкой для капитана, съ окошечками, перилами и скамейками. На кожухе колеса было написано: "Забытый". Это была работа, конечно, Капитана. Девочка мелькомъ взглянула на берестовую монету, полюбовалась пароходомъ и сосредоточила все свое вниманiе на третьемъ подарке. Это была довольно большая церковь изъ белой бересты. Да, настоящая церковь, съ крышей, съ главнымъ куполомъ, съ колокольней, съ отворявшимися дверями и даже иконостасомъ внутри. Чтобы усилить эффектъ, Оптикъ впередъ поставилъ въ своей церкви огарокъ восковой свечи и теперь зажегъ его. Девочка пришла въ восторгъ и радостно всплеснула худенькими ручонками.
- Которую игрушку возьмешь?-- спрашивала Евгенiя Ивановна.
Это былъ решительный моментъ, какъ во всякой игре. Все конкуренты переживали то волненiе, отъ котораго замиралъ духъ и мурашки шли по спине. Девочка еще разъ осмотрела все три игрушки, запустила ручонку въ берестяную монету, пощупала вертевшееся колесо парохода и наконецъ решила.
- Вотъ эта... - указала она на берестяную церковь.
Оптикъ весь покраснелъ. Это случилось еще въ первый разъ, что девочка выбрала его игрушку. Значенiе всей этой маленькой церемонiи заключалось въ томъ, что взятая ребенкомъ игрушка давала права отца на целый годъ, до следующаго Рождества. Такъ было установлено съ самаго появленiя Моти на Божiй светъ.
- Онъ передернулъ, церковная крыса!-- ворчалъ Капитанъ. - Все дело въ свете... Если бы я осветилъ свои пароходъ, ну, тогда мы еще посмотрели бы...
- Это просто нечестно!-- поддерживалъ Старый. - Это ужъ фокусы..
1883.