Последнее искушенiе.
I.
Это было давно, очень давно, когда надъ погибавшей Русью грозной тучей висела татарщина.
Короткiй зимнiй декъ кончился. Все уже спали по городамъ и селамъ, спали богатые и бедные, счастливые и несчастные,-- не спалъ только святой старецъ Варнава, работа котораго начиналась именно вечеромъ. Въ его келье, спрятавшейся въ вековомъ лесу верстахъ въ семидесяти отъ Москвы, целую ночь горела неугасимая лампада. Старъ былъ Варнава, но еще не дряхлъ и выстаивалъ на молитве целыя ночи. А было о чемъ помолиться... Самое лютое стояло время, когда у сильныхъ изсякла сила, у мудрыхъ изсякла мудрость, у храбрыхъ храбрость.
Ночь. Въ лесу гудитъ ветеръ. Въ крошечное оконце кельи бьетъ сухимъ снегомъ, точно кто бросаетъ пескомъ... Молится Варнава и слышитъ, какъ въ лесу точно стишало. Да, онъ слышитъ это и слышитъ чья-то легкiе шаги, слышитъ осторожный стукъ въ дверь и ласковый женскiй шопотъ:
- Старецъ, пусти обогреться...
- Знаю, знаю,-- отвечалъ Варнава. - Ты уже много разъ приходила ко мне...
- Ты - злой... я замерзаю,
За дверью слышатся подавленныя женскiя рыданiя... Но Варнава неумолимъ и громко читаетъ молитвы. Онъ знаетъ, что это только начало искушенiя.
Опять завыла буря. Шатается вековой лесъ. Вершины деревьевъ гудятъ тысячью голосовъ, но среди этого шума ухо Варнавы ловитъ одинъ звукъ,-- сначала это была одна нота, которую даетъ оборванная струна, потомъ она повторилась, слилась и перешла въ детскiй плачъ. Наклонился Варнава надъ святой книгой, вычитываетъ святыя слова все громче и громче, а детскiй плачъ уже у него въ ухе... Вотъ-вотъ тутъ, совсемъ близко, стоитъ только оглянуться. И страшно Варнаве и жутко, а передъ глазами слова начинаютъ прыгать, а сердце все больше и больше охватываетъ предательская жалость.
- Старецъ, пусти обогреться... - молитъ за дверью детскiй голосъ.
- Знаю, знаю,-- отвечаетъ Варнава. - Ты много разъ приходилъ ко мне...
- Ты - злой... Я умираю съ голода... Въ тебе нетъ жалости.
Громко читаетъ Варнава молитвы и хватается за аналой, чтобы не пустить самого себя къ двери. А детскiй голосъ все плачетъ и молитъ о хлебе... Ахъ, какъ страшно - за себя страшно! Одинъ только шагъ, и все погибло, погибнетъ великiй трудъ долгой жизни, погибнетъ подвигъ, погибнетъ живая душа...
Опять все стихло. Варнава закрываетъ глаза отъ страха... И вотъ весь лесъ грянулъ хохотомъ, точно раскрылась тысяча пастей. Женскiй визгъ, ржанье, неистовый топотъ пляшущихъ ногъ, а где-то близко поютъ тонкiе девичьи голоса и слышатся призывные звуки музыки. Да, онъ узнаётъ эти голоса... Они вьются уже надъ его кельей и разсыпаются живымъ серебромъ манящаго девичьяго смеха.
- Знаю, знаю... - шепчетъ Варнава.
- А чемъ мы виноваты, что умерли некрещеными? Пусти насъ,
- Вы уже много разъ приходили ко мне... Уходите.
- Ты - злой... Пожалей свою старую душу.
Варнаве начинаетъ казаться, что самыя стены кельи расходятся, но онъ собираетъ последнiя силы и благословляетъ ихъ. Все сразу стихаетъ, и только слышно, какъ волчья лапа напрасно скребетъ толстую дубовую дверь, потомъ раздается тягучiй волчiй вой.
Долго-долго воетъ волкъ, долго-долго царапается въ дверь когтями, но это ужъ не страшно. Страшенъ не страхъ, а страшна жалость... Искушенiе кончилось, и опять гудитъ и стонетъ столетнiй лесъ, злится и воетъ жестокая вьюга и засыпаетъ снегомъ келью все больше и больше.
