Мамин-Сибиряк: Горой

ГОРОЙ.

Изъ летнихъ скитанiй по Уралу.

Путешественники, которые теперь переезжаютъ черезъ Уральскiя горы по железной дороге, даже приблизительно не могутъ себе представить всехъ техъ неудобствъ и затрудненiй, съ какими прежде неизбежно былъ соединенъ этотъ перевалъ изъ Европы въ Азiю, или наоборотъ - изъ Азiи въ Европу.

Въ начале семидесятыхъ годовъ мне случилось ехать изъ Петербурга въ Зауралье. Студенческiе сборы невелики: тощенькiй чемоданчикъ, подушка, пледъ - и больше ничего. До Перми путешествiе въ летнее время - я ехалъ въ начале iюня - обставлено всеми удобствами цивилизацiи: до Нижняго по железной дороге, а отъ Нижняго - на пароходе. Все шло отлично, и черезъ пять дней я былъ въ Перми.

Итакъ, я въ Перми съ восемью рублями въ кармане, а нужно еще сделать на лошадяхъ больше трехсотъ верстъ, притомъ приходилось ехать или убiйственнымъ сибирскимъ трактомъ на Екатеринбургъ, или еще более убiйственнымъ гороблагодатскимъ на Тагилъ. Первый путь былъ для меня длиннее, но можно было скорее найти компаньона; второй - короче, но приходилось ждать компаньона. Получалось что-то въ роде сказочной "розстани", где расходились три пути-дороги: по первой поедешь - самъ будешь сытъ, конь голоденъ, по второй поедешь - конь сытъ, самъ голоденъ, и т. д. Съ восемью рублями въ кармане далеко не ускачешь, и мне пришлось прождать въ Перми целыхъ восемь дней, вероятно, по числу рублей, пока выискался попутчикъ.

Погода стояла отличная. Отъ Перми до Кыновскаго завода считается около 200 верстъ, и мы проехали этотъ конецъ ровно въ сутки. Въ Кыну намъ приходилось разстаться,-- мой попутчикъ долженъ былъ ехать гороблагодатскимъ трактомъ дальше, къ Тагилу, а я предпочелъ отправиться "горой", т. -е. вверхъ по р. Чусовой. Мне случалось тутъ ездить не разъ, и я всегда съ особеннымъ удовольствiемъ делалъ этотъ перевалъ верхомъ по бурлацкимъ тропамъ, такъ какъ тутъ на разстоянiи семидесяти верстъ пути до самой Межевой Утки, где была тогда демидовская пристань, не встретишь ни одного колеса. Это замечательно дикiй и глухой уголокъ, оставшiйся какъ-то въ стороне отъ всякой цивилизацiи,-- и теперь тамъ нетъ колесныхъ дорогъ. Уральская железная дорога окончательно убила эту позабытую Богомъ и людьми сторону, потому что прежде она оживала хоть на время навигацiи, когда по реке Чусовой съ ранней весны до поздней осени сплавлялись заводскiе и купеческiе караваны, а нынче грузы идутъ железнымъ путемъ.

Поверье, что если разъ не повезетъ, такъ не будетъ счастья до самаго конца, оправдалось на мне самымъ блестящимъ образомъ. Оставшись въ Кыну, я никакъ не могъ найти верховой лошади и проводника на проходъ до Межевой Утки. Прежде всегда были лошади, и своя цена установилась - три рубля за пару лошадей. Я обходилъ весь заводъ, но никто не соглашался везти дальше ближайшей чусовской деревушки Деменевой. Чтобы не сидеть въ Кыну, пришлось согласиться и на это, хотя въ Деменевой было всего пять дворовъ и трудно было разсчитывать на подводу.

- Да ужъ верно тебе говорю: въ Деменевой завсегда лошади есть,-- уверялъ меня старикъ-проводникъ.

- Да ведь до Уткина лодке ходу двое сутокъ?.. Верхомъ-то я утромъ изъ Кына, а къ вечеру на Утке... Да и дорого на лодке.

- Ужъ это обнакновенно, на коняхъ куда способнее. Ужъ это что говорить... Тропами пятьдесятъ верстъ будетъ - не будетъ, а водой все семьдесятъ. Не близкое место лодку-то подымать. Только лошади въ Деменевой завсегда есть...

Выбирать было не изъ чего, и пришлось согласиться съ гипотезой, что въ Деменевой непременно должны быть лошади.

