Худой человек

Худой человекъ. 

- Кадо, иси! Кадо, шершъ!.. апортъ!.. Тубо!..

Этотъ неистовый крикъ заставляетъ меня проснуться. Это милейшiй Антонъ Петровичъ упражняется въ собачьей педагогике... Нашу комнату отделяетъ тонкая дощатая переборка, служащая резонаторомъ, и слышенъ малейшiй шорохъ въ соседней комнате, а тутъ неистовый крикъ прямо подъ ухомъ. Мне хочется разсердиться, но разве можно сердиться на Антона Петровича? Кажется, нетъ такого человека на свете, который могъ бы разсердиться на этого добряка. Правда, у него, очень скверная привычка истязать по утрамъ несчастнаго Кадо; но и это делалось только потому, что, по глубокому убежденiю Антона Петровича, упрямый песъ самымъ упорнымъ образамъ скрывалъ свои блестящiя способности и таланты. Нужно было переломить это собачье упрямство...

- А, чортъ!.. - ворчалъ, поворачиваясь, спавшiй на полу мой спутникъ по охоте, Емельянъ Ивановичъ Бурнашевъ, человекъ довольно суроваго нрава,-- Антонъ, я оторву голову твоему дурацкому псу - слышалъ?!..

За перегородкой наступаетъ пауза, а потомъ слышится виноватый визгъ продолжающаго скрывать свои таланты Кадо.

Бурнашовъ садится и уже не говоритъ, а рычитъ:

- Антонъ, ты взбесился: тебя надо бить, а не пса!.. Добрые люди спятъ, а ты живодерню разводишь... Удавлю васъ обоихъ.

Въ ответъ слышится отчаянный вопль Антона Петровича:

- Туубо, стервецъ!!!.. Ахъ, шарлатанъ!.. Ахъ, телячья голова!.. Иси! Апортъ!..

Бурнашевъ гневно оглядывается кругомъ, точно ищетъ какого-нибудь смертоноснаго орудiя, чтобы прекратить бренное существованiе Антона Петровича, а потомъ встряхиваетъ головой и улыбается. Мне ужасно нравится эта добродушная улыбка, которая такъ идетъ къ этому могучему телу, сколоченному точно по особому заказу для разныхъ трудныхъ случаевъ въ жизни. Да, могучъ Емельянъ Иванычъ и въ свои пятьдесятъ летъ смотритъ молодцомъ. Въ русыхъ кудряхъ и небольшой бородке песочнаго цвета ни одного седого волоса. Ситцевая рубашка-косоворотка придаетъ что-то детское этому богатырю. Онъ и спитъ по-богатырски: разостлалъ на полу конскiй потникъ, положилъ въ голову свернутый трубочкой татарскiй азямъ - и вся тутъ церемонiя. Этому сколоченному телу не было износа и усталости.

- Кадо, пси... ахъ, рракалiя!.. - вопитъ Антонъ Петровичъ какимъ-то источнымъ бабьимъ голосомъ. - Тубо!..

Бурнашевъ бомбой вылетаетъ изъ комнаты. Слышно, какъ грузно топаютъ его босыя ноги по скрипучему полу террасы, а затемъ хлопаетъ дверь въ комнату Антона Петровича, и начинается дiалогъ.

- Совесть у тебя есть, Антонъ?..

- Емельянъ Иванычъ, да я... ахъ, Боже мой!.. Да я... сейчасъ провалиться на этомъ самомъ месте...

- Удавлю - и отвечать не буду!..

Несчастный Кадо визжитъ, получивъ тумака отъ Бурнашева, и скрывается подъ диваномъ, потомъ слышится что-то въ роде легкой борьбы и затемъ такой шумъ, какъ что-нибудь тяжелое тащатъ по полу. Въ заключенiе дверь нашей комнаты распахивается, и Бурнашевъ торжественно втаскиваетъ упирающагося Антона Петровича, который рядомъ съ Бурнашевымъ ужасно напоминаетъ только-что вытащеннаго изъ воды цыпленка.

- Емельянъ Иванычъ... Емельянъ Иванычъ, ведь это какой лукавый организмъ, то-есть Кадо. Ведь онъ все понимаетъ, решительно все... Почему сегодня не хотелъ ничего делать? Живо сообразилъ: дескать, прiехали гости, дескать, гости спятъ, а я, дескать, притворюсь глупымъ псомъ... Вотъ онъ какой!..

Бурнашевъ толкнулъ Антона Петровича на стулъ и, пригрозивъ пальцемъ, проговорилъ:

- Ты у меня только пошевелись... Тутъ тебе и окончанiе. Понялъ?

- А ведь, действительно, того... Ахъ, ты, Боже мой! То-есть вотъ совсемъ мне невдомекъ, что вы тутъ спите...

- Не заговаривай зубовъ!-- сурово обрываетъ Бурнашевъ. - Ты это на зло поднялъ живодерню... Люди прiехали ночью, намаялись, спятъ, а ты съ псомъ связался. Ну есть у тебя хоть маленькая совесть?!..

Антонъ Петровичъ виновато моргаетъ своими маленькими серыми глазками, подергиваетъ левымъ плечомъ и, видимо, чувствуетъ себя нехорошо. Его птичье лицо, изрытое оспой, принимаетъ напряженное выраженiе человека, решившагося во что бы то ни стало исправиться. Ахъ, ты, грехъ какой вышелъ... да-а!.. Вотъ и поди ты... А все проклятый Кадо виноватъ.

Бурнашевъ съ мрачнымъ видомъ надеваетъ расшитые когда-то шелками широчайшiе киргизскiе кожаные шаровары, потомъ громадные сапоги, подпоясываетъ рубашку узенькимъ ремешкомъ и мрачно спрашиваетъ:

- Где умываться-то?..

- А въ ключике... Ботъ тутъ сейчасъ подъ горкой. А то можно въ кухне у Васеньки...

Когда Бурнашевъ выходитъ, Антонъ Петровичъ весело улыбается, какъ школьникъ, проводившiй суроваго учителя, подмигиваетъ мне и говорить:

- Неистовый человекъ Емельянъ Иванычъ... я думалъ, онъ меня и въ самомъ деле задавитъ. Какъ ухватитъ своей ручищей... Ведь это что же такое: железо у него въ кулаке заржавеетъ, а тутъ ухватилъ живого человека... Вы ужъ меня извините. Такъ, ошибочка вышла...

- Помилуйте, Антонъ Петровичъ... Все равно, надо вставать. Не спать прiехали...

- Вотъ-вотъ!.. - окончательно обрадовался старикъ. - И я то же думалъ... У меня ужъ есть на примете гнездышко тетеревятъ... Съ курицу ужъ будутъ. Только вотъ какъ Кадо...

Мне очень правилась манера Антона Петровича говорить. Онъ всегда говоритъ уменьшительными именами: гнездышко, ключикъ, чаекъ, Васенька - точно боится кого-нибудь обидеть, и только въ раздраженiи решается употреблять настоящiя, большiя слова. Меня забавляетъ, что онъ не смеетъ сойти со стула и ждетъ возвращенiя Бурнашева.

- Ну, какъ вы поживаете, Антонъ. Петровичъ?

- А помаленьку... Золотце моемъ - себя кормимъ. Всемъ хлебецъ... Ничего, слава Богу!..

На золотыхъ промыслахъ какъ-то принято жаловаться, даже когда идетъ богатое золото, точно боятся спугнуть прикачнувшееся счастье. Впрочемъ, это общая купеческая привычка. Исключенiе представлялъ одинъ Антонъ Петровичъ, у котораго всегда и все "слава Богу", даже когда ему отказали отъ службы и онъ скитался безъ места.

Въ единственное окно нашей комнаты глядело такое чудное летнее утро. Но деревянному полу, расщелившемуся и грязному, бродили золотыя солнечныя пятна, точно они что-то отыскивали. На_" ночь окно не было закрыто, и въ комнате было свежо. Лежа на своемъ ободранномъ диване, я могъ любоваться ближней горой Шульпихой, которая поднималась синей шапкой. Изъ-за нея въ синеватой дымке едва брезжили другiя горы. Место, вообще, было очень красивое, недаромъ и самый прiискъ назывался "Прiятнымъ". Время отъ времени я любилъ прiезжать въ этотъ забытый Богомъ уголокъ, где охватывала какая-то особенная блаженная тишина. Въ самомъ деле, какъ хорошо на беломъ свете, когда чувствуешь, что все тяжелое, мучительное и заботившее осталось далеко-далеко. Зачемъ люди строятъ города, большiе каменные дома, мостовыя и прочiя чудеса цивилизацiи, когда еще есть и синее небо, и солнечный светъ, и нетронутые никакой культурой уголки. Начинаешь чувствовать себя вольной птицей, потому что принадлежишь себе и только самому себе. Ведь, въ сущности, человеку такъ мало нужно, да и этимъ малымъ онъ совсемъ не умеетъ воспользоваться.