Благодаритъ Варнава Бога за посланную ему крепость противостоять искушенiю. Сколько этихъ искушенiй... Никому онъ ихъ не разсказывалъ, и никто ихъ не знаетъ. Летомъ пошелъ онъ за водой къ ключику, наклонился зачерпнуть студеной воды, а на дне ключика такъ и блестятъ куски чистаго золота. Перекрестилъ старецъ ключикъ, и изъ воды выползла гадюка, а золото пропало. Въ другой разъ идетъ онъ по лесу, смотритъ - дерево бурей выворочено, а подъ корнями целая куча драгоценныхъ камней. Перекрестилъ онъ ихъ, и самоцветные камни запрыгали лягушками и жабами. А когда страшно мучилъ его голодъ, у кельи появлялись чудныя кушанiя, когда онъ ходилъ въ рубашке - являлось дорогое платье, когда онъ считалъ себя совсемъ умиреннымъ - приходилъ благообразный старецъ и начиналъ его уверять, что на всемъ свете нетъ другого такого подвижника, и ему хотелось этому верить.
Да, много было пережито искушенiй, и все оказались безсильными.
"Господь сохранилъ меня отъ всехъ искушенiй..."
Только подумалъ, а въ дверь кельи кто-то опять стучится.
- Знаю, знаю,-- говоритъ Варнава. - Ты ужъ приходилъ...
- Нетъ, Варнава, не приходилъ,-- ответилъ грубый мужской голосъ.
- Кто же ты будешь?
- А пусти, такъ увидишь...
Оградилъ Варнава дверь кельи крестнымъ знаменiемъ,-- нетъ, не уходитъ.
- Пусти поскорее, Варнава... Али забылъ брата Акима?
- Разве ты еще живъ?
- Видно, живъ... Твоими молитвами спасаемся.
Отворилъ Варнава дверь и видитъ, что действительно братъ Акимъ. Давно они не видались, летъ двадцать, но Варнава узналъ брата. Да и кто его не зналъ: Акимъ разбойничалъ все время, и слава о немъ обошла кругомъ всю Москву. Посмотрелъ Варнава на брата, покачалъ головой и спросилъ:
- Что тебе нужно отъ меня, разбойникъ?
- Это для другихъ я разбойникъ, а для тебя братъ... Ты для другихъ святой человекъ, а для меня братъ. Вотъ и пришелъ братъ къ брату...
- Что-то какъ будто не такъ, Акимъ...
- И то не такъ... Не спроста я къ тебе зашелъ, Варнава, и не пришелъ, а прибежалъ. Ты душу спасаешь да молишься, а я разбойничаю и душу гублю... Только ведь и разбойника Господь терпитъ... Такъ я говорю? А сейчасъ великая за мной погоня, Варнава, гонится за мной самъ воевода Иванъ Лукьянычъ, лесъ оцепили... вотъ я и прибежалъ. Ущити меня.
- Уходи, уходи!.. Уходи, откуда пришелъ...
- А ежели некуда мне итти? Царскiе пристава немилостивые, по застенкамъ наши косточки хрустятъ, а одинъ только добрый человекъ, да и тотъ заплечный мастеръ...
- Что заработалъ, то и получишь, Акимъ, а я тебя не пущу...
- А вотъ и пустишь...
II.
Хотелъ ужъ совсемъ Варнава вытолкать брата Акима въ двери, какъ послышалась воеводская погоня. Ближе, ближе... Слышно, какъ перекликаются воеводскiе стражники. Где-то заржала лошадь, почуявшая жилье. Братъ Акимъ стоялъ и смотрелъ въ землю. Вотъ ужъ совсемъ близко... Слышенъ конскiй скокъ.
- Я пойду... - тихо проговорилъ братъ Акимъ. - Все одно пропадать...
- Нетъ, постой,-- остановилъ его Варнава и указалъ место подъ лавкой.
святому старцу и крепко-накрепко обещалъ не грешить, а прошло три года - греховъ больше стараго накопилось. А тутъ еще соблазнъ прямой выходитъ: гнали разбойника по прямому следу, а следъ и привелъ прямо къ келье Варнавы. Какъ было тутъ быть? Отвелъ, видно, глаза проклятый разбойный человекъ... Однако спешился Иванъ Лукьянычъ и помолитвовался у у двери кельи:
- Господи Іисусе, помилуй насъ...
- Аминь. Это ты, Иванъ Лукьянычъ?
Взяла оторопь воеводу, когда старецъ узналъ его по голосу. Снялъ онъ свою горластую высокую шапку и вошелъ въ келью. Варнава встретилъ его необычайно: стоитъ и трясется.
- Аль напужали мы тебя, святой отецъ? Можетъ, и на орду подумалъ...
- Ничего я не думалъ... - ответилъ Варнава, давая благословенiе. - Слабъ человекъ, Иванъ Лукьянычъ, а я послабее всехъ - вотъ и трясусь. Садись, такъ гость будешь...