Мы выехали раннимъ летнимъ утромъ чуть светъ. И река Чусовая и весь Кыновскiй заводъ еще были подернуты туманной мглой. Этотъ Чусовской заводъ считается однимъ изъ очень красивыхъ на Урале, но мне положительно не нравится,-- ужасно дикое место, и весь заводъ точно спрятался въ глубокой горной разселине. Прямо изъ завода наша дорога пошла въ гору, открывая горную панораму съ каждымъ шагомъ впередъ все шире и шире. Река Чусовая съ вершины горы казалась такой обыкновенной речонкой, которую только вотъ курицы не перебродятъ. Кругомъ обступили ее неприветливыя и высокiя горы, заставляя выделывать такiя колена и кривулины, точно ползла змея. Мне больше всего не правится здешнiй лесъ - угрюмый, неприветливый, и эти болота, которыя не только въ низкихъ местахъ, где имъ самъ Богъ велелъ быть, по и на горахъ. Последнее просто возмутительно. Подымаешься-подымаешься по каменистой дороге въ гору, и вдругъ верстъ на пять разляжется самая непролазная болотина, где приходится ехать то по колено въ грязи, то по такимъ еланямъ, где несчастная лошадь прыгаетъ съ мостовины на мостовину точно по клавишамъ фортепiано. Тутъ можно и ногу сломать и голову, а главное - такъ навихаетъ въ седле, что не скоро разогнешься. Впрочемъ, это только первая, самая скверная станцiя, я дальше дорога идетъ берегомъ Чусовой и едешь даже съ удовольствiемъ.

Несмотря на хорошую погоду и сравнительно хорошую дорогу, мы въ Деменеву прiехали часовъ черезъ пять. Деменева раскидала свои пять избушекъ на левомъ высокомъ берегу Чусовой, и можно только удивляться, что заставляетъ крещеныхъ людей жить въ этой трущобе.

- Эй, кто живъ человекъ есть!.. - кричалъ старикъ, поочередно подъезжая къ избушкамъ и постукивая кнутовищемъ нагайки въ оконца. - Барина я привезъ, коней надобно... Эй, живая душа, выходи!..

Все пять избъ точно вымерли, и только въ одной мелькнули белыя детскiя головки и сейчасъ же спрятались. Въ самой последней избушке откликнулась какая-то больная старуха.

- Никого нету, родимые... и званья никого нетъ!-- слышался разбитый старческiй голосъ.

- Ну что я теперь буду делать?-- накинулся я на проводника: - ведь а тебе говорилъ, что лошадей нетъ... а?.. ну?..

Мой старикъ, видимо, былъ сконфуженъ и долго чесалъ кнутовищемъ у себя за ухомъ. Потомъ движенiемъ головы передвинулъ свою шляпу съ уха на ухо и убежденнымъ голосомъ проговорилъ:

- Чего-нибудь вретъ старуха, баринъ... Какая-нибудь да есть живая душа!..

Мы спешились. Старикъ пошелъ въ избу, а потомъ я виделъ, какъ онъ перелезалъ черезъ прясло въ соседнiй огородъ. Черезъ четверть часа послышался разговоръ и даже смехъ. Мой проводникъ перелезалъ опять черезъ прясло, но теперь въ сопровожденiи какой-то бабы, которая не безъ кокетства толкала старика въ шею.

- Вонъ какую я тебе зверину привелъ,-- весело заговорилъ старикъ, появляясь въ ворогахъ,-- почище другой лошади-то будетъ. Параха, вотъ тебе и баринъ...

- Лошади есть?-- спросилъ я ухмылявшуюся Параху.

- Ты зачемъ же ее привелъ въ такомъ случае?-- накинулся я опять на старика.

- Можетъ, у суседей у кого кони есть?-- заговорилъ старикъ.

- И у суседей нетъ... Семишкина кобыла охромела, у другихъ кони въ пасеве. Да и какiе у насъ кони... Меринъ одинъ, да и тотъ кривой.

- Этакое пропащее место!-- выругался старикъ и даже бросилъ свою шляпу о-земь. - Параха, такъ какъ же мне съ бариномъ быть?..

- Увезешь назадъ въ Кынъ,-- хладнокровно ответила Параха, почесывая одной голой ногой другую.

Средняго роста, съ бойкимъ лицомъ и высокой грудью, эта Параха была по-деревенски завидная баба. Ветхiй, истрепанный сарафанишко изъ линючаго и гнилого ситца сиделъ на ней съ темъ особеннымъ щегольствомъ, какъ ходятъ только заводскiя бабы. Здоровая, загорелая Параха глядела вообще козыремъ, какъ все чусовскiя бабы, побывавшiя на сплавахъ.

- Придется, видно, тебе, баринъ, на душегубке рекой подыматься,-- решилъ наконецъ старикъ: - вотъ Параха въ лучшемъ виде предоставитъ... Предоставишь, Параха?.. Вонъ и лодки валяются: любую да лучшую выбирай.