Черезъ полчаса мы сидели уже на террасе, какъ называлъ Антонъ Петровичъ широкое русское крыльцо съ шатровой крышей. Раньше прiисковая контора была безъ крыльца; оно было устроено иждивенiемъ Антона Петровича, любившаго слово: "терраса". У него, вообще, была слабость къ иностраннымъ словамъ, которыя употреблялись иногда не совсемъ къ месту. Раннимъ утромъ пить чай на террасе было особенно хорошо, такъ что одобрилъ даже Бурнашевъ.

- Ничего, не вредно придумалъ,-- похвалилъ онъ.

шикъ. Васенька вообще любила и умела потрафить, если на нее находилъ добрый стихъ, а въ обыкновенное время она не баловала своего повелителя, подавая, что случится. Это была здоровая бабища съ грубымъ лицомъ и хитрыми темными глазами. Она носила кумачные сарафаны, козловыя ботинки и кумачные платки, что прiятелями ставилось Антону Петровичу на счетъ. Всехъ занималъ источникъ этого щегольства, и сейчасъ Бурнашевъ только покосился на Васеньку. Антонъ Петровичъ жилъ вдовцомъ, съ дочерью Катей, которой было семь летъ, и дальше намековъ никто не шелъ.

Съ нашего крыльца открывался чудный видъ на теснившiяся кругомъ горы. Собственно прiискъ занималъ дно крутой горной котловины, где съ глухимъ ропотомъ пробиралась бойкая горная речонка Юла. Если смотреть откуда-нибудь съ высоты, эта горная долина походила на громадную чашку съ разорванными краями. По-башкирски она недаромъ называлась "урвалъ", что въ переводе значитъ - горшокъ. Золото здесь найдено было давно, летъ сорокъ назадъ, но разработка его велась крайне неправильно, о чемъ красноречиво свидетельствовали старыя ямы, отвалы изъ галекъ и промытаго песку. Прiискъ "Прiятный" переходилъ изъ рукъ въ руки разъ десять и, какъ это ни странно, однихъ разорилъ, а другихъ обогатилъ. Все дело въ томъ, что, благодаря крутому паденiю Юлы, розсыпь имела неправильное образованiе, и золото залегло гнездами. Сейчасъ работы шли подъ самой Шульпихой, о чемъ свидетельствовалъ синiй дымокъ старательскихъ костровъ.

- Да, прiятное место... - вслухъ подумалъ Бурнашевъ, допивая пятый стаканъ чая. - Не тебе бы жить, Антонъ.

- А отчего не мне?-- спрашивалъ Антонъ Петровичъ. - Вотъ я и террасу пристроилъ... Очень даже хорошо летомъ чайку напиться. Главное, воздухъ легкiй...

- А зимой волки на террасе спятъ?

- Случается, забегаютъ... Только нашъ лесной волкъ смирный. Что ему злиться, когда въ лесу всего довольно: и зайчика поймаетъ, и рябчика, а то и целую козу. Кадо разъ чуть-чуть волки не зарезали.. Увязался за мной на работы подъ Шульпиху, а оттуда побежалъ одинъ - ну, его дорогой и поцарапали. Хорошо, что Васенька во-время выскочила и коромысломъ отбила...

- Напрасно, въ самый бы разъ твой Кадо на ужинъ волкамъ. Лучше и не придумать...

Точно въ ответъ на это пожеланiе послышался веселый лай Кадо, и на крыльцо выбежала Катя.

- Папа, папа, дядя Миша едетъ!-- кричала девочка, хлопая ручонками. - Совсемъ уже близко, папа.

- Милости просимъ...

Антонъ Петровичъ что-то хотелъ сказать намъ и даже подмигнулъ, но именно въ этотъ моментъ изъ-за угла вывернулся верховой и цыганской торопью подъехалъ къ крыльцу. Кадо встретилъ гостя веселымъ лаемъ. Дядя Миша былъ еще совсемъ молодой человекъ съ серьезнымъ не по летамъ лицомъ. Одетъ онъ былъ въ шведскую кожаную куртку, охотничьи сапоги и белую войлочную киргизскую шляпу. Я невольно полюбовался его посадкой - сейчасъ видно настоящаго "конника". Лошадь была какой-то необыкновенной масти - белая, не сивая, а именно белая съ желтоватыми пятнами, точно она проржавела. Другой особенностью были белые глаза, придававшiе ей какой-то глупо-удивленный видъ. Бурнашевъ такъ и впился глазами въ лошадь,-- онъ былъ отчаянный лошадникъ. 

- Мы съ вами немножко знакомы... - проговорилъ дядя Миша, протягивая мне руку,-- Егоровъ. Встречались въ Екатеринбурге.

- Ахъ, да, помню. Вы, кажется, въ реальномъ училище были.

- Да, до пятаго класса.

- Чайку, Миша?-- предлагалъ Антонъ Петровичъ.

- Нетъ, спасибо.

- Все еще одну воду пьешь?

- Да.

- Это въ какихъ же смыслахъ, Михаила Ильичъ, то-есть одну воду?-- полюбопытствовалъ Бурнашевъ.

- А такъ... Чемъ меньше привычекъ, темъ лучше. Я нахожу, что безъ чаю можно обойтись.

- Такъ-съ... Оно, конечно, ежели кто можетъ,-- съ обиженнымъ видомъ согласился Бурнашевъ, страстный любитель чая. - Да, вообще... А конекъ васъ, ничего Михайла Ильичъ. Только плечо какъ будто коротковато... ребро - того...

- Я не хаю, Михайла Ильичъ - правильный конекъ, а только... А насчетъ колодцевъ?

- А бабку видали, Емельянъ Иванычъ?-- не безъ гордости спрашивалъ Егоровъ.

- Что же, бабка - известно, кыргызъ, ну, и вышла бабка длинная.

- Нетъ, вотъ насчетъ колодцевъ какъ.

- Четыре колодца,-- спокойно ответилъ Егоровъ.

- Н-но-о?-- изумился Бурнашевъ и даже вскочилъ. - Ужъ извините меня, а не верю... Не могу поверить-сь.

Бурнашевъ и Егоровъ отправились осматривать лошадь, а Антонъ Петровичъ, следившiй за ихъ разговоромъ съ благоговенiемъ, весело подмигнулъ мне, что въ переводе означало: нашла коса на камень. Оба лошадника, оба спецiалисты.

- Миша-то за своего Барчика двести рубликовъ отвалилъ,-- сообщалъ мне шопотомъ старикъ. - Жалованья получаетъ двадцать рублей, пять летъ не доедалъ, не допивалъ, а своего достигъ. Добылъ-таки лошадку, другой такой до Семипалатинска не сыскать.

Лошадники производили Барчику настоящiй экзаменъ. Бурнашев проявилъ даже какое-то неистовство. Онъ самымъ тщательнымъ образомъ осмотрелъ ноги, грудь, шею, спину, особенно голову. Бедная лошадь прижимала уши и фыркала, когда Бурнашевъ заглядывалъ ей въ ротъ, ощупывалъ ноздри, дулъ для чего-то въ глаза, дергалъ за хвостъ и въ заключенiе два раза пролезъ подъ брюхомъ. Кроме насъ, въ качестве публики присутствовали и кучеръ Андронычъ, большой скептикъ по натуре, и прiисковый конюхъ-башкиръ Уразайка. Андронычъ скептически улыбался, а башкиръ смотрелъ на лошадь жадными глазами голоднаго человека. Сказывался степнякъ, для котораго лошадь все.

- Емельянъ Иванычъ, а ты сядь на нее,-- кричалъ Антонъ Петровичъ. - Она тебе покажетъ.

Егоровъ передалъ чумбуръ Бурнашеву. Произошла довольно комическая сцена. Лошадь точно взбесилась. Она начала вставать на дыбы, жала уши и ни за что не подпускала Бурнашева ближе къ седлу, какъ онъ ни бился съ ней. Антонъ Петровичъ покатывался со смеху, а Егоровъ стоялъ молча и молча торжествовалъ. Лошадь была "строгая" и никого, кроме хозяина, къ себе не подпускала.

