Рай красный

Рай красный.

I.

- Устинъ, вставай...

Ответа нетъ. Слышенъ только здоровенный храпъ. Старецъ Паисiй съ трудомъ повернулся на своей лавочке и посмотрелъ въ маленькое окошечко. Надъ горами уже занималась ранняя весенняя заря.

- Устинъ, вставай... Ахъ, ты, Господи! И во что, подумаешь, человекъ только спитъ. Безъ того въ коже места нетъ, а онъ дрыхнетъ... Устинъ... Ну, только и идолъ... Согрешилъ я съ нимъ. Устинъ!..

Устинъ спалъ богатырскимъ сномъ прямо на полу моленной, завернувшись въ овчинный тулупъ. Изъ-подъ тулупа выставлялись одне голыя ноги. Старецъ Паисiй угнетенно вздыхаетъ и начинаетъ читать вслухъ молитвы.

Старикъ молился долго, вычитывая по уставу всю утреннюю службу. Но старческая память начинаетъ ему изменять, и некоторыя молитвы онъ долженъ перечитывать раза по три, чтобы не сбиться. Это его волнуетъ, и Паисiй жалуется вслухъ:

- Эхъ, нету келаря Агафона... Онъ ее наизусть знаетъ. И я зналъ, да вотъ подъ старость память-то и высохла, Устинъ!.. Да вставай ты, дерево смолевое. Царство небесное такъ-то проспишь... Погляделъ бы, какая заря-то занялась. Недостойный рабъ, вставай... Благодать-то Божья какая... Всякая тварь радуется и совершаетъ хвалу, и всякое былiе сельское тащится къ произрастанiю тоже въ хвалу, а ты дрыхнешь, яко зверь несмысленный... Устинъ!..

А весеннее утро, действительно, занималось въ горахъ какимъ-то розовымъ чудомъ. Снегъ оставался только въ горахъ да по глубокимъ логамъ, где сердито и весело бурлили безыменные горные ручья. По солнечнымъ угревамъ везде уже зеленела яркая весенняя травка, вся светлая и такая радостная. Поближе къ воде и въ лесу распускались крупныя горныя анемоны и фiалки. Северная весна дружная, и суровая зима переходитъ въ весну съ необычайной быстротой. Старецъ Паисiй выжилъ въ этомъ скиту больше сорока летъ и зналъ наизусть каждый кустикъ, каждую кочку. Онъ особенно любовно смотрелъ черезъ поляну, где въ ложбине у леса спрятался святой ключикъ. Благоуветливое местечко, и другого такого не найти. При яркомъ утреннемъ свете внутренность скитской моленной Паисiю казалась особенно убогой. Это была простая избушка съ закоптевшими бревенчатыми стенами и низкимъ потолкомъ. Ея назначенiе определялось только переднимъ угломъ, где былъ устроенъ большой деревянный иконостасъ. Сейчасъ въ немъ оставалось всего две иконы, а пустыя места отъ остальныхъ образовъ глядели, какъ выколотые глаза.

- Помяни, Господи, ненавидящихъ насъ... - молился старецъ Паисiй, съ сокрушенiемъ глядя на опустевшiй иконостасъ. - И къ чему понадобилась игемону неистовому наша святыня? Сцапалъ богомерзкими лапами и уволокъ въ нечестивую берлогу, сиречь къ Анне и Каiафе... Помяни, Господи, въ день судный и игемона неистоваго, иже творяй всяческая въ западенiе ярости своея. Вотъ какъ накинулся на святыню-то... Господи, помяни клянущихъ насъ!.. Устинъ!

Паисiй взялъ лежавшiй подъ лавкой костыль и принялся имъ стучать. Устинъ открылъ одинъ глазъ, потянулся, такъ что захрустели суставы, и селъ. Онъ еще ничего не понималъ и только улыбался. Это былъ здоровенный парень летъ двадцати пяти, съ налитымъ краснымъ лицомъ и масляными глазами на выкате. Русая бородка и такiе же усы едва пробивались, а русые кудри стояли копной. Когда Устинъ улыбался, его круглое лицо принимало необыкновенно глупое выраженiе. Ветхая ситцевая рубашка и пестрядиные штаны составляли весь костюмъ. Это былъ настоящiй богатырь, который проживался въ скитахъ въ качестве порченнаго. На Устина, действительно, находилъ время отъ времени такой стихъ, когда онъ начиналъ бесноваться, рычалъ, закатывалъ глаза и катался по полу съ пеной у рта. Родные увезли его въ глухой раскольничiй скитъ у святого ключа, чтобы старецъ Паисiй "отчиталъ беса", мучившаго Устина.

- Ну, прочухался, недостойный рабъ?-- ворчалъ Паисiй. - Иди-ка, вотъ, я ужо тебя лестовкой разбужу...

Устинъ посмотрелъ на старца, оскалилъ зубы и дико захохоталъ. Онъ постоянно хохоталъ.

- Иди, говорятъ... да нагнись...

Когда Устинъ подошелъ и нагнулся, Паисiй началъ бить его лестовкой, шепча молитву. Богатырь только улыбался, ежа богатырскими плечами. У Паисiя силы было столько же, какъ у ребенка, и ременная лестовка не произвела никакого впечатленiя.

- А теперь умойся, положи началъ и ступай поглядеть, что река Сулемъ... Поди, вотъ какъ за ночь-то вода поднялась.

Устинъ умылся, положилъ началъ,-- молитвы за него читалъ Паисiй,-- и, захвативъ деревянное ведерко, вышелъ. Паисiй смотрелъ на него все время и только качалъ своей седой головой.

- И дастъ же Господь, такую крепость человеку, а разумъ умалитъ...

Сделанное усилiе до того истомило Паисiя, что онъ лежалъ несколько времени съ закрытыми глазами, какъ мертвый. Ему было за восемьдесятъ. Борода приняла желтый цветъ. Строгое старческое лицо делалось уже прозрачнымъ, какъ у покойника. Паисiй уже третiй годъ лежалъ недвижимъ и терпеливо ждалъ смерти.

Изъ забытья его вывелъ хохотъ Устина, который возвращался съ ведеркомъ воды, зачерпнутой въ святомъ ключе. Онъ ходилъ босой, не разбирая, где снегъ, где студеная весенняя вода,

- Ну что?-- строго спросилъ Пассiй,

- А вотъ... вода въ Сулеме, у! какъ играетъ...

Устинъ подалъ запушившуюся вербу и несколько анемонъ. Паисiй взялъ цветы, долго ими любовался и велелъ положить вместе съ вербой къ образу.

- чудо. И нетъ конца чуду... Господи, помяни гонящихъ насъ и во слепоте своей мерзко ликующихъ!

Устинъ затопилъ русскую печь и поставилъ къ огню чугунный котелокъ съ водой. Старый Паисiй любилъ утромъ похлебать горячей каши, въ чемъ постоянно раскаивался, какъ въ непростительной слабости. Ведь есть ржаные сухари - такъ нетъ, давай ему каши. И другимъ какой примеръ, того же Устина взять. Разума нетъ, а кашу готовъ есть хоть целый день.

- Устинъ, помру я скоро... - заговорилъ Паисiй.

- Ну?

- Только и всего... Будетъ, пожилъ. Не о себе думаю, а о тебе. Ты-то куда денешься?

- Я-то? А хоть куда... Слава Богу, не хуже другихъ.

- Ахъ, Устинъ, Устинъ, и глупъ же ты,

- Чего: глупъ? Глупъ, а знаю, что не умрешь. Только поговоришь...

- А вотъ я помру...

Устинъ захохоталъ, закрывая ротъ ладонью. Паисiй разсердился и селъ на своей лавочке, не спуская ногъ.

- Ну, чего ты заливаешься-то? Тьфу... Сказано: умру. И скажу когда: только келарь Агафонъ выворотится - сейчасъ и помру.

- Въ водополье-то выворотится? Сейчасъ доброму волку не пройти... Все речки играютъ, болота разошлись, вода везде...

- Волку не пройти, а келарь Агафонъ пройдетъ. Чуетъ мое сердце, што онъ ужъ идетъ... совсемъ онъ близко... Какъ придетъ, такъ и помру. Черезъ пять дёнъ у насъ Пасха, пожалуй, а не доживу.

- Доживешь...

- Не перечь ты мне, озорникъ. Не твоего ума дело...

- И ты не помрешь, и твой келарь Агафонъ не придетъ. Где ему, мокроносому, въ такую пору пройти!..

Паисiй вдругъ стишалъ. Ему сделалось совестно, что онъ разсердился на порченнаго.

- Когда это у насъ скитъ-то зорили, Устинъ?

- А подъ Рождество... ночью прiехали...

- Такъ, такъ... Сколько ужъ время-то прошло. Цельную зиму иноки-то муку отъ антихриста принимаютъ. И всехъ жаль: и Вассiана, и Герасима, и Далмата... Я-то больше другихъ Вассiана любилъ. Кроткiй онъ и со слезами умелъ Богу молиться... Стоялъ онъ на правиле, а самъ плачетъ. Кроткая въ немъ душа, въ Вассiанге... да. А келарь-то Агафонъ крутенекъ сердцемъ. Разсердится, бывало, и такое словечко завернетъ...

Старикъ махнулъ рукой и засмеялся, причемъ его лицо приняло совсемъ детское выраженiе.

- Помнишь, какъ Агафона-то брали?

- Еще бы не помнить... Какъ ухватилъ полено, а потомъ уперся въ дверяхъ - еле оторвали...

- Вотъ, вотъ... Позабылъ иночество-то и вознегодовалъ. А игемону это на руку... Вотъ какъ, поди, обрадовался...

Устинъ дико захохоталъ.

- Ахъ, ты, Господи... - застоналъ Паисiй. - Плакать надо, а ты хохочешь. Бесъ въ тебе радуется... да. Тьфу... А мне вотъ келаря Агафона больше всехъ жаль... любилъ Вассiана, а жаль Агафона. Ревнитель онъ... не стерпитъ... Все вотъ о немъ больше думаю... Придетъ онъ къ Пасхе къ намъ, вотъ увидишь. 

Весеннiе дни и въ скитахъ идутъ быстро. Солнце такъ и грело, сгоняя последнiй снегъ. Паисiй целый день любовался въявь творившимся чудомъ и молился вслухъ.

- Ты хоть поклоны клади,-- уговаривалъ онъ Устина,-- словъ у тебя настоящихъ нетъ, такъ ты поклонами...

Но Устинъ высказывалъ непонятное упрямство. Весной на него чаще "находилъ стихъ". Онъ старался уйти изъ моленной незаметно и укладывался спать на завалинке, где такъ и грело.

- Ахъ, лукавый рабъ!-- возмущался Папсiй. - Вотъ на это есть толкъ...

Выспавшись, Устинъ приходилъ опять въ моленную, потому что хотелъ есть. Его постоянно мучилъ голодъ.

- Опять каши захотелъ?-- удивлялся Папсiй. - Сократи свою ненасытную утробу... Охъ, какъ это грешно! Какiе дни-то теперь настаютъ? Ты только подумай... Добрые люди, даже не иноки, съ четверга до великаго дня и въ ротъ ничего не берутъ. Прямо сказано въ Писанiи: "отъ преданiя до возстанiя да неястъ..." Горе душамъ нашимъ. Самъ былъ мiрскимъ человекомъ и знаю все... По колена бродятъ все въ скверне и слепотствуютъ. Самъ такъ-то делалъ. Когда первая жена померла, я другую жену взялъ... Охъ-хо-хо!.. Слабъ человекъ... Со второй-то прожилъ летъ съ шесть, дитё было... Ну, а потомъ и вторую жену Богъ взялъ. А я-то по слепоте на третьей хотелъ жениться. Вотъ онъ, лукавый, какъ гнетъ человека... На заводе работалъ, въ кричной, тогда все господскiе были, ну, я отъ работы хотелъ бежать... А въ Писанiи опять то сказано: "работы египетскiя вместятся". И ушелъ, когда вторая жена померла, опомнился, и вотъ Господь сподобилъ, пятый десятокъ въ пустыне доживаю. Велика милость Господня...

День прошелъ незаметно. Солнце уже начало клониться къ лесу. Потянуло сыростью. Отъ деревьевъ падали тени. Старецъ Паисiй продолжалъ тревожиться, поглядывая въ свое оконце.

- Вся премудростiю сотворилъ еси... - шепталъ онъ.

Вдругъ онъ вздрогнулъ. Ему послышались чьи-то шаги. Паисiй перекрестился.

- Слава Господу!..

Въ моленную вошелъ келарь Агафонъ. Онъ былъ весь мокрый по самое горло. Свежая болотная грязь покрывала его по поясъ. Это былъ черноволосый, сгорбленный и худощавый мужикъ съ изрытымъ оспою лицомъ и глубоко посаженными маленькими сердитыми глазками. Черная, какъ смоль, бородка клинышкомъ и щетинистые усы придавали его лицу суровое выраженiе. Онъ поклонился на четыре стороны и проговорилъ, кланяясь Паисiю въ поди:

- Отче, прости и благослови.

- Богъ тебя проститъ и благословитъ, многолюбезный братъ...

Сотворивъ уставное метанiе передъ Паисiемъ, келарь Агафонъ принялся класть началъ передъ образами. Обрадованный Паисiй плакалъ. У него тряслись губы, и онъ шепталъ, какъ плачущiй ребенокъ:

- Велика милость Господа... Чуяло мое сердце... Радость-то, радость-то какая на великъ день!.. Какъ это тебя Господь пронесъ, Агафонъ?

- А все Владычице молился... Иду и кануны говорю. Три раза тонулъ, отче... Едва выцарапался изъ одного болота. Чуть-чуть не засосало...

- Обождалъ бы малость, пока вода спадетъ.

- Терпенья моего не стало, отче... Душенька изболелась о рае красномъ. Какъ подумаю - точно огнемъ обожжетъ. Все думалъ, все думалъ... Какъ вы тутъ встречать будете светлый праздникъ. Ты-то старъ, со службой не управиться, а Устинъ темный человекъ, ничего не понимаетъ...

Келарь Агафонъ приселъ на лавочку и заплакалъ. Онъ только теперь сообразилъ все те опасности, которымъ подвергался. Ведь какъ червь погибъ бы, если бы не вызволила Владычица... Она невидимо пронесла недостойную грешную душу. А ведь я зналъ, что ты меня ждешь... Тоже сердце чуяло. Вотъ какъ натосковался... По ночамъ-то лежу да плачу. А вотъ Господь и умудрилъ... Какъ же, думаю, рай нашъ красный да безъ службы останется на такой-то день. Сорокъ летъ скитъ стоитъ, а такой беды еще не случалось. Пронесла Владычица меня недостойнаго... Болота-то разлились, а я такъ прямо по-воде и бреду.

- Какъ ты ушелъ-то, Агафонъ?

- Ну, а какъ другiе-то?

Келарь Агафонъ заметно смутился и ответилъ не вдругъ.

- Выпустятъ къ осени всехъ... Подписки отберутъ. Ну, а братъ Вассiанъ приказалъ долго жить...

Старецъ Паисiй выслушалъ это известiе совершенно спокойно, что удивило келаря Агафона.

- Господь его возлюбилъ... - тихо проговорилъ Паисiй. - Кроткая душа теперь горитъ передъ Господомъ. Надо радоваться...

- Разнемогся онъ въ остроге,-- разсказывалъ Агафонъ. - А потомъ его перевели въ лазаретъ... Тамъ онъ и преставился. Сказываютъ, сильно скорбелъ на исходъ души.

Старцы промолились до полуночи. Келарь Агафонъ еще никогда съ такимъ умиленiемъ не исполнялъ уставной скитской службы, а акафистъ Богородице онъ читалъ, заливаясь слезами.

- Радуйся, луче разумнаго солнца... радуйся, светило незаходимаго света... радуйся, молнiе, души освещающiй Радуйся, яко многотекущую источаеши реку... радуйся, купели живописующiй образъ... радуйся, чаще, черпающая радость!..

Долго слышалось крюковое, истовое пенiе. Паисiй задыхался, и его голосъ дрожалъ, какъ надтреснувшая струпа. Устинъ не могъ дождаться конца, и старцы не заметили, какъ онъ заснулъ, растянувшись на полу у печки. Келарь Агафонъ готовъ былъ разсердиться на лениваго раба, но Паисiй остановилъ его.

- Не тронь, братъ. Можетъ, предъ Господомъ онъ въ десять, разъ лучше насъ съ тобой, ибо любя Господь наказуетъ.

До белаго света просидели старцы и не могли наговориться. Разсказывалъ все келарь Агафонъ: какъ его везли связаннаго, потомъ, какъ привезли къ следователю, какъ посадили въ узилище. Сильно были смущены все инока и доходили до малодушiя, страха ради никонiанска. Однако начальство не такъ строго, какъ мелкiе пристава и разные уставщики. Всего насмотрелся келарь Агафонъ за полгода своего сиденья въ остроге и удивлялся облегающей тьме. Силенъ дьяволъ, и люди бьются у него въ рукахъ, какъ рыба въ неводу.

- И женскаго пола достаточное число но острогамъ сидитъ,-- повествовалъ онъ съ особеннымъ прискорбiемъ. - Немощная женская плоть ухищряется еще больше мужской крепости... Есть женскъ полъ и старой веры.

- Ему, дьяволу, баба-то послаще всего... Безъ бабы-то ему, скверному, и дороги нетъ. Самый любезный сосудъ...

Келарь Агафонъ остался целъ и невредимъ после жестокаго купанья въ болотахъ. Онъ радовался своему скиту, какъ младенецъ.

- Рай красный у насъ,-- повторялъ онъ, приводя все скитское хозяйство въ порядокъ.

Онъ просыпался ночью и не верилъ своему счастью. И было чему радоваться: ведь весь грешный мiръ оставался тамъ, далеко, за горами, лесами и болотами. Тамъ и лютая злость, и человеконенавистничество, и всяческiя узилища для плоти и для души. Радовался келарь Агафонъ, и старецъ Паисiй говорилъ ему:

- Скоро, братъ, помру. Приспе часъ. Ты меня и похоронишь...

О своей смерти старецъ Паисiй говорилъ съ любовью, какъ больной говоритъ о своемъ выздоровленiи. Вместе съ теломъ отпадала последняя земная тягота. Когда келарь Агафонъ начиналъ скорбеть и сокрушаться, Паисiй утешалъ его:

- Братъ, въ тебе говоритъ земное. Радуйся, что небесное отделится отъ земного...

Передъ Пасхой старецъ Паисiй непременно захотелъ поститься. Въ четвергъ онъ съелъ половину просфоры, которую для него приготовилъ келарь Агафонъ, и больше уже ничего не принималъ, кроме воды изъ своего святого ключика.

- Отче, ты живъ?-- спрашивалъ онъ, прерывая службу.

Старецъ Паисiй съ миромъ отошелъ въ самую пасхальную утреню. Онъ еще имелъ силы сказать келарю Агафону:

- Братъ, читай отходную...

пропелъ вместо "вечная память" - "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ".

1897.