Параха помялась для церемонiи, а потомъ согласилась.

Было часовъ около десяти утра, и въ воздухе чувствовался наливавшiйся летнiй зной. Наши лошади стояли, понуривъ головы, и тяжело отмахивались грязными хвостами отъ жужжавшихъ слепней. Мы спустились подъ гору, къ реке, где на берегу валялось до десятка лодокъ-однодеревокъ, известныхъ подъ названiемъ душегубокъ. Названiе самое подходящее, потему что, когда я поместился въ одну изъ такихъ скорлупъ, а за мной стала Параха съ легкимъ шестикомъ въ рукахъ, борта лодки отделялись отъ воды всего какимъ-нибудь вершкомъ запаса.

- Надо бы съ барина на шкаликъ... - говорилъ старикъ, отталкивая лодку.

- Какъ же... Вотъ какая баба-то: дерево смолевое, да и солдатка къ тому будетъ.

- Будетъ тебе, мелево!.. - огрызнулась Параха и такъ двинула шестомъ, что наша лодка полетела вверхъ стрелой.

Нужно сказать, что чусовляне, какъ мужики, такъ и бабы, никогда не ездятъ въ своихъ душегубкахъ сидя, а непременно стоя. Маленькое и короткое веселко лежитъ въ носу лодки только на случай, когда выдается особенно глубокое место, где шестикъ не достаетъ, или когда приходится переплывать реку. Около берега лодка всегда идетъ на шестике, т. -е. пловецъ стоитъ на носу лодки и упирается шестомъ въ дно. Когда плывутъ двое, то можно полюбоваться,-- душегубка летитъ впередъ, какъ щука. Съ непривычки такъ и кажется, что въ такой верткой и неустойчивой лодке вывернешься на десяти саженяхъ, особенно въ бойкихъ местахъ, какъ чусовскiе переборы, где струя бьется въ край лодки съ шумомъ и точно нарочно старается опрокинуть ее. Но стоило присмотреться къ той же Парахе, какъ она твердо стояла своими голыми ногами и какъ ловко работала шестикомъ, чтобы всякiй страхъ прошелъ навсегда.

- Ведь ты устанешь скоро?-- спрашивалъ я, съ удовольствiемъ растягиваясь по дну лодки.

- Зачемъ устану... сызмальства на воде бьемся... привышны... А пристану, такъ бечевой пойду... не впервой.

Параха молодцовато взмахнула шестомъ, который едва доставалъ до дна. Несмотря на малую летнюю воду, Чусовая все-таки представляла и тенеръ громадную силу сопротивленiя,-- чувствовалось, какъ струя била въ дно лодки и точно не пускала ее впередъ. Паденiе въ некоторыхъ местахъ было настолько велико, что положительно приходилось плыть въ гору. Изъ сплавныхъ рекъ Чусовая въ этомъ отношенiи занимаетъ первое место.

День былъ великолепный. Скоро сделалось до того жарко, что можно было изжариться въ собственномъ соку. А Параха все помахивала своимъ шестикомъ, и можно было только удивляться железной выносливости этого на диво сколоченнаго тела. Ведь эта работа пойдетъ и часъ, и два, и три. Каждый шагъ впередъ покупался громаднымъ напряженiемъ, а лодка шла ровнымъ, мернымъ ходомъ, точно работалъ не человекъ, а машина. Изредка Параха отмахивалась отъ одолевавшихъ ее мухъ, отирала потъ съ лица и съ улыбкой начинала опять мерять дно своимъ шестомъ.

Замечательная это река Чусовая... Какъ все настоящiя красавицы, она хороша неувядающей красотой, которая въ каждое время года имеетъ своеобразную прелесть. Весной - это дикiй, неукротимый зверь, который играетъ съ ревомъ и стономъ, бросаясь на теснящiя каменныя громады; осенью - это суровая, угрюмая река, которая льется точно по высеченному въ горахъ коридору; зимой - настоящая спящая красавица, скованная льдомъ и запушенная глубокимъ снегомъ. Теперь, летомъ, Чусовая катится въ зеленыхъ берегахъ, мимо бойцовъ, горныхъ теснинъ и крутыхъ мысовъ ленивой струей, которая бурлить и бунтуетъ только на переборахъ. Что-то такое ленивое и сонное, ласковое и сильное чувствуется кругомъ... Вонъ и кустики распушились по берегу и свесили надъ водой свои зеленыя ветки; вонъ густая сочная осока зеленымъ бархатнымъ ковромъ ушла въ самую реку; вонъ красуются на берегу заливные луга, дремучiй хвойный лесъ, свежiе березняки и остальная лесная поросль. Откуда-нибудь изъ осоки бросается въ воду утиный выводокъ, тамъ насвистываютъ кулички и разная другая болотная мелочь. Всемъ и честь, и место, и покой, и только на голыхъ скалахъ остаются грязнобурыя полосы, обозначающiя вешнiй уровень воды. Глядя на развертывающiяся предъ вами картины мирнаго горнаго пейзажа, какъ-то отказываешься верить, что эта же самая река поднимается весной иногда на три сажени и сметаетъ, какъ пыль, не только траву и кусты, но многолетнiя деревья. Хороша именно эта дремлющая сила, которая отдыхаетъ теперь, какъ заснувшiй богатырь.

Да, мирно и тихо кругомъ. Горячо печетъ уральское солнце. Кое-где высыпетъ на берегъ мертвая деревушка, попадетъ гульная лошаде, которая мирно пасется въ густой траве, обгонитъ лодка,-- и опять зеленая пустыня охватитъ васъ своимъ чарующимъ покоемъ, точно плывешь въ какомъ-то сказочномъ царстве. Вонъ и каменные дворцы, крепости, башни, валы... Тамъ, высоко-высоко надъ головой, по уступамъ и трещинамъ лепятся горныя ели и сибирскiе кедры, и кажется, что это не деревья, а живые люди. Вонъ спрятался за выступомъ скалы целый военный отрядъ, выше на скале неподвижно торчитъ часовой, а тамъ изъ-за зубчатыхъ стенъ выглядываютъ одне головы сказочныхъ богатырей. Не хочется верить, что все здесь мертво и пусто. Воображенiе ищетъ движенiя и жизни, глазъ придаетъ человеческiя формы дереву, ухо слышитъ и далекiй звонъ, и окрикъ часовыхъ, и неясный гулъ тяжелыхъ шаговъ... Нетъ, это одна река, сжатая въ каменныхъ берегахъ, разговариваетъ сама съ собой и разсказываетъ безконечную сказку.

Мечтаешь съ открытыми глазами и чувствуешь, какъ делаешься сильнее и точно лучше. Даже Параха на время превращается въ сказочную улыбающуюся красавицу, которая ведетъ свою лодку куда-нибудь въ замокъ...

- Ноне вода у насъ страшенная была по весне,-- говоритъ Параха,-- коломенокъ страсть сколько убилось... Больше внизу, у Кумыта подъ бойцами.

- И у Молокова и у Горчака... Слышь, семнадцать барокъ одинъ Горчакъ съелъ. Страсть была одна... Ну, и верховые бойцы тоже здорово играли. Сила не взяла на баркахъ-то... Человекъ сотня бурлачковъ перетонуло, сердешныхъ. Снега больно глубоки были, а весна выпала поздняя, дружная,-- ну, река и взыграла. Теперь чусевлянамъ на все лето хватитъ работы: металлъ добываютъ изъ воды, а потомъ грузить будутъ на полубарки да сплавлять по межени {Межень - летняя вода.}.

- А подъ верхними бойцами тоже много убилось коломенокъ?

- По всей реке... Наши деменевскiе страсть сколь денегъ зарабливаютъ съ убившихъ коломенокъ.

ихъ шесть штукъ расшиблось... съ пшеницей шли. Ну, теперь который месяцъ кули изъ реки на берегъ тащатъ да сушатъ, а пшеница такъ и преетъ. Да вотъ самъ увидишь...

Мы разговорились. Меня заинтересовала жизнь такой глухой деревушки, какъ Деменева. Но Параха не умела разсказать, что было мне нужно, т. -е. о другихъ. О себе она говорила просто и толково. Неприглядная эта бабья жизнь. Она вышла за молодого парня, а потомъ мужа взяли въ солдаты. Куда-то подъ хивинца ушелъ. После мужа осталось двое ребятъ.

Куда же идетъ эта лошадиная бабья работа, заботы, непокрытая нужда? Мне становится жаль Парахи, собственно даже не Парахи, а той солдатки, которая сидитъ въ ней... Что-то такое темное и стихiйно-злое есть въ человеческой жизни, которое роковымъ образомъ становится поперекъ дороги, какъ вотъ эти чусовскiе бойцы.

- Скоро, видно, и Зайчикъ будетъ,-- говоритъ Параха, налегая на свой шестикъ съ видимымъ усилiемъ. Въ теченiе трехъ часовъ она отдохнула всего раза два, чтобы напиться. - Краюхина, Прова Михайлыча, слыхивали, можетъ?

Я назвалъ пристань, где царилъ Провъ Михайлычъ.

- Онъ самый... Шесть барокъ убилъ ныне. Разорится, говорятъ... Только нечисто дело вышло у него...

- Разное болтаютъ: онъ на зайчиковскихъ мужиковъ жалится, мужики - на его... Всякъ свое говоритъ. Конечно, не баская слава про Зайчики ходитъ, ну, да мало ли что болтаютъ.

III.

Черезъ четверть часа показался длинный мысъ, на которомъ высыпала бойкая деревнюшка дворовъ въ двадцать. Она известна подъ именемъ Зайчиковъ {Зайчикъ - вымышленное названiе: между Кыной и Межевой Уткой такого бойца нетъ, какъ нетъ и деревни.} и получила свое названiе отъ страшнаго бойца, который стоитъ немного повыше деревни. Еще подъезжая къ деревне, издали можно видеть верхушку большой известковой скалы; она стоитъ въ крутой излучине, въ самомъ прибое, и весной здесь ежегодно бьются барки. Этотъ боецъ пользуется громадной известностью у бурлаковъ; "игристый камешекъ этотъ Зайчикъ веселенькiй"...

Странно то, что этотъ боецъ создалъ деревню. Нужно кому-нибудь вытаскивать убитыя барки, перегружать металлы и разный другой грузъ,-- вотъ и выросла целая деревушка. Страшный боецъ каждый годъ давалъ работу на целое лето.

Видъ деревни, какъ вообще всехъ чусовскихъ поселковъ, не особенно привлекателенъ, и первое, что бросается въ глаза, это - необыкновенная близость леса. Некоторыя избы стоятъ почти совсемъ въ лесу. По линiи берега попадается несколько покосовъ, есть даже пашня - и только. Скотина пасется въ лесу. Избы разставлены безъ всякаго порядка; постройка хорошая, благо лесу не занимать стать. Правый берегъ гористый; левый, где выдался мысъ, отлогiй, и только вдали синеется горный скалистый гребень. Вообще место неприветливое и дикое. Жители - раскольники безпоповщинскаго толка, или, какъ говорятъ на Урале, кержаки.

- Пустая деревня-то, все на работе,-- объясняла Параха, когда наша лодка ткнулась носомъ въ песчаный берегъ.

- Подъ нимъ подъ самымъ. Вонъ, видишь, черныя кучи на берегу,-- это все мокрая пшеница навалена. Около нея страсть сколько народу бьется...

- Не то чтобы больно пристала, а только плечо ломитъ да поясница отниматься начала.

Параха улыбнулась, показавъ свои белые зубы. По уговору она обязалась доставить меня въ Зайчики и теперь, поздравляла съ приваломъ, какъ это делаютъ все бурлаки. Взваливъ мои пожитки на плечо, она зашагала къ большой пятистенной избе, изъ воротъ которой бросилось на насъ штукъ пять собакъ.

- Пропасти на васъ нетъ... - ругалась Параха, отмахиваясь отъ собакъ моимъ чемоданомъ. - Эй, кто дома живъ человекъ есть!.. Сосипатръ-то дома?..

свои кривыя ноги. Онъ посмотрелъ на насъ изъ-подъ руки, какъ смотрятъ противъ солнца, и заговорилъ:

- Это никакъ ты, Параха... и съ бариномъ, надо полагать.

- Въ лесу нашла да вотъ привезла тебе показать: можетъ, поглянется, а не поглянется - вези дальше.

- А кто повезетъ?-- спрашивалъ старикъ, продолжая разглядывать насъ изъ-подъ руки.

- Это на вершной-то?.. Востра больно! Изъ Деменевой везла барина-то?..

- Изъ Деменевой... Да ты что насъ въ избу-то не зовешь, дедка?.. Баринъ поись хочетъ и чайку испить... Провъ-то Михайлычъ, видно, у тебя проживаетъ?

- Видно, у меня... Ну, заходите, имъ, въ избу. Спитъ Провъ-то Михайлычъ...

Мы вошли въ темный дворъ, поднялись по крылечку и очутились наконецъ въ избе, где на лавке спалъ Провъ Михайлычъ, а напротивъ сидела какая-то молоденькая девушка въ яркомъ кумачномъ сарафане.

- Это ты, Лукерья?-- удивилась Параха, складывая мое имущество на лавку.

Лукерья ничего не ответила, а только указала глазами на громадную фигуру Прова Михайлыча, лежавшаго на лавке подъ окномъ.

- Да ведь онъ, сказывали, прогналъ тебя?-- шопотомъ говорила Параха, здороваясь.

- Сперва прогналъ, а потомъ опять вытребовалъ,-- шопотомъ ответила Лукерья, искоса взглядывая на меня. - Замаялась я съ нимъ, Паранюшка.!

- Легкое место сказать: вотъ какое дерево... Вотъ что, Лукерьюшка, спроворь барину моему самоварчикъ. Я говорила Сосипатру, да ведь онъ забудетъ. Есть самоваръ-то у васъ?..

- Какъ же, есть... У Прова Михайлыча свой есть. Я сама поставлю, скорее дело-то будетъ.

Когда Лукерья вышла изъ избы, Параха сообщила шопотомъ, что эта Лукерья и есть "главная причина" всему делу.

- Ну, убившiя барки, значитъ... отъ нея все горе Прову-то Михайлычу. Вотъ ужо поедете, такъ Сосипатръ дорогой-то все обскажетъ...

Пока старикъ ходилъ въ лесъ за лошадьми и пока Лукерья ставила самоваръ, я пошелъ размять ноги. Деревня вся точно вымерла, и только оставались одне собаки. Все были около убитыхъ барокъ. Я пошелъ по берегу къ бойцу. Большiя темныя кучи, на которыя указывала давеча Параха, оказались целыми валами изъ кучъ съ пшеницей. Несколько кучъ были изъ чистаго зерна, которое "горело" на солнце. Ближе можно было уже слышать прогорклый запахъ зерна.

Несколько женщинъ были заняты разборкой мокрыхъ кулей, другiя разсыпали пшеницу, третьи переносили ее на носилкахъ изъ одной кучи въ другую. На самомъ берегу и въ воде бродили десятки мужиковъ, разбиравшихъ убитыя барки и вытаскивавшихъ кули изъ воды на берегъ. Въ воде и на берегу торчали обломки барочнаго леса; разобрано было только две барки, а четыре оставались еще въ воде. Оне сидели неглубоко, и можно было видеть разбитыя части,-- у одной выворочено было плечо, другая стояла съ выхваченнымъ бокомъ, у третьей расщепало корму и т. д.

- Богъ помочь!-- поздоровался я съ работавшими.

Громадныя насыпи почерневшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходившiе по нимъ люди - на муравьевъ. Я сунулъ руку въ одну изъ насыпей,-- внутри было горячо. Вытащенную изъ воды пшеницу негде было просушить, и она теперь горела въ этихъ насыпяхъ.

- Былъ хлебушка, а сталъ навозъ,-- заметилъ старикъ, очевидно, наблюдавшiй за работой.

- Да где ихъ взять-то?.. Негде взять,-- вотъ и пачкаемся. По всей Чусовой ноне наколотило барокъ-то, ну, народъ и разбежался. Нашъ-то кормилецъ Зайчикъ вонъ какую работу наработалъ... страсть глядеть. Въ шести-то баркахъ девяносто тысячъ зерна было... Охъ-хо! согрешили мы, грешные! Вонъ девкамъ по целковому въ день платимъ, а оне, курвы, и знать не хотятъ... испотачились работой.

- Да, видно, вторую кончаютъ, а тамъ еще четыре стоитъ въ воде. Не знаю ужъ, когда это мы и подымемъ ихъ. Главное, сила не беретъ насчетъ народу. А Провъ-то Михайлычъ свое... закутилъ не на животъ, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.

Я приселъ на груду барочныхъ досокъ и смотрелъ на работу. Разговаривавшiй со мной старикъ отправился къ работавшимъ бабамъ и, вероятно, изъ желанiя показать свою энергiю, началъ ихъ ругать на чемъ светъ стоитъ. Бойкiя чусовлянки, бродившiя по пшенице голыми ногами, огрызались, а потомъ подняли старика на смехъ. Эта сцена съ берега перешла въ воду, где хохотали надъ расходившимся старикомъ мужики.

- Палкой-то, дедка, палкой валяй бабенокъ!-- поощряли голоса. - Дуньку первую лупани...

Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошелъ къ самому бойцу, до котораго было съ полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся въ реку однимъ ребромъ. Наверху лепились мелкiя елочки, точно сбежавшiяся въ игре дети. Кругомъ разросся угрюмый ельникъ. Река текла подъ самой скалой, съ тихимъ ропотомъ облизывая подножiе бойца. При яркомъ солнечномъ свете получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всякомъ случае полная своеобразной прелести. Глазъ искалъ чего-то страшнаго въ этомъ бойце, но страшнаго ничего не было,-- такихъ "камней" по Уралу разбросаны миллiоны. Но весной - другое дело... Вы не узнали бы картины, когда Зайчикъ начиналъ "играть". Река подъ бойцомъ, клокочетъ и превращается въ пену; глухой ревъ несется далеко, точно борются на смерть два разъяренныхъ чудовища.

IV.

- А ведь коней-то я не нашелъ, баринъ,-- объявилъ мне Сосипатръ, когда я вернулся въ деревню.

- Ужъ не знаю, родимый мой. Бегалъ-бегалъ по лесу-то, точно скрозь землю провалились мои кони. Съ боталами ходятъ, далеко слышно... А ты попей чайку покедова, можетъ, они сами подойдутъ къ тому времю. Оводъ гонитъ изъ лесу скотину-то...

- А Зайчикъ... Имъ кормимся: чего пошлетъ, то и жуемъ. Ласковый онъ до насъ... Въ прошлую весну барку съ медью ушибъ, въ позапрошлую весну сортовое железко,-- кажинный годъ хлебъ даетъ. Въ самъ-деде, ступай въ избу, тамъ Лукерья все спроворила, а темъ времемъ, можетъ, и кони подойдутъ.

Ничего не оставалось, какъ итти въ избу и "заняться чайкомъ". Положенiе было самое безвыходное, и я обругалъ проклятую дорогу: не повезло съ самаго начала,-- значитъ, такъ пойдетъ и до конца.

Въ избе кипелъ самоваръ, а за самоваромъ сиделъ самъ Провъ Михайлычъ и пилъ чай. Тутъ же стояла на столе бутылка водки и лежала въ газетной бумаге какая-то мудреная закуска. Провъ Михайлычъ принадлежалъ къ разряду настоящихъ великановъ, и его лохматая голова точно была привинчена къ широкимъ плечамъ. Грязная ситцевая рубашка была разстегнута, и изъ-подъ нея выставлялась богатырская волосатая грудь. Около стола сидели и Лукерья съ Парахой и тоже пили чай. Лукерья была девушка летъ семнадцати, белокурая, свеженькая, съ розовыми губами и такими красивыми серыми глазами. Въ простомъ народе редко попадаются вообще красивыя-женщины, а белокурыя въ особенности. Въ этой Лукерье еще сохранилось что-то детское, что пропадаетъ въ зрелой женской красоте.

- Пожалуйте... - хрипло проговорилъ Провъ Михайлычъ, тяжело поднимая голову: - а водки прикажете?

- Я и то выпила, Провъ Михайлычъ... Напьюсь пьяная,-- нехорошо будетъ.

Параха, видимо, конфузилась, но съ устатку ей хотелось выпить. После некотораго ломанья она взяла рюмку и выпила ее какъ-то по-куричьи, маленькими глотками и закинувъ голову назадъ.

- Отлично... - похвалилъ Провъ Михайлычъ и сразу выпилъ две рюмки, не моргнувъ глазомъ, точно два гвоздя заколотилъ.

- Охъ, захмелела я... - плаксиво жаловалась Параха, вытирая губы рукавомъ рубашки. - На тебе будетъ грехъ, Провъ Михайлычъ.

Мы долго пили чай молча. Параха улыбалась и все толкала локтемъ молчавшую Лукерью. Провъ Михайлычъ долго смотрелъ въ налитый чаемъ стаканъ и задумчиво повторялъ: "Да... дда-а!". Въ избе было страшно жарко. Где-то жужжала муха. Вошелъ старикъ Сосипатръ и по мужицкой вежливости раскланялся со всеми.

- А... старый колдунъ!-- протянулъ Провъ Михайлычъ. - Хочешь чаю?

- Спасибо, родимый мой... Смолоду-то что-то не привыкъ я къ вашимъ чаямъ, а на старости летъ грешить не приводится.

Старикъ подселъ на лавочку и улыбавшимися глазами посмотрелъ на раскрасневшуюся Параху.

- Охъ, ешь тебя мухи съ комарами... - бормоталъ Сосипатръ,-- размалела!

- И то размалела... - соглашалась Параха и кокетливо закрыла лицо рукавомъ,-- все Провъ Михайлычъ... его грехъ.

- Ты еще поговори у меня!.. Возьму стараго чорта за ногу да прямо въ воду.

- Въ воду?-- не унимался Сосипатръ: - этакое ты слово сказалъ, Провъ Михайлычъ... А ужъ тебе-то надо бы ровно знать, какая она такая эта самая вода бываетъ.

- Утопить бы тебя, курву... Слыхала?.. За хвостъ да и бросить, какъ кошку... Ишь выискалась тоже... Убежала, небось, какъ тогда бурлаки наступили... не поглянулось!..

Провъ Михайлычъ слушалъ эту ругань, а потомъ неожиданно засмеялся. Старикъ посмотрелъ на него, плюнулъ и выбежалъ изъ избы.

Лукерья сердито посмотрела на пьянаго купца и опустила глаза.

- Ну, ты чего на меня-то сердишься, Луша?-- ласково заговорилъ Ировъ Михайлычъ и потянулся своей волосатой рукой къ девушке, но Лукерья еще дальше отодвинулась отъ него.

Къ моему удивленiю, лошади действительно пришли, сами, и черезъ часъ после чая мы уже выехали изъ деревни. Сосипатръ ехалъ на рыжей кобыле безъ седла рядомъ со мной и смешно болталъ голыми ногами, когда лошадь пускалась трусцой. Мы проехали мимо разбитыхъ барокъ, где теперь все было тихо. Народъ только-что пообедалъ и отдыхалъ, кому где показалось лучше. Большинство искало спасенья отъ летняго зноя въ тени кустовъ, некоторые заползли подъ барочный ломъ, изъ-подъ котораго выставлялись только одне ноги, а двое спали прямо на солнце, раскинувшись въ самыхъ отчаянныхъ позахъ.

- Такъ это вашъ кормилецъ?-- спросилъ я Сосипатра, когда мы проезжали мимо бойца.

простое дело, а ежели головой своей подумать хорошенько, такъ она, вода-то, точно-что вода, да не просто.

- Такая... Она вонъ какъ подыграла Прова-то Михайлыча. Вотъ тебе и вода. Тыщъ пятьдесятъ рублей выдула изъ кармана-то единымъ духомъ. Вотъ она какая...

Меня заинтересовалъ этотъ разговоръ. Старикъ былъ разговорчивый, и мы болтали всю дорогу. Лошади знали дорогу и не нуждались въ поводьяхъ.

- Теперь взять Прова Михайлыча,-- разсуждалъ Сосипатръ,-- богатенный купецъ по Чусовой, денегъ у его - страсть. А отъ кого жить пошелъ? Отъ матушки Чусовой... Сначала по малости сплавлялъ разную кладь, больше по межени на полубаркахъ, а потомъ, какъ въ силу вошелъ, и развернулся. Вонъ сколько хлеба ноне скупилъ, да не привелъ Господь до конца, значитъ, довести: Зайчикъ не пустилъ... Стой!.. Будетъ баловаться. Ты играть, и я съ тобой поиграю. Вотъ и вышла игрушка...

- Ну, а которая въ избе съ нимъ сидитъ... Лукерья эта самая. Изъ-за нея ведь все дело вышло. Раньше-то Провъ Михайлычъ степенный человекъ былъ, а какъ разбухъ отъ своихъ денегъ,-- дурь эта самая въ немъ и заходила. Жена своя есть, дочь на возрасте, а онъ себе вонъ Лукерью припрегъ... И курва только девчонка!.. Обошла мужика, окружила совсемъ... Плачетъ ведь онъ безъ ней, какъ ребенокъ безъ матери. Нечистое дело, однимъ словомъ.

- Да наша же, чусовская, съ верхнихъ пристаней откедова-то. Ну, путался съ ней Провъ-то Михайлычъ, а тутъ весна, надо караванъ сплавлять. Ну, все наладилъ, казенку {Казенка - барка съ каютой.} выстроилъ, а въ казенку-то вотъ эту самую Лукерью посадилъ. Какъ это по-твоему: ладно или неладно?.. Матушка-земля всякiй грехъ въ себе терпитъ, а вотъ вода-то не любитъ этого, пакости-то нашей не любитъ. Набралъ Провъ Михайлычъ что ни есть лучшихъ сплавщиковъ, поставилъ на свои барки бурлаковъ въ полной мере, только плыви... А оно вышло не такъ. Тридцать летъ по Чусовой-то плавалъ Провъ Михайлычъ, понадеялся, ну, а тутъ и казенку и другiя барки подъ Зайчикомъ и убило.

- Да ведь не у него одного барки нынче разбило?

люди плаваютъ?.. Тутъ надо съ молитвой да со страхомъ, а онъ придумалъ въ казенке, съ Лукерьей обниматься. Ты какъ полагаешь насчетъ этой воды?.. Ведь она вся живая, она чувствуетъ... да. Посмотри-ка, какъ наша Чусовая примется по весне свои разговоры разговаривать: только стонъ стоитъ. Это она веселится, кормилица. Тогда, какъ убило подъ Зайчикомъ казенку-то, такъ Лукерью едва вытащили изъ воды, совсемъ было-захлебнулась. Самъ-то Провъ Михайлычъ какъ осетеръ плаваетъ, ну, онъ ее и выволокъ на берегъ... Тутъ опять бурлаки накинулись на нее, на Лукерью.

- За это за самое, что изъ-за нея все досыта воды нахлебались. Тоже понимаютъ... Такъ разстервенились - страсть. Въ воду хотели бросить. Едва она тогда убежала. Ну, а потомъ Провъ-то Михайлычъ нарочно за ней, курвой, посылалъ. Я же и ездилъ...