- Охъ, Емельянъ Иванычъ, уморилъ!.. - какъ-то всхлипнулъ Антонъ Петровичъ. - Все животики надорвалъ... А еще лошадникомъ называешься!.. Нетъ, братъ, шабашъ... Барчикъ свое дело знаетъ. Смотри, какъ бы онъ тебе палецъ не откусилъ.,

Не желая срамиться до конца, Бурнашевъ какъ будто нечаянно выпустилъ изъ рукъ чумбуръ. Лошадь взвилась на дыбы, повернулась на заднихъ нотахъ и стрелой помчалась къ прiиску. Егоровъ не шевельнулся и спокойно пошелъ на крыльцо.

- Миша, ты это что же?!.. - испугался Антонъ Петровичъ. - Ведь двести рубликовъ дадено, а вдругъ она убежитъ.

- Не безпокойтесь, никуда не убежитъ.

Барчикъ сделалъ широкiй кругъ но прiиску, остановился, заржалъ и спокойнымъ шагомъ пошелъ къ конторе. Эта шутка произвела полный эффектъ, и только одинъ Андронычъ продолжалъ скептически улыбаться. Что же тутъ удивительнаго, если Егоровъ "такое слово" знаетъ? У Андроныча все непонятные случаи объяснялись этимъ всеобъясняющимъ "такимъ словомъ".

- Да, строгiй конекъ... - повторялъ Бурнашевъ, тяжело переводя духъ. - Такъ никого и не подпуститъ, Михайла Ильичъ?

- Никого.

- Дда-а... А все-таки ребро какъ будто того, плосковато малость. И притомъ пахъ редокъ.

- Отъ гуртовщика добыли?

- Да.

- Такъ-съ. У меня вотъ такая же строгая лошадка была.

По неестественно-ласковому тону Бурпашева я зналъ, что онъ нарочно порочилъ Барчика, а въ сущности завидовалъ Егорову. Очевидно, лошадь поразила его какими-то необыкновенными достоинствами, и онъ хитрилъ, чтобы не выдать настоящихъ своихъ чувствъ. Это ужъ все лошадники одинаковы: хорошую лошадь никогда не похвалятъ.

Мы опять сидели на крыльце. Егорову принесли целую кринку молока, и онъ, не торопясь, пилъ его. Это было молчаливое торжество, смущавшее Бурнашева.

- Да, у меня была тоже строгая лошадка,-- тянулъ онъ съ разсчитанной медленностью. - Такъ же вотъ у гуртовщика купилъ... въ Троицке... Пригнали косякъ лошадей, распродали, ну, на что гуртовщику лошадь? Я къ нему... То-ce, заломилъ страшную цену: полтораста рублей. А лошадь глядеть не на что: худая, мослы - шапки вешай, задъ подбористъ. Три дня торговались, а потомъ я его таки-уломалъ - на шестидесяти рубляхъ помирили дело. Хорошо. Только тутъ вышла такая причина: стали снимать съ нея седло, а оно вместе съ кожей и снялось. Три месяца, какъ косякъ гнали изъ степи, не разседлывали. Ахъ, ты, грехъ какой... Ну, нечего делать, сбавилъ мне гуртовщикъ красный билетъ. "Ничего, гритъ, заживетъ... У насъ это завсегда такъ, потому какъ день и ночь гуртовая лошадь на работе". Хорошо. Привелъ я лошадь домой, поставилъ въ конюшню и думаю: пусть отдохнетъ, а темъ временемъ и спина поправится. Что же бы ты думалъ, братецъ ты мой? Действительно, вошла она въ тело, и спина зажила. Хорошо. Надо ее, думаю, попробовать. Вотъ я къ ней, напримеръ, подхожу, а она, напримеръ, какъ собака на меня... И задомъ и передомъ хлещетъ, да еще зубищами норовитъ ухватить. Ужъ мы бились, бились надъ ней съ работникомъ - моченьки нашей не стало, а лошадь все не дается. Прямо, зверь... Бились-бились мы такимъ манеромъ съ месяцъ. Стыдно соседей, не то что настоящихъ лошадниковъ. А только разъ я этакъ сплю утромъ, работникъ вбегаетъ и этакъ шопотомъ мне: "Емельянъ Иванычъ, Храпуна-то нетъ въ конюнше..." - "Вырвался?" - "Какое вырвался: прямо украли". Селъ это я на постели и какъ есть ничего не понимаю... Вышибло изъ ума: Храпуна? украли? Опамятовался потомъ и сразу сообразилъ: некому больше украсть такую лошадь, какъ Никешке Карякину. Это у насъ въ городе первый конный воръ... Такъ ужъ все и знаютъ. Ну, я сейчасъ, значитъ, къ нему, къ Никешке. Жена говоритъ: спитъ. Я это бабешку въ шею, а самъ въ сенцы, где спалъ Никешка. Селъ прямо на него, схватилъ прямо за горло и говорю: "Сейчасъ удавлю - подавай лошадь. Окромя тебя некому ее взять!" Ну, онъ взмолился. "Тотъ богъ, этотъ богъ - отпусти душу на покаянье, Емельянъ Иванычъ. А лошадку, действительно, я сблаговестилъ, потому она тебе не къ рукамъ". - "Да чортъ съ ней, съ лошадкой, говорю я,-- даромъ отдамъ, только покажи, какъ ты этакого зверя увелъ-то". - "Хорошо, гритъ. Ты ступай домой, а я прiеду черезъ часъ время". Ну, пошелъ я домой и жду, Действительно, черезъ часъ катитъ мой Никешка на Храпуне. Подъехалъ и говоритъ: "На, получай свое добро, Емельянъ Иванычъ..." Поставилъ онъ его въ конюшню и смеется. Мы съ работникомъ къ Храпуну, а онъ еще хуже прежняго - такъ и рветъ. Я ужъ тутъ самъ разстервенился и говорю: "Никешка, бери этого чорта... Даромъ дарю, ежели при мне сядешь на него верхомъ". Что жъ бы ты думалъ, братецъ ты мой: подошелъ этотъ самый Никешка къ конюшне, взялъ Храпуна за чолку, вывелъ, селъ, да безъ седла и безъ узды и былъ таковъ. Только его и видели...

Этотт разсказъ, очевидно, предназначался для Егорова, но онъ не обратилъ на него никакого вниманiя.

- Что ты такой, Миша?-- спрашивалъ Антонъ Петровичъ. - Не то муху проглотила, по то левой ногой всталъ.

- Да, проглотилъ муху... - спокойно согласился Егоровъ.

Онъ допилъ свое молоко и заявилъ, что пойдетъ куда-то въ дальнiй конецъ прiиска разыскивать старика-башкира Аблая.

- Да на что его тебе, Миша? Я уже лучше пошлю за нимъ, а ты посиди съ нами,-- предлагалъ Антонъ Петровичъ въ качестве вежливаго хозяина.

- Нетъ, я ужъ лучше самъ.

Отойдя шаговъ двадцать, Егоровъ свистнулъ, и Барчикъ пошелъ за нимъ, какъ собака.

- Вотъ чортушка-то!.. - заметилъ Бурнашевъ, качая головой, и потомъ совершенно неожиданно прибавилъ: - Этотъ, пожалуй, и зарежетъ.

- Почему вы такъ думаете, Емельянъ Иванычъ?

- Да такъ. Тяжело смотритъ. Это ужъ всегда по взгляду видно. А лошадь хороша... д-да. Ничего бы не пожалелъ за такого орла... Настоящiй бегунецъ... Только я такъ думаю, что эта самая лошадь изъ краденыхъ, потому что кому же неволя такую-то продавать.

- А зачемъ вы ее хаяли давеча?-- спросилъ я.

Бурпашевъ съ удивленiемъ посмотрелъ на меня.

- Да разве лошадь хвалятъ въ глаза? Что вы... У меня какъ-то одна сторонняя женщина похвалила жеребенка, такъ онъ черезъ три дня подохъ.

- Это ужъ верно,-- тономъ спецiалиста согласился Антонъ Петровичъ, дергая плечомъ. - Вотъ тоже, когда идешь съ ружьемъ, да ежели кто похвалитъ собаку... Со мной такой случай былъ. Иду съ Кадо...

Охотники и лошадники преисполнены суеверiя и всевозможныхъ приметъ. Поднялся горячiй споръ. Антонъ Петровичъ горячился и размахивалъ руками, а Бурнашевъ подавалъ реплики какимъ-то презрительнымъ тономъ, точно делалъ величайшее одолженiе. Этотъ споръ былъ поднятъ появленiемъ на крыльце кучера Андроныча. Онъ переминался съ ноги на ногу.

- Что тебе, Андропычъ?..

- А я насчетъ Егорова... да.

Андронычъ сделалъ драматическую паузу и еще помялся немного.

- Въ степи недавно байга была... - заговорилъ онъ., глядя куда-то въ уголъ. - Ну, значитъ, на тридцать верстъ гнали... да. И егоровскiй Бартокъ тоже гонялся. Все время въ голове шелъ, а какъ стали къ концу подходить, и вывернись какая-то гнеденькая лошадь... да. Вывернулась да и обошла Бартока. Вотъ тутъ недалече башкирская деревушка Юлаева есть. Тамъ эта самая гнеденькая лошаденка. Сказываютъ, Егоровъ-то чуть не застрелилъ своего Барчика.

- Да ты это откуда узналъ, Андронычъ?

- А Уразайка сказываетъ... Вотъ какъ, гритъ, все башкиры теперь радуются. На двухъ байгахъ Егоровъ уносилъ кругъ, а тутъ и сплоховалъ.

Это известiе взволновало Бурнашева.

- Гнеденькая, говоришь? Изъ Юлаева? Такъ... То-то Михаилъ Ильичъ туманный такой... хе-хе!.. Да.

Для проверки этого важнаго известiя былъ вызванъ конюхъ Уразайка. Онъ подтвердилъ разсказъ Андроныча.

- Кунчалъ башка Егоровъ... - бормоталъ Уразайка, улыбаясь до ушей. - Нашъ юлайка бижалъ.

- А ты не врешь, бритая башка?-- строго спросилъ Бурнашевъ.

- Зачемъ вратъ... грехъ врать... Ухъ! большой грехъ... А Егоровъ шапка кунчалъ.

Я смотрелъ на волновавшагося Бурнашева и понималъ его настроенiе, какъ понимали и все остальные.

- Вотъ бы тебе, Емельянъ Иванычъ, въ самый разъ такую лошадку приспособить,-- откровенно заявилъ Антонъ Петровичъ.

Бурнашевъ только нахмурился и не удостоилъ ответомъ. 

Мне пришлось прожить на Прiятномъ прiиске дней десять. Погода стояла чудная, и время летело незаметно. Удивительно хороши такiе глухiе уголки летомъ. Главное, является какое-то особенное спокойное настроенiе, точно перерождаешься. Прошлое отходитъ куда-то далеко-далеко, и на самого себя начинаешь смотреть со стороны. И все кажется такъ хорошо кругомъ... Въ самомъ деле, разве не милъ этотъ Антонъ Петровичъ съ его вечными хлопотами и детской наивностью? Кстати, у него была очень длинная иностранная фамилiя: Камно-Люченцiо. Да, настоящая итальянская фамилiя, потому что его дедъ-итальянецъ пришелъ въ Россiю съ наполеоновскими полчищами, попалъ въ пленъ, былъ сосланъ въ Оренбургъ, где и натурализировался. Онъ женился на простой казачке, и его сынъ уже былъ казачьимъ офицеромъ. Антонъ Петровичъ не унаследовалъ воинственнаго духа предковъ-завоевателей и влачилъ самое мирное существованiе. Когда-то онъ былъ женатъ на какой-то поповне, которая скоро умерла, оставивъ ему маленькую Катю. Право, хорошiй человекъ Антонъ Петровичъ, хотя онъ и былъ Камно-Люченцiо.

Бурнашевъ и Егеровъ были типичные сибиряки. Они мне напоминали те кряжи, которые вывозятъ изъ настоящаго кондоваго леса. Все въ нихъ было крепко, все пригнано одно къ одному, и самыя чувства походили на тяжелыя бревна, которыя не вдругъ своротишь. А въ сущности очень милые люди, милые своей непосредственной, какой-то стихiйной силой. Взять хоть ихъ лошадничество - эта страсть доходила до какого-то неистовства, особенно у Егорова.

Кстати, пораженiе Барчика на байге разыгралось въ целую исторiю. Егоровъ прiезжалъ на Прiятный несколько разъ и былъ темнее тучи. Онъ все разыскивалъ какого-то башкира. Особенностью его характера было то, что онъ появлялся каждый разъ совершенно неожиданно и въ такое время, когда его никто не могъ ожидать, и такъ же неожиданно исчезалъ: вотъ сейчасъ былъ тутъ и вдругъ нетъ.

лошадники.

Время отъ времени у нашей конторы началъ появляться подозрительный старикъ-башкиръ съ вытекшимъ левымъ глазомъ. Это и былъ тотъ Аблай, котораго разыскивалъ Егоровъ. Могучъ былъ Аблай, и я любовался его степной силой. Настоящiй степной богатырь. Онъ по целымъ часамъ просиживалъ съ нашимъ конюхомъ Уразайкой на корточкахъ. Башкиры самый общительный народъ и по целымъ днямъ болтаютъ о разныхъ общественныхъ делахъ. За ихъ неимоверное пристрастiе къ чаю Андронычъ называлъ всехъ башкиръ "чайниками".

- Первый конокрадъ въ степи былъ кривой-то чайникъ,-- сообщалъ онъ мне бiографiю Аблая. - Все чайники несосветимые конокрады, а этотъ Аблай на особицу. Въ маткахъ ходилъ, пока ему глазъ не выткнули... Сколько разовъ на смерть били, и все живъ.

Кстати, конокрадство нашъ исконный порокъ, и еще "Русская Правда", если не ошибаюсь, начиналась статьей, что "аще кто всядетъ на чюжъ конь" и т. д. Башкиры возвели конокрадство въ своего рода культъ, и даже башкирская астрономiя проникнута этимъ духомъ: Полярная звезда - по-башкирски серебряный колъ, къ которому привязано семь лошадей, а къ нимъ каждую ночь крадутся семь воровъ - семь звездъ изъ созвездiя Большой Медведицы.

Самъ Егоровъ на однимъ словомъ не выдавалъ себя, что ему было и не трудно сделать, потому что онъ обыкновенно молчалъ. Разъ только онъ чуть на вспылилъ. Верстахъ въ восьми отъ Прiятнаго находится прiискъ Авдотье-Марковскiй. Онъ занималъ центральное положенiе, и на немъ былъ устроенъ фельдшерскiй пунктъ. Разъ, когда мы съ Антономъ Петровичемъ проходили недалеко отъ этого прiиска, старикъ указалъ мне на новенькое бревенчатое зданiе и проговорилъ:

- Вотъ где мой главный врагъ живетъ... да.

- Вашъ врагъ?

- Да... Фельдшеръ Пичугинъ. Самый вредный организмъ... Онъ даже покушался на мою жизнь.

- Изъ-за чего же у васъ такая вражда?

- А не знаю... Онъ и Васеньку тоже хотелъ стравить.

Можно представить себе мое удивленiе, когда въ одно прекрасное утро этотъ таинственный врагъ появился у насъ въ конторе. Это былъ высокiй, худой господинъ неопределенныхъ летъ, съ испитымъ лицомъ и хриплымъ голосомъ. Платье на немъ висело, какъ на манекене. Всего удивительнее было напряженно-испуганное выраженiе его лица, точно у человека, подавившагося костью. Когда вихлястая фигура фельдшера показалась еще на дороге къ конторе, Антонъ Петровичъ выскочилъ на свою террасу и принялся расхаживать съ самымъ вызывающимъ видомъ.

- Ты его и въ самомъ деле не напугай,-- пошутилъ Бурнашевъ.

Фельдшеръ на крыльцо не решился взойти, а остановился на приличномъ для главнаго врага разстоянiи и заявилъ:

- Я не къ тебе, Антонъ Петровичъ... да. Ты не подумай, пожалуйста, что къ тебе... Совсемъ наоборотъ: мне вотъ только Емельяну Иванычу одно, всего одно словечко сказать... Вы ведь отсюда въ городъ поедете?

- Да иди сюда, Василь Василичъ,-- приглашалъ Бурнашевъ. - Будетъ вамъ добрыхъ-то людей пугать... Вотъ Антонъ-то у насъ какъ расширился.

Таинственное словечко оказалось престо предлогомъ, чтобы прiйти покалякать съ городскими. Монотонная прiисковая жизнь развиваетъ невольное любопытство. Забавно было смотреть на враговъ, которые напрасно старались не встречаться взглядами. Фельдшеръ завелъ какой-то постороннiй разговоръ, постоянно ввертывая ученыя слова. Бурнашевъ слушалъ слушалъ и проговорилъ:

- Вотъ что, други, помирились бы вы... Вотъ взяли бы, поцеловались, и всему вашему делу конецъ.

Но враги не желали мириться.. Въ этотъ моментъ подъехалъ верхомъ Егоровъ, и фельдшеръ съ ловкостью записного политика перевелъ разговоръ на него.

- Изъ Юлаевой?-- спросилъ онъ Егорова.

Егоровъ даже побледнелъ и посмотрелъ на него странными глазами, точно тотъ его ударилъ. Даже Бурнашевъ дернулъ фельдшера за рукавъ. Зачемъ травить мужика безъ пути...

мне массу интересныхъ случаевъ изъ своей практики. Прiисковые нравы суровые и доставляли богатый криминально-медицинскiй матерiалъ, особенно въ праздники, когда безъ отчаянной драки дело не обходилось. Вообще, фельдшеръ былъ неглупый и наблюдательный человекъ, хотя и не безъ наивности. Бурнашевъ любилъ иногда подшутить надъ нимъ.

- Василь Василичъ, вотъ ты хоть и на положенiи лекаря, а все-таки не можешь соответствовать, ежели что серьезное. Разъ въ степи какой случай я виделъ,-- значитъ, эта самая сибирская язва объявилась...

- Это дело ветеринара, а не мое.

- Нетъ, ты постой... Сперва выслушай. У меня тоже лошадь заболела. Хорошо. Говорятъ, что лечитъ одинъ башкиръ и по два рубля съ головы беретъ. Я къ нему... И что же бы ты думалъ, братецъ ты мой? Действительно, два целковыхъ взялъ, это верно, а потомъ привели ему лошадь, и онъ зубами выгрызъ ей всю язву. Это не то, что казенное жалованье получать...

- Дикость степная и больше ничего.

- Да ведь лошадь-то у меня выправилась? Чемъ ни лечи, а только вылечи... Не даромъ денежки были дадены башкиру-то. Я даже убежалъ, какъ онъ принялся выгрызать живое мясо...

Пользуясь случаемъ, Антонъ Петровичъ приводилъ тоже некоторые удивительные случаи изъ практики простыхъ знахарей и старушекъ-лекарокъ, делая это, конечно, въ пику фельдшеру, являвшемуся для него олицетворенiемъ всей медицины.

- Хорошо, разговаривайте,-- повторялъ фельдшеръ. - я случись что, ко мне же придете... "Ой, палецъ болитъ! Ой, сердце ухватило..." Знаемъ!

Въ числе другихъ достоинствъ фельдшера оказалось еще одно, именно, что онъ недурной охотникъ, и что у него есть недурной рыжiй "цетерокъ". Бурнашевъ безпощадно вышучивалъ несчастнаго Кадо, который не выдерживалъ стойки и боялся выстреловъ.

Каждый день я отправлялся съ кемъ-нибудь на охоту. Кругомъ было такъ хорошо - горы, лесъ, бойкiя горныя речки и совсемъ нетронутая глушь.

Кроме промысловъ, въ горахъ ютились две-три жалкихъ башкирскихъ деревушки, сохранившихся здесь какимъ-то чудомъ. Между ними находилась и знаменитая сейчасъ, благодаря своему бегунцу, Юлаева. Слава объ юлаевскомъ бегунце разошлась во все стороны. Сама по себе Юлаева ничего интереснаго не представляла, какъ и все башкирскiя деревни. На берегу горнаго озера приткнулось несколько жалкихъ избенокъ - вотъ и все. Бурнашевъ указалъ на третью съ краю избу и проговорилъ:

- Вотъ тутъ и есть самый вредъ... И лошаденка-то - глядеть не на что, а только длинная. Сказываютъ, Егоровъ-то три сотельныхъ билета надавалъ, а башкиры ломятъ тысячу. Тоже и выговорятъ словечко!.. Вся деревня тысячи не стоитъ... Самимъ жрать нечего. Изъ степи, сказываютъ, прiезжали тоже торговать лошадку... Какой-то богатый киргизъ подсылалъ.

Помолчавъ немного и тряхнувъ головой, Бурнашевъ прибавилъ уже другимъ тономъ;

- Все одно, если добромъ не отдаютъ, и такъ возьмутъ. Прямо сказать: украдутъ. Ужъ здешнее место такое... Сами-то юлаевцы конокрадствомъ промышляютъ: одно у всехъ ремесло. Главная причина, что живутъ почитай на самомъ перевале, ну, и прутъ лошадей съ одной стороны горъ на другую. Ступай, поищи въ горахъ-то... Одинъ вотъ попъ такъ же гордился лошадью, иноходецъ у него былъ отличный. Ну, попъ-то весь дворъ на запоре держалъ, а они, собаки, черезъ крышу лошадь вытащили - связали, какъ младенца, и черезъ крышу выволокли.

Подумавъ немного и тряхнувъ головой, Бурпашевъ прибавилъ:

- А ведь Егоровъ-то плохо кончитъ... Вотъ попомните мое слово. Онъ вонъ и на себя не сталъ походить, похуделъ, туманный такой... И при этомъ съ Аблайкой связался. Аблайка-то первеющiй заворуй...

- Что же можетъ сделать Егоровъ?

- Вотъ въ томъ-то и штука, что ничего нельзя поделать. Денегъ такихъ у него нетъ, а ежели выкрасть коня, такъ куда съ нимъ... Конь-то приметный - и теперь ужъ все его знаютъ. Носу никуда нельзя показать съ этакой скотинкой...

Вообще юлаевскiй бегунецъ сделался героемъ дня, и все наши разговоры въ конце концовъ сводились къ нему. Мне подъ конецъ даже надоели все эти лошадиные разговоры. Впрочемъ, я узналъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, какой должна быть настоящая лошадь. Здесь, въ горахъ, еще сохранился культъ лошади, которая представляла собой не простую двигающую силу, а целый домъ. На ней, этой лошади, складывалась вся степная психологiя. Всякому правоверному известно, что лошадь самое образцовое творенiе Аллаха, и человекъ только приближается къ ней, хотя никогда не достигаетъ полнаго совершенства. Въ этой теорiи есть своя правда. Стоитъ только представить себе степь безъ лошади,-- это равняется прямо смерти. Ведь лошадь даетъ и кумысъ, и мясо, и волосъ, и кожу - однимъ словомъ, решительно все, что необходимо для скромнаго степного обихода. Какъ же не любить ее, лошадь, когда она является синонимомъ не только известнаго благосостоянiя, а прямо жизнью и счастьемъ. Бурнашевъ и Егоровъ тоже унаследовали эту страсть къ лошади, которая составляла для нихъ смыслъ жизни. 

Я любилъ раннимъ утромъ уходить съ Антономъ Петровичемъ на охоту въ горы. Онъ зналъ все места и потому всю дорогу болталъ о чемъ-нибудь. Ко времени отдыха мы выходили куда-нибудь на лесную опушку, къ лесному ключику или просто на уютное местечко, точно созданное для охотничьяго кейфа. Антонъ Петровичъ зналъ такiя места наперечетъ и радовался имъ, какъ младенецъ. Не успеешь оглянуться, какъ уже курится огонекъ, и Антонъ Петровичъ приматываетъ походный медный чайникъ. Лежишь на траве и долго-долго смотришь въ синее глубокое небо, которое въ горахъ кажется и выше и чище. Торопливо бегутъ белыя облачка, что-то безъ конца шепчетъ сосновый лесъ, где-то неумолчно наговариваетъ безыменная лесная птичка. Кадо на правахъ талантливой собаки растянется тутъ же около огонька и ловитъ мухъ, щелкая всей пастью. Я подолгу наблюдалъ въ эти моменты Антона Петровича и приходилъ къ заключенiю, что онъ счастливъ. У него лицо въ эти минуты делалось такое спокойное и доброе.

Онъ съ недоуменiемъ посмотрелъ на меня и ответилъ вопросомъ:

- А что же мне нужно? Кажется, слава Богу, все есть...

- Но ведь у васъ наверно бываютъ желанiя, которыя нельзя удовлетворить?

Старикъ подумалъ, тряхнулъ головой и ответилъ съ уверенностью:

- Нетъ... Что ни пожелаю - все есть. И всю жизнь такъ прожилъ... А знаете, отчего я счастливъ и отчего все меня любятъ? Хе-хе... Очень просто: я всемъ льщу.

- Да ведь нужно уметь, льстить?

- А то какъ же... Я очень умею. Вотъ узнаю, что вы любите, и буду вамъ льстить.

- Но это нехорошо.

- Какъ нехорошо? Нехорошо то, что приноситъ кому-нибудь вредъ, а тутъ я никого не обижаю. Если бы все льстили другъ другу - никто не ссорился бы. И такъ это просто, и такъ это было бы хорошо...

- А съ фельдшеромъ кто ссорится?

- А тутъ совсемъ другое... Тутъ дело особенное. Я и ему льстилъ, а онъ меня хотелъ стрихниномъ отравить. Впрочемъ, я не сержусь... Знаете, я не умею сердиться. Въ другой разъ и следуетъ, даже стараюсь, а ничего не выходитъ. Вонъ съ рабочими начну кричать, даже топаю ногами, а выходитъ смешно. Я такъ полагаю, что это отъ роста... Маленькiй у меня ростъ - вотъ и не выходитъ. Вонъ Емельянъ Иванычъ зыкнетъ, такъ кто угодно испугается... Въ другой разъ и говоришь то же самое, что другiе, а выйдетъ то да по то. Какъ-то не сурьезно... Даже вонъ Катя, и та замечаетъ... Пусть ужъ другiе сердятся, а я и такъ векъ прожилъ, слава Богу.

Эта немного странная логика мне не казалась даже странной, потому что она какъ-то такъ хорошо связывалась и съ этимъ лесомъ, и съ этимъ небомъ, и съ говорливымъ студенымъ ключикомъ, и съ сказочнымъ "огонькомъ малешенькимъ",-- зачемъ тутъ сердиться и чего тутъ желать? Да и къ чему здесь желанiя, когда и безъ того каждый день полонъ... Было бы только самое необходимое, а больше ничего и не нужно. Можетъ быть, въ этомъ и таится источникъ спокойствiя и счастья.

Мое. раздумье было прервано какимъ-то лихорадочнымъ конскимъ топотомъ. Потомъ по лесной тропинке мимо насъ вихремъ пронеслись три башкира. Заметивъ насъ, они вернулись. Какой-то толстый башкиръ, гнавшiй въ одной ситцевой рубахе, точно мешокъ свалился - не соскочилъ, а именно свалился - съ лошади прямо къ нашему огоньку. Я въ первую минуту испугался этого дикаго лица съ блуждавшими глазами.

- А... а... а... худой человекъ!-- какъ-то застоналъ онъ, кидаясь къ намъ...

- Бузыкай, да ты съ уме ли?-- остановилъ его Антонъ Петровичъ.

- А... а... это твоя, Антонъ Петровичъ... ахъ, худой человекъ!..

Толстякъ бросился на землю и зарыдалъ. Скорченныя руки въ отчаянiи рвали траву вместе съ землей. Спешившiеся два другихъ башкира, одинъ тощiй, въ рваномъ башмете, а другой еще малайка (мальчикъ), припали къ траве и внимательно разсматривали следы конскихъ копытъ. Антонъ Петровичъ даже побледнелъ - озъ понялъ, въ чемъ дело, сразу и шопотомъ сообщилъ мне:

- Изъ Юлаевой башкиры... Охъ, нехорошо!..

Взволнованный толстякъ такъ и не могъ ничего объяснить, а тощiй Азанчей, походившiй на копченую рыбу, ломанымъ языкомъ разсказалъ, что сегодня ночью знаменитую юлаевскую лошадь украли, украли изъ-подъ замка. Во всей Юлаевой, вероятно, былъ всего одинъ замокъ за все время ея существованiя - и тотъ оказался сломаннымъ. Трудно описать неистовство этихъ полустепняковъ. Антонъ Петровичъ только качалъ головой и повторялъ:

- Худой человекъ замокъ кунчалъ... ашата карабчилъ (лошадь укралъ)... Башка худой человекъ кунчалъ. Мало-мало знаемъ худой человекъ, Антонъ Петровичъ... у-у, знаемъ!

- Куда вы теперь-то гоните?

- Следъ гонимъ... У насъ одна дорога, у худой человекъ сто дорога. Кунчалъ башка...

Башкиры такъ же быстро исчезли, какъ и появились.

- Ну, дело плохо кончится,-- резюмировалъ Антонъ Петровичъ эту сцену. - Быть уголовщине... Вонъ какъ разстервенились. Разорвутъ на части "худого человека"... Бузыкай-то, какъ чумный быкъ, ничего не понимаетъ, а только рвется впередъ. Охъ, быть беде...

Старикъ страшно волновался всю дорогу, пока мы возвращались на прiискъ. Я понималъ, что его главнымъ образомъ волновало, какъ волновало то же самое и меня. Мы пошагали другъ друга безъ словъ. Самое страшное еще было впереди.

- А вы какъ полагаете, Антонъ Петровичъ, относительно худого человека?-- спрашивалъ я, когда мы подходiлл къ своей конторе.

- Ахъ, и не говорите... Такой грехъ, такой грехъ!.. Вотъ беда-то пришла, нежданно-цегадашю.

На террасе сидели Бурнашевъ и Егоровъ и пили чай. Антонъ Петровичъ молча поздоровался съ ними и прошелъ къ себе въ комнату. Старикъ боялся выдать себя съ перваго слова.

- Слышали новость?-- спокойно спрашивалъ Бурнашевъ меня, держа блюдечко съ чаемъ по-купечески наотлетъ. - Выкрали бегунца-то у башкиръ... Горячку такую порютъ башкиришки. Наезжали сюда раннимъ утромъ и къ Егорову тоже. Все ищутъ Аблайку... Дикiй народъ, однимъ словомъ. Не умели ухранить лошадку, а теперь догоняй ветра въ поле...

Егоровъ молчалъ, покуривая папиросу.

Антонъ Петровичъ вышелъ къ чаю съ какимъ-то особенно торжественнымъ видомъ. Онъ старался не смотреть ни на кого и только учащенно вздыхалъ. Если бы въ нашей компанiи былъ следователь по особо важнымъ деламъ, онъ наверно подумалъ бы, что юлаевскаго бегунца укралъ именно Антонъ Петровичъ. Бурнашевъ делалъ видъ, что ничего не замечаетъ, и, какъ ни въ чемъ не бывало, разсказывалъ разные удивительные случаи по части конокрадства.

- Еду я этакъ разъ по челябинскому тракту... Ну, ямщичокъ изъ русскихъ... Посидитъ-посидитъ, тряхнетъ головой и оглянется дальше. Вижу, что охота ему поговорить. "Что, говорю, башкой-то трясешь, какъ меделянскiй песъ?" - "А такъ, ваше степенство... Дельце одно у насъ вышло. Значитъ, матку порешили". А надо сказать, что на тракту летъ съ двадцать баловался одинъ башкиръ, Абдулкой звать. Зазнамый воръ. Прiедетъ въ деревню, и все его угощаютъ. Все его боялись, потому какъ разъ безъ лошади оставитъ. И такой конокрадище былъ - страсть! Всю округу въ струне держалъ. Ежели у кого лошадь украли, и искать нечего - или къ Абдулке и выкупай. Силищи былъ непомерной и при этомъ ловчакъ... Вымажется весь саломъ да голый въ табунъ и заберется. Пастухи кинутся, ухватятъ его, а онъ, какъ налимъ, изъ рукъ вывернется. И стреляли его и ножами резали - какъ есть ничего не беретъ, точно онъ заколдованъ. Сказывали, что будто онъ слово такое особенное зналъ. Хорошо. Маткой его звали - всемъ конокрадамъ, значитъ, голова. Вотъ я и спрашиваю ямщика: "Какъ, молъ, вы порешили матку-то?" "Онъ опять этакъ головой тряхнулъ и говоритъ: "Страсть одна была, ваше степенство... Разорилъ онъ насъ всехъ, Абдулка, житья-мочи не стало. Ну, старички и порешили, значитъ, кончить его. Все одно пропадать. Былъ это у насъ въ деревне престолъ, ну, и Абдулка прiехалъ. Все- его съ поклонами встречаютъ, какъ станового... Пришелъ онъ въ одну избу... ну, угощаютъ его и всякое прочее. А старинки свое смекаютъ. Этакъ поманеньку его въ переднiй уголъ и задвинули; а тутъ въ избу, значитъ, конскiй пастухъ съ вилами да съ арканомъ и входитъ. Главная причина, что никакъ невозможно этого самаго Абдудку взять голыми руками. Ну, Абдулка сообразилъ, что дело по ладно, и сейчасъ это изъ-за стола, а старички его жмутъ - руками не трогаютъ, а только, значитъ, жмутъ. Ну, пастухъ накинулъ арканъ, а весь народъ, который въ избе былъ, ухватился за концы веревокъ и тянутъ". - "Можетъ, и ты тянулъ?" - "Малость и тянулъ, грешенъ, ваше степенство, потому какъ весь мiръ тянетъ. Такъ его и порешили, Абдулку... Чуть башку не оторвали".

Антонъ Петровичъ продолжалъ молчать, пилъ чай и вздыхалъ. Егоровъ сумрачно смотрелъ куда-то вдаль. Все чувствовали себя неловко. Наконецъ Антонъ Петровичъ не вытерпелъ и быстро заговорилъ, не обращаясь собственно ни къ кому:

- Что же это такое, господа? Ведь такъ невозможно... Одна мораль чего стоитъ. Давеча нагнали на насъ въ лесу башкиры - какъ есть черти, а Бузыкай реветъ и по земле катается. Одинъ вопль... У меня душа въ пятки.

- При чемъ же мы тутъ?-- спросилъ Егоровъ въ упоръ.

Антонъ Петровичъ вскочилъ, какъ ужаленный, и забегалъ по крыльцу.

- При чемъ мы? А вотъ при этомъ самомъ... Грехъ, грехъ-то какой, Миша? Ахъ, Господи батюшка... И надо было тебе увязаться за этимъ бегунцомъ.

- Что же изъ этого? Никому не заказано торговать лошадей...

- Въ самомъ деле, Михаила Ильичъ, ты бы того... - заметилъ Бурнашевъ, оставляя чай. - Неровенъ часъ... Опаску надо иметь. Убить не убьютъ, а изувечатъ въ лучшемъ виде.

Егоровъ только усмехнулся и отвечалъ совершенно спокойно:

- Во-первыхъ, я сегодня ночевалъ дома, а во-вторыхъ, куда бы я делся съ краденой-то лошадью? Лошадь - не иголка... Ее на двести верстъ все лошадники знаютъ.

- Ахъ, Миша, Миша, да разве я говорю, что ты укралъ?-- взмолился Антонъ Петровичъ, ударивъ себя въ грудь кулакомъ. - А только нехорошо... да. И я не знаю, кто укралъ, а только нехорошо. Известно, что кто укралъ - у того одинъ грехъ, а у кого украли - на томъ сорокъ греховъ... Это ужъ такъ. Вотъ Аблайка-то все тутъ вертелся на глазахъ... Кабы знатье, такъ я бы его въ три шеи. Известно, какой организмъ...

- Если Аблай укралъ, такъ кто е: о дело, а я за него не ответчикъ,-- сухо заметилъ Егоровъ. - Мало ли башкиры другъ у друга коней воруютъ, и первые же юлаевцы зазнамые конокрады...

- Такъ-то оно такъ, а все-таки... ахъ, нехорошо, братцы вы мои!-- причиталъ Антонъ Петровичъ.

- Ну, будетъ тебе... - сурово заявилъ Бурнажсвъ. - Не наше это дело. Чей возъ, того и песенка... На дне морскомъ сыщутъ башкиры своего бегунца, не безпокойся. Сами не любятъ, где плохо лежитъ...

- Да ведь я ничего не говорю, Емельянъ Иванычъ, а только нехорошо... очень нехорошо.

Мне казалось, что у Бурнашова совесть была не спокойна, то-есть что онъ зналъ что-то или подозревалъ. Онъ целый день былъ какъ-то особенно суровъ, хмурился и все поглядывалъ въ окно. Башкиры прiезжали на прiискъ раза три, выпытывали что-то у нашего конюха Уразайки и уезжали. Андронычъ тоже принималъ участiе въ этой исторiи и по обыкновенiю сообщилъ мне по секрету:

- Чистые дураки эти чайники... Гоняютъ по дорогамъ, ищутъ по лесу, а одна старушка, ихняя же башкирка, прямо сказала: ищите у себя за пазухой.

- Что же это значить: за пазухой? Лошадь не спрячешь за пазуху.

- Что вы, баринъ: ужъ на что яснее... Значитъ, лошадь спрятана совсемъ близко... Старушки-то очень даже знаютъ это самое дело, касаемо коровъ. У меня какъ-то корова пропала, такъ я тоже у ворожеи былъ... Такъ же вотъ сказала про пазуху. А корову суседъ зарезалъ...

Когда мы ложились вечеромъ спать, Бурпашевъ, не глядя на меня, проговорилъ:

- Надо намъ уезжать по добру по здорову... Будетъ, погостили. Знаете, этакъ утречкомъ по холодку и махнемъ...

- Что же, и отлично. 

Но намъ не удалось уехать, какъ уговаривались. Ночью около часу насъ разбудилъ осторожный стукъ въ дверь. Это былъ Антонъ Петровичъ, бледный, перепуганный.

- Охъ, беда приключилась!.. Вставайте, братцы. Ведь я говорилъ... И что только мы делать будемъ?

- Что такое?-- заговорилъ Бурнашевъ. - говори ты толкомъ...

- Аблайку убили... Говорилъ я!.. Ахъ, ты, грехъ какой... По судамъ теперь затаскаютъ.

- Да ведь на моемъ прiиске-то, Емельянъ Иванычъ... Недалеко отъ машины, где повертка на Шульпиху. Надо полагать, его убили-то где-нибудь въ другомъ месте, а потомъ и подкинули къ намъ... Идутъ рабочiе по дороге и слышатъ, что какъ будто человекъ застоналъ. Зажгли хворостину, глядятъ, а онъ, Аблайка-то, и лежитъ на траве.

- Ахъ, мошенники,-- ругался Бурнашевъ. - Это его башкиры свои же уходили... Некому больше, окромя ихъ.

- Известно, они. Съ утра его искали... Ахъ, какой грехъ!.. Сказываютъ, еще дышалъ онъ, Аблайка-то... Ну, я сейчасъ погналъ Уразая за фершаломъ. Можетъ, отводимся... Ахъ, какое дело! Говорилъ я давеча Мише, что неладно... Такъ все и вышло, какъ говорилъ. Боюсь я этой крови до смерти... Грехъ-то какой: чужую кровь пролить. И не выговоришь...

- Можетъ, еще отдышится,-- заметилъ Бурнашевъ, натягивая свой азямъ. - Живущи жги башкиры... Не впервой Аблайке-то быть биту.

а у орды - чисто!..

Андронычъ уже ждалъ насъ съ фонаремъ. Ночь была безлунная. Собиралась где-то гроза, и въ воздухе висела какая-то тяжесть. Мы шли къ месту происшествiя молча, точно боялись кого-то разбудить, какъ ходятъ въ доме, где "стоитъ покойникъ". Только Антонъ Петровичъ что-то шепталъ про себя, спотыкался и угнетенно охалъ. Бурнашевъ шагалъ сосредоточенно, съ деловымъ видомъ. Отъ нетерпенiи, дорога до Шульпихи показалась намъ особенно длинной, и потомъ на каждомъ шагу попадались какiя-то ямы, которыхъ днемъ точно не было. Андровычъ несколько разъ споткнулся и выругался въ пространство.

- Точно чортъ подкладываетъ камни прямо подъ ноги... - ворчалъ онъ, отплевываясь.

- А ты возьми глаза-то въ зубы,-- грубо посоветовалъ Бурнашевъ и въ наказанiе сейчасъ же самъ полетелъ въ какую-то канаву. - А, чортъ!..

- И для чего это только вы поминаете чорта?-- жаловался Антонъ Петровичъ. - Охъ, грехи... И безъ него тошнехонько!

- Держите налево... здесь камень... - раздавался въ темноте его голосъ. - Емельянъ Иванычъ, вы того... направо-то ямы... Что это фершалъ не едетъ? Послано за нимъ... Ахъ, грехъ какой!

- Куда торопиться-то, не на свадьбу.

Впереди мелькнулъ сквозь чащу огонекъ. Показались какiя-то тени.

- Эй, где вы тамъ?-- крикнулъ Антонъ Петровичъ.

У подножья Шульпихи, где горная дорожка раздваивалась, въ мелкой еловой поросли лежало что-то темное, прикрытое свежей хвоей. Въ двухъ шагахъ курился огонекъ и сидели на корточкахъ какiя-то фигуры. Взглянувъ на хвою, Антонъ Петровичъ проговорилъ:

- Кончился...

Видъ мертваго человека въ лесу производилъ какое-то особенно торжественное впечатленiе. Мысль о смерти какъ-то привычнее связывается съ домомъ, вообще съ жильемъ, а тутъ мертвый человекъ лежалъ прямо на траве, и его присутствiе именно въ лесу резало глазъ, какъ противоречiе этой зеленой жизни. Да, кругомъ была жизнь, и тутъ же смерть, смерть въ полномъ ея безобразiи... Убитый лежалъ на левомъ боку, под, корчивъ ноги и откинувъ правую руку. Я взглянулъ на залитое кровью лицо и отшатнулся - на меня пристально смотрелъ уже остеклившiйся мертвый глазъ. Приставленные караулить прiисковые рабочiе накинулись на Антона Петровича.

- Ты ужъ какъ хошь, Антонъ Петровичъ, а ослобони насъ...

- А намъ какая печаль? Кто убилъ - те и пусть караулятъ. Башкиришки на зло намъ подкинули мертвяка...

- Еще неизвестно, кто подкинулъ. Руки-ноги никто не оставилъ...

- Известно кто, Бузыкай...

Разговоръ шелъ вполголоса, точно боялись разбудить неподвижно лежавшаго "худого человека". Антонъ Петровичъ стоялъ безъ шапки и качалъ головой.

- А вы поговорите у меня!-- началъ сердиться старикъ. - Да, да, поговорите... Не для меня сидите, а по закону. Да никто васъ и не спрашиваетъ при этомъ...

- Давно бы такъ-то... - проворчалъ Бурнашевъ.

Мы присели около огонька и молчали. Стояла мертвая тишина. Всполохи пламени освещали на время стройный прорезъ зеленыхъ елей, а потомъ все исчезало въ темноте. Все вздрогнули, когда на огонь налетела ночная птица и пропала въ темноте, какъ брошенный камень.

- О,-- Господи, помилуй,-- шепталъ кто-то. - Вотъ страсть-то...

было слышать теперь человеческiй голосъ, отдававшiйся далекимъ эхомъ.

- О-го-го!.. Сюды-ы, Василь Васидичъ...

Лошадиный топотъ былъ уже совсемъ близко, потомъ послышался удушливый фельдшерскiй кашель и ленивое ворчапье:

- Где у васъ тутъ убитый?.. И чего ночью поднимаютъ человека, точно покойникъ убежитъ...

Меня и всехъ остальныхъ удивило больше всего, что въ заросли прежде фельдшера показался Егоровъ. Антонъ Петровичъ даже попятился.

- Да...

Фельдшеръ осмотрелъ убитаго и только покачалъ головой.

- Ловко укомплектовали,-- заметилъ онъ тономъ спецiалиста, разсматривая кровоподтеки и багровыя пятна. - Да, въ лучшемъ виде... постарались. Два ребра сломано, голова въ двухъ местахъ проломлена, спина...

- Артелью били,-- тоже тономъ спецiалиста заметилъ Бурнашевъ. - Места живого не оставили... Этакое зверье, прости Господи!..

не желалъ ничего замечать и даже старался занимать насъ, точно хозяинъ, принимавшiй гостей.

- Да, вообще... - тянулъ онъ, откашливаясь. - И живущъ человекъ... Ни одна скотина не выдержитъ столько... Разъ какъ-то после Ильина дня приходятъ ко мне въ больничку двое рабочихъ, т. -е. вернее - одинъ приводитъ другого и говоритъ: "Человека убили, Василь Василичъ..." Ну, дело обыкновенное; каждый праздникъ где-нибудь драка. Хорошо. Посмотрелъ я на убитаго, а онъ стоитъ въ крови весь, какъ баранъ. Ну, тоже дело известное... Драться дерутся, а какъ кровь увидели и струсили: человека убили. Обмылъ я "убитаго", ну, ничего особеннаго - просто поцарапали. А тотъ, который привелъ, стоитъ и все головой потряхиваетъ... Я ему и говорю; "А тебя тоже били?" - "Было дело, Василь Василичъ... Однова саданули по голове оглоблей. Шумитъ теперь въ башке..." Я посмотрелъ у него голову и пришелъ прямо въ ужасъ, хотя видалъ на своемъ веку достаточно. Представьте себе, его такъ ловко саданули оглоблей, что черепной шовъ разошелся и черепныя кости зашли одна за другую, да такъ зашли, что часть кожи вместе съ волосами попала въ щель между костями. Что тутъ делать? Позвалъ сторожа и вдвоемъ давай орудовать - едва вытащили кожу изъ-подъ кости... А всего удивительнее, что онъ живъ остался. Да, бываютъ случаи...

Егоровъ все время сиделъ у огня молча, не проронивъ ни одного звука. Все посматривали на него, потихоньку наблюдая, не сделаетъ ли онъ чего-нибудь подозрительнаго. Вообще, онъ былъ лишнимъ именно здесь, что чувствовалось какъ-то само собой.

- Ну, пора домой,-- решилъ за всехъ Бурнашевъ. - Не въ гости пришли...

Мы отправились прежней дорогой. Фельдшеръ уехалъ съ Егоровымъ, и я долго прислушивался къ его удалявшемуся кашлю. Андронычъ шелъ впереди, размахивая горевшей головней. Небо уже светлело, и можно было отличить яму отъ насыпи.

- А ну ее!.. - сурово отозвался Бурнашевъ, махнувъ рукой. - Хоть бы ея и совсемъ не было!

После утренняго чая мы уехали съ Прiятнаго. Бурнашевъ былъ мраченъ и сурово сдвигалъ брови. Антонъ Петровичъ тоже чувствовалъ себя не по себе.

- Ужо въ другой разъ какъ-нибудь прiезжайте,-- повторялъ онъ, точно оправдываясь. - Не каждый разъ такъ-то...

- Прiедемъ, не безпокойся... - милостиво соглашался Бурнашевъ.

"худого человека".

Прошло года два. Стояло "бабье лето" съ его осенней тоской, желтеющимъ листомъ и больнымъ освещенiемъ,-- солнце светило, но въ его лучахъ уже не было животворящей силы. Для охотниковъ всякiй сезонъ по-своему хорошъ, а осеннй въ особенности. Мне нельзя было по разнымъ деламъ выехать изъ города, и я часто, особенно по утрамъ, подолгу стоялъ у окна, наблюдая осеннее небо и вспоминая широкое горное приволье и охотничьи походы. Въ эту осень Бурнашевъ частенько навещалъ меня. Старику сильно нездоровилось, и онъ тоже сиделъ въ городе. Я зналъ, что онъ приходилъ ко мне съ спецiальной целью хоть поговорить объ охоте. Его разбила своя осенняя старческая тоска. Разъ онъ пришелъ особенно грустный.

- Что, Емельянъ Иванычъ, нездоровится?

- Ахъ, не говорите... Вконецъ доктора изводятъ.

Старикъ лечился за-разъ у несколькихъ докторовъ и, какъ свойственно всемъ больнымъ, обвинялъ ихъ бъ неумеломъ леченьи. Онъ сильно осунулся, пожелтелъ и какъ-то сразу состарился. Только охотничьи воспоминанiя на время оживляли его.

- Да, помню...

- Вотъ, вотъ... приказалъ долго жить. Палъ съ лошади и на смерть расшибся. Ведь молодой еще былъ, жить бы надо... да. Крепкiй былъ человекъ... Уже что заберетъ въ голову, такъ топоромъ изъ него не вырубишь.

- Емельянъ Иванычъ, скажите откровенно, тогда въ этой исторiи съ лошадью онъ былъ замешанъ?

Бурнашевъ тяжело вздохнулъ и махнулъ рукой:

А башкиры ломятъ за лошадь тыщу рублей... Ну, Егоровъ тогда и подговорилъ Аблайку выкрасть лошадь... Не доставайся, дескать, никому, коли на то пошло. Аблайка-то за красный билетъ все и оборудовалъ...

- Где-то теперь лошадь?

- А загнали ее. Теперь кляча клячей... Аблайка-то только ее выкралъ, а угнали другiе конокрады. Ну, постарались и загнали. Большой грехъ вышелъ... Следователь наезжать, Бузыкая вызвали, и дело ничемъ кончилось. Не перваго конокрада убиваютъ. Дело самое простое... Вся Юлаева, какъ одинъ человекъ, на отпоръ пошла.

- Ну, а что же Егоровъ потомъ?

- А все молчалъ... