Страшные дни
I.
Глазная операцiя была сделана удачно, и больной старикъ Герасимъ сиделъ у себя дома въ темной комнате съ завязанными глазами уже шестую неделю. Онъ жилъ одинъ на краю города, на дворе раскольничьей молельни. Прислуги въ его каморке не было, а приходила "убираться" одна изъ старушекъ, проживавшихъ въ богадельне при молельне. Делалось это обыкновенно въ то время, когда Герасимъ исправлялъ какую-нибудь службу. Женщинъ онъ не выносилъ, какъ источникъ всяческаго греха и скудельный сосудъ. Но съ часъ ему приходилось слушать каждое утро, какъ въ соседней комнате, где стояла большая русская печь, происходила безмолвная бабья возня: гремели ухваты, стучали горшки, лилась вода и слышались торопливые бабьи шаги. Ненавистникъ женщинъ только угнетенно вздыхалъ, подавленный этой кухонной суетой суетъ. Иногда, выведенный изъ терпенiя, онъ стучалъ костылемъ и кричалъ:
- Эй, ты, чужая ужна, что тамъ столарню подняла?.. Чему обрадела?.. Экъ тебя угибаетъ, любезный дьяволовъ сосудъ...
Въ кухне на мгновенiе водворялась мертвая тишина, а затемъ слышался покорный бабiй ответъ:
- Прости, Герасимъ Петровичъ, на нашемъ женскомъ убожестве... Не сердитуй, родимецъ.
- То-то, не сердитуй... А куда торопишься? Ты съ молитвой около печки-то, а то у тебя бесъ въ ногахъ заселъ. Охъ, горе душамъ нашимъ... Съ молитвой, говорю, семя зловредное!
Старикъ по голосу различалъ всехъ богадельщицъ: кривая Домнушка говорила хрипло, припадочная Афныья гнусила, косоротая и хромая Серафима отвечала резко, точно капусту рубила, а скорбная главой Олимпiада пела соловьемъ. Удивительный былъ голосъ у Олимпiады, и быть бы ей скитской головщицей, если бы не глупа была, какъ березовый пень. Пробовали учить ее, да бросили. Отъ-нечего-делать Герасимъ съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ перебиралъ всяческiя женскiя несовершенства, а въ данномъ случае прямое бабье убожество. Этимъ еще хорошо, которыхъ Богъ убилъ: по крайней мере, никого въ соблазнъ не введутъ, а то ведь все бабы вертятъ хвостомъ, какъ брынскiя козы, и главой помаваютъ, и глазами нелепо смотрятъ, и руками знаменуютъ пеудобi сказуемое, Однимъ словомъ, любезный дьяволовъ сосудъ, и все на одинъ покрой. Черезъ жену вошелъ грехъ въ мiръ, черезъ жену и мiръ погибнетъ: блудница "отъ семи девокъ" родитъ льстеца {Льстецъ - антихристъ. Онъ родится отъ блудницы, рожденной также блудницей, и т. д} всесквернаго...
Если бы не было этихъ бабъ совсемъ... Здесь мысли стараго начетчика пресекались вместе съ человеческимъ родомъ, и онъ только вздыхалъ, разглаживая свою седую, окладистую, апостольскую бороду. Даже думать-то о скудельныхъ сосудахъ великiй грехъ...
Ровно въ десять часовъ каждое утро прiезжалъ фельдшеръ Евгенычъ. Онъ громко стучалъ ногами въ сеняхъ, распахивалъ настежь дверь и вносилъ съ собой ядовитую струю изъ запаха перегорелой водки, лука и табаку. Герасимъ никакъ не могъ призыкнуть къ нему и каждый разъ морщился.
- Здравствуй, старичокъ Божiй... - хрипло говорши Евгенычъ, грузно хлопаясь на деревянную лавку къ столу. - Каково прыгаешь?..
- Ахъ, ты, скобленое рыло!-- ругался Герасимъ, отплевываясь. - Не подходи ты ко мне близко, ради Христа... Нажрался треклятаго табачища, налилъ ненасытную утробу водкой и думаешь, что лучше его нетъ.
- Ну, еще надбавь, старичокъ Божiй.. Ха-ха!..
Эта сцена исправно повторялась изо дня въ день, доставляя Евгенычу немалое развлеченiе. Ругавшiйся пацiентъ занималъ его: любопытный субъектъ. Онъ некоторое время смотрелъ на Герасима воспаленными мутными глазами, что-то бормоталъ себе подъ носъ и переходилъ къ обычнымъ вопросамъ: какъ сегодня спалъ? какой былъ вчера аппетитъ? и т. д. Въ заключенiе Евгенычъ щупалъ пульсъ и мерялъ температуру, что для Герасима составляло величайшее испытанiе, потому что онъ чувствовалъ, какъ Евгенычъ прикасался къ нему своими потными руками, чувствовалъ близость его скобленаго рыла, мерзостное дыханiе, и каждый разъ у Герасима являлось желанiе плюнуть вотъ въ эту самую скобленую харю. Когда Евгенычъ прилаживался къ столу и начиналъ заносить карандашомъ въ скорбный листъ дневныя заметки, Герасимъ давалъ полную волю своему расходившемуся сердцу.
- Ежели бы я зналъ, что буду принимать отъ тебя такую муку мученичецкую...
- Главное, повязку не трогай,-- какимъ-то казеннымъ тономъ говорилъ Евгенычъ, продолжая свое дело. - А то сейчасъ капутъ...
- Да ежели бы только я зналъ... ахъ, растерзалъ бы, кажется, я тебя перваго, скобленое рыло!
- Не ругайся: печенка испортится.
- Ахъ, ты, никонiанскiй, неумытый песъ!.. Духу-то, духу-то какого съ собой ты нанесъ?.. Помереть сейчасъ... Да ежели бы я зналъ, такъ выкололъ бы лучше оба глаза... Противъ воли Божiей пошелъ, вотъ и заражаю душеньку никонiанскимъ смрадомъ.
- Отмолишь потомъ да еще и за меня поклончикъ отложишь...
- Тьфу!.. отвались, нечистая сила...
- Смотри, повязку-то береги, старичокъ, а то худо будетъ. Долго терпелъ, теперь немного осталось. Какъ разъ къ самой Пасхе мы тебе глаза откроемъ. Ну, прощай.
Герасимъ накидывался на нее съ особеннымъ азартомъ и сыпалъ самыми грубыми ругательствами, но Анна Тимофеевна принимала это поношенiе съ подобающимъ смиренiемъ и обкуривала каморку ладаномъ изъ ручной кацеи.
- Твоя это работа, скверная!-- ворчалъ Герасимъ. - Ты меня сомустила итти противъ воли Божiей... Десять летъ я темнымъ Богу служилъ, а ты меня уластила, скверная. Слова свои женскiя говорила, слезами плакала, на коленкахъ ползала - вотъ теперь и казнись. Скверная, скверная, скверная...
- Миленькiй, Герасимъ Петровичъ, потерпи еще малое время... - умолялъ гневнаго старика ласковый молодой женскiй голосъ. - На мне твой грехъ - мой и ответъ.
Старый начетчикъ былъ избалованъ окружавшей его покорностью и смиренiемъ и превратился давно въ того деспота, какихъ такъ много въ потаенномъ раскольничьемъ мiре. Ему все прощали за его благочестивую жизнь, за его великую ученость по части древле-отеческихъ книгъ и наконецъ за его слепоту: онъ ведь и глаза потерялъ за книгами, Много было почитателей у Герасима въ среде "боголюбивыхъ народовъ", а еще больше почитательницъ, хотя суровый старикъ всячески гналъ ихъ отъ себя. Последней "прикинулась" къ нему честная вдова Анна Тимофеевна. Никто ея не звалъ - сама пришла... Пришла съ своими вдовьими слезами и женскимъ страхомъ за непокрытую молодую голову (жена безъ мужа, какъ домъ безъ крыши) и разжалобила грознаго начетника, очень ужъ молода да такая ласковая. Какъ припадетъ, какъ заплачетъ, какъ запричитаетъ источнымъ голосомъ - жалость охватитъ Герасима. Смилостивился онъ надъ сиротой, невпримеръ другимъ протчимъ. Зачастила Анна Тимофеевна въ избушку къ Герасиму и подолгу читала ему дрёвле-отеческiя книги, а потомъ и подвела штуку. "Ахъ, какъ хорошо нынче глаза вылечиваютъ доктора! Одной старушке бельма съ обоихъ глазъ сняли, такъ она сейчасъ черными нитками при огне шьетъ... Конечно, такъ ужъ воля Божья была, а все-таки старушка-то светъ увидала. Тоже вотъ другому слепенькому старичку какъ помогло: раньше-то около стенки съ батожкомъ ходилъ, а теперь гоголемъ плыветъ. А сколько другихъ темныхъ зрячими сделали - и не перечтешь". Долго крепился Герасимъ, молчалъ, отмахивался рукой, а потомъ какъ-то вдругъ и сдался на всю волю Анны Тимофеевны.
- Сняла ты съ меня голову, приворотная гривенка,-- грустно говорилъ старикъ, сокрушенный собственной слабостью. - Смотри: ответъ на тебе. Отемнелъ я по воле Божiей, а ты хочешь меня зрячимъ сделать.
- Да ведь и это тоже не безъ воли Божiей, Герасимъ Петровичъ.
- Такъ-то оно такъ, а какъ въ Писанiи сказано: не испытуй волю Божiю, А ты что делаешь?
Привезла Анна Тимофеевна докторовъ прямо въ избушку къ Герасиму, и тутъ же была сделана операцiя. Конечно, видеть онъ никого не могъ, а только слышалъ, что не одинъ докторъ, и что все говорили вполголоса, и что какъ будто что-то такое скрывали отъ него. Однако ему было не до того, чтобы разбирать: все доктора одинаковы - самые лютые безбожники. Показалось Герасиму, что надъ нимъ во время операцiи какъ будто стояла сама Анна Тимофеевна - онъ чувствовалъ присутствiе женщинъ. Операцiя сошла удачно, а потомъ Герасима засадили на шесть недель въ темную комнату и приставили ненавистнаго фельдшера Евгеныча. Анна Тимофеевна прiезжала проведывать больного также каждый день, и Герасимъ несколько разъ слышалъ она шепталась въ сеняхъ съ Евгенычемъ. Какiя у ней могли быть тайности съ скобленымъ рыломъ?.. Однажды старикъ поймалъ фразу Анны Тимофеевны: "а что говоритъ Елена Павловна?" - и наступилъ на изрядную послушницу.
- Про кого это ты шепталась сейчасъ съ Евгенычемъ, скверная?
- Такъ... про одну знакомую... - виновато бормотала Анна Тимофеевна, краснея.
II.
Наступила последняя неделя Великаго поста, "страшные дни", а Герасимъ все сиделъ въ своей темной комнате. Онъ ужасно волновался, что не могъ ходить въ свою моленную, петь и читать - Герасимъ справлялъ всю церковную службу на память, чемъ приводилъ въ умиленiе всю свою общину. "Господь умудряетъ слепца",-- говорили про него благочестивые люди. Другiе грамотеи по книге-то едва читали, а Герасимъ зналъ все наизусть и вслухъ поправлялъ ошибки чтецовъ. Теперь ему оставалось только молиться одному, и онъ въ своей каморке выстаивалъ безконечно-длинныя службы, читалъ, пелъ и отбивалъ поклоны по лестовке, пренебрегая строгiй наказъ Евгеныча не волноваться и не утомлять себя.
- Душа-то мне дороже вашихъ глазъ,-- упрямо повторялъ старикъ. - Тебе, все равно, терять нечего, окромя табаку, а я о душе своей тягчу...
- Вотъ ты, дедушка, осудилъ меня,-- ехидно отвечалъ Евгенычъ, не много знакомый съ раскольничьей философiей,-- ну, значитъ, и грехъ взялъ на себя... Я табакъ курю, а ты отвечать за меня будешь.
- Н-но-о?.. А ведь ты правильно, родимый мой. Прости на глупомъ слове...
- То-то, помалкивай!
Прежняя сварливость Герасима въ виду "страшныхъ дней" сменилась покорнымъ смиренiемъ, такъ что онъ даже попросилъ прощенiя у Евгеныча и у Анны Тимофеевны. Ведь за всякое слово праздное придется дать страшный ответъ въ день судный... Потомъ его все больше и больше началъ занимать вопросъ, увидитъ ли онъ белый светъ, когда снимутъ повязку. Раньше онъ относился къ этому какъ-то равнодушно, а теперь въ его душе проснулась какая-то жажда света, мучительная и прiятная. Только бы одинъ разъ привелъ Господь увидеть красное солнышко, голубыя небеса, зеленую весеннюю травку, а главное - святые лики древле-отеческихъ образовъ, свою моленную, старопечатныя книги и лица присныхъ и близкихъ людей. Десять летъ онъ находился во тьме, и "тьма его не объятъ".
- Въ субботу сниму тебе повязку,-- сказала Анна Тимофеевна накануне. - Молись Богу, Герасимъ Петровичъ...
- И то молюсь, родненькая,-- упавшимъ голосомъ отвечалъ старикъ, охваченный страхомъ не увидеть желаннаго света. - Что дохтуръ-то говоритъ?
- Говоритъ, что пока еще ничего нельзя сказать. Вотъ сниметъ повязку, тогда будетъ видно...
- Ослабелъ я, милушка. Смущенiе большое одолеваетъ. Возжелала грешная душа выйти изъ мрака. И дохтура увижу?
- Увидишь, ежели все благополучно.
- А какой онъ?
рукой: черезъ нее и действовала благодать Божiя, скрытая отъ простецовъ. Это и смущало Герасима и разжигало его любопытство, и его душу охватывало мучительное сомненiе. Въ последнюю решительную ночь онъ почти не спалъ, а таинственный врачъ не выходахъ кзъ головы... Можетъ-быть, это чудо, которое ниспошлется ему за десятилетнiя страданiя и за ревность къ Божьему делу.
Въ роковой день Анна Тимофеевна явилась къ больному вместе съ фельдшеромъ. Герасимъ сиделъ на лавке, спустивъ голову. Онъ былъ подавленъ ожиданiемъ. На обычные вопросы Евгеныча Герасимъ отвечалъ какимъ-то упавшимъ голосомъ, точно былъ въ чемъ-то очень виноватъ.
- Ничего, дедушка, не волнуйся. - успокаивалъ Евгенычъ. - А вы, Анна Тимофеевна, занавесочку-то такъ приспособьте, чтобы сначала свету пустить съ мышиный глазъ...
- Нетъ, ужъ вы безъ дохтура-то не мудрите,-- упрашивалъ Герасимъ. - Когда онъ самъ прiедетъ...
Докторъ появился какъ-то вдругъ, такъ что Герасимъ даже не слыхалъ его шаховъ. Опять все заговорили шопотомъ. Герасимъ сиделъ на своемъ месте и читалъ про себя одну молитву за другой. Чьи-то ловкiя женскiя руки протянулись къ его голове, ощупали повязку и осторожно начали снимать искусно завязанный бинтъ. Герасимъ опять чувствовалъ тяжелое дыханiе Евгеныча, но молчалъ, подавленный величiемъ совершавшейся минуты. Наконецъ и повязка снята.
Герасима охватилъ смертный страхъ. Онъ хотелъ открыть онемевшее веко и не могъ... А какъ онъ ничего не увидитъ?
- Не бойтесь, открывайте глаза,-- повторилъ тотъ же голосъ съ мягкой и настойчивой уверенностью. - Анна Тимофеевна, вы откроете занавеску, когда я скажу.
Въ первое мгновенiе, когда Герасимъ открылъ глаза, онъ не увиделъ ничего и со страху опять закрылъ ихъ, но въ следующiй моментъ онъ разгляделъ какую-то женскую тень, стоявшую около него, смутно и слабо разсмотрелъ, какъ "въ тонце сне", но все-таки разсмотрелъ, и его старое сердце замерло въ груди отъ немого восторга.
- Видите что-нибудь?-- спрашивалъ тотъ же неизвестный женскiй голосъ.
- Анна Тимофеевна, пустите света...
Свершилось: глазъ, спавшiй десять летъ, увиделъ слабый зеленоватый светъ, ворвавшiйся въ окно черезъ зеленую шелковую занавеску, увиделъ стоявшую у окна Анну Тимофеевну. Евгеныча и неизвестную женщину рядомъ.
- А где же дохтуръ?-- шопотомъ спрашивалъ Герасимъ, точно боялся спугнуть брезжившiй светъ.
- Докторъ около васъ, Герасимъ Петровичъ,-- ответила Анна Тимофеевна: - операцiю делала Елена Павловна... Она и есть докторъ.
- Какъ тебя зовутъ?-- тихо спросилъ онъ.
- Еленой... Анна Тимофеевна, закройте окно: на первый разъ довольно. Пусть посидитъ еще въ темной комнате до вечера, а тамъ можно прiучать глаза къ свету. Онъ будетъ видеть... А мне некогда, господа. До свиданiя!..
- Раба Божiя Елена... - остановилъ ее Герасимъ, хватая за руку,-- чемъ я буду тебя благодарить?
- Ничего мне не нужно... Я очень рада, что операцiя удалась.
Когда Елена Павловна вышла въ сени, ее сразу охватило несколько рукъ. Послышались тихiя всхлипыванiя и радостныя причитанья: "Матушка ты наша, благодетельница... Ангеломъ ты слетела къ намъ, голубка белокрылая!". Это были раскольничьи богадельщицы - и гнусавая Афимья, и косоротая Серафима, и скорбная главой Олимпiада. Шесть рукъ уцепились за Елену Павловну, чье-то заплаканное горячее лицо прижималось къ ея груди, кто-то целовалъ у ней руки... Она едва вырвалась отъ нихъ, провожаемая причитаньями и слезами.
Старый начетчикъ Герасимъ встретилъ великiй день зрячимъ и даже пришелъ въ моленную. Онъ всю службу выстоялъ на своемъ обычномъ месте, и все видели, какъ слезы радости катились у него по старому лицу, и все плакали отъ радости. Самъ Герасимъ виделъ только потемневшiе лики древнихъ образовъ и вслухъ молился о здравiи рабы Божiей Елены.
1891.