Селъ воевода на лавку, какъ разъ на место, подъ которымъ лежалъ разбойникъ Акимъ, а шапку поставилъ на полъ. Посмотрелъ на келью - мала хороминка, только-только одному повернуться. "Негде тутъ спрятаться другому человеку",-- подумалъ воевода и посовестился, что неподобное подумалъ на святого человека.
- Случилось тотъ немаленькое дело, честной отецъ,-- заговорилъ воевода, разглаживая бороду. - Обложили мы разбойнаго человека Акимку, а следъ-то и вывелъ къ твоей келье. Посмеялся, видно, Акимка надъ нами и надъ тобой...
Варнава стоялъ передъ гостемъ, опустивъ глаза, и молчалъ. Воевода смотрелъ на него и смушался. Сердится на него честной отецъ, насквозь видитъ все его воеводскiе грехи... Тяжело вздыхаетъ воевода. Постарелъ онъ, огрузъ, заплылъ своимъ боярскимъ жиромъ, а грехи молодые. Совестно воеводе, что по мiрскому делу онъ потревожилъ иноческую ночную молитву:
- Охъ, честной отецъ, грешенъ я!-- шепталъ воевода, вздыхая. - Да и какъ въ мiру не согрешить... Какъ рыба въ неводу бьемся. Вотъ ты-то молишься здесь, а мы грешимъ. Татарская беда у воротъ стоитъ, а мы дома еще свою беду разводимъ. Княжье наше сварится межъ себя, городовая старшина крамольничаетъ, переднiе люди малодушествуютъ, а тутъ еще разбойничьи люди своихъ же обижаютъ. Великое утесненiе отъ нихъ, пряменько сказать - ни проходу ни проезду. Обидно это, честной отецъ, когда свой своего бьетъ. Вотъ я и порешилъ перваго разбойнаго человека Акимку поймать... Поймаю Акимку и посажу его на колъ для острастки другимъ.
Акимъ слушалъ все, а тутъ не стерпелъ и ответилъ изъ-подъ лавки:
- Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ.
Воевода вздрогнулъ. Странно ответилъ Варнава - стоитъ и рта не раскрылъ, а ответъ есть. Давеча следъ спуталъ, а теперь ответъ почудился.
- Это ты мне про хвастовство-то сказалъ, отче?
- Не я, а моя кровь отозвалась...
- Такъ, такъ... Все отъ крови, отче. Большое отъ нея искушенiе...
- Охъ, большое, воевода... - тихо отозвался Варнава. - Съ собой еще справишься, а съ родомъ-племенемъ и силы не хватитъ. Слабъ человекъ, и слабее всехъ я, потому что подумалъ съ гордостью дескать, все искушенiя вынесъ... Только подумалъ, а ты свою погоню и нагналъ... На колъ, говоришь, посадишь Акимку?
- Сперва правую руку отрублю, потомъ левую ногу, а потомъ уже на колъ.
Задрожалъ Варнава, закрылъ глаза и пересталъ смущаться... Жаль ему стало родного брата... Припомнилась отшельнику мать которая рожала ведь не разбойника, а отъ людей вышелъ разбойникъ-то. Совсемъ легко стало Варнаве. Значитъ, самъ Богъ привелъ Акима къ нему въ келью, чтобы хоть на малое время ущитился отъ страшной казин. Можетъ еще и покаяться грешная душа... Недаромъ и въ рай вошелъ первымъ разбойникъ.
- Чемъ я тебя угощать буду, воевода?-- заговорилъ Варнава. - Окромя сухариковъ да воды ничего нетъ у меня...
- Не за угощенiемъ поехалъ я, отче... Отъ угощенiя мы дома не знаемъ куды деваться... Только бы Акимку-душегуба изловить - вотъ и угощенiе.
- Поблазнило тебе следомъ-то, воевода... Не былъ онъ у меня, твой Акимка. Слыхать слыхалъ, а видать не доводилось...
- А вотъ пымаю, такъ покажу...
- Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ...
Вскочилъ воевода и только хотелъ заглянуть подъ лавку, какъ Варнава взялъ его за плечо, отвелъ и говоритъ:
- Мне-то ты не веришь разве, воевода? Ведь я же тебе сказалъ, что не видалъ Акимки....
- Охъ, навожденiе,-- сокрушенно ответилъ воевода, опять усаживаясь на лавку. - По грехамъ нашимъ опять поблазнило...
Лежитъ Акимъ подъ лавкой и злится. Кабы не въ келье, такъ выскочилъ бы онъ изъ-подъ лавки и всадилъ ножъ въ толстое воеводское пузо. "Ты хуже разбойника, потому какъ по царской милости, грабишь народъ а доводишь до конечнаго разора. Отъ тебя и разбойники идутъ, Иванъ Лукьянычъ, недаромъ вонъ какъ нащочился и требушину распустилъ"... Злится Акимъ, а тутъ еще братъ Варнава обманываетъ изъ-за него воеводу. Помутила старца родная кровь... Совестно стало Акиму. Много онъ грешныхъ чужихъ душъ загубилъ, а сейчасъ губитъ родную святую душу. Этому греху ужъ не будетъ прощенiя...
А Варнава стоитъ предъ воеводой и обманываетъ его, глаза отводитъ. Еще пуще разгорелось сердце Акима. Жаль стало ему погибавшаго брата.
- Ну-ка, Иванъ Лукьянычъ, посторонись... - проговорилъ онъ, вылезая изъ-подъ лавки. - Что, узналъ угощенiе?
Воевода остолбенелъ, когда разбойный человекъ Акимка совсемъ вылезъ и всталъ передъ нимъ.
- Аль не узналъ?-- дерзко спрашивалъ Акимка. - Ведь ты хвастался руку и ногу мне отрубить и на колъ посадить... Вотъ весь я тутъ.
Смотритъ воевода не столько на Акимку, сколько на Варнаву, и не можетъ отъ изумленiя слова вымолвить. Вотъ до чего дожилъ... Ужъ ежели честной отецъ въ глаза обманываетъ, такъ чего же ждать отъ разбойнаго человека? А Варнава стоитъ, глаза опустилъ и молчитъ...
- Чего ты, Иванъ Лукьянычъ, ощерился на инока, какъ свинья на мерзлую мышь?-- говорилъ Акимъ, не помнившiй себя. - Твоя работа, Иванъ Лукьянычъ... Вотъ до чего ты довелъ святого человека: врать его заставилъ. Съ тебя и грехъ взыщется... А вотъ я не захотелъ губить святую душу и вылезъ къ тебе: на, получай. Весь тутъ, подъ лавкой ничего не осталось...
Воевода точно онемелъ - сидитъ и ничего сказать не можетъ. А разбойный человекъ Акимка совсемъ насмелился, хлопнулъ воеводу но плечу и говорить:
- Ну, мы съ тобой, Иванъ Лукьянычъ, потомъ сосчитаемся, а пока-что я за водой схожу... Тоже не близкое место отъ тебя бежалъ, жажда томитъ... Посиди тутъ, а я сейчасъ выворочусь.
Видитъ воевода, какъ Акимка беретъ въ руки ведерку и идетъ къ двери - видитъ и не можетъ шевельнуться. Языкъ точно пришитъ, а руки-ноги связаны. Когда Акимка ужъ былъ въ дверяхъ, крикнулъ воевода: "Держи Акимку!.. Держи разбойника!.." Но оказалось, что крикнулъ-то онъ про себя, а разбойный человекъ ужъ за дверями. Впрочемъ,-- сообразилъ воевода,-- чего же бояться? Кругомъ келья оцеплена стражей, и, все равно, Акимке не вырваться, какъ волку изъ загона.
А разбойный человекъ Акимка вышелъ изъ кельи и представился старымъ, дряхлымъ человекомъ. Стражники стоятъ и видятъ, что идетъ самъ Варнава съ ведерной, и сняли шапки.
- Жажда томитъ воеводу, вотъ я и пошелъ за водой къ ключику,-- слабымъ старческимъ голосомъ говоритъ Акимъ, кланяясь страже въ поясъ.
- Отче, благослови... - молитъ стража. - Грешные мы люди, отче.
- Охъ, грешные, миленькiе... А всехъ грешнее у васъ воевода.
Пробирается разбойный человекъ Акимъ мимо отряда и благословляетъ всехъ.
- Богъ васъ проститъ, миленькiе...
Такъ и сгинулъ разбойный человекъ Акимка,--
- Какъ же мы его ловятъ бы стали, когда онъ насъ благословлялъ. За старца Варнаву приняли.
Погнала погоня по лесу во все концы, искала-искала и воротилась къ келье ни съ чемъ. А воевода все сиделъ къ келье и все время молчалъ. Старецъ Варнава стоялъ у двери съ опущенными глазами и тоже молчалъ. Ахъ, какъ онъ боялся, что поймаютъ грешнаго брата Акима! Когда стража донесла, что сгинулъ Ажимка, отлегло на сердце у инока, и перекрестился онъ со слезами на глазахъ, А потомъ повалился старецъ въ ноги воеводе и говоритъ:
а тутъ ослабелъ. И не я тебе лгалъ, а любовь.
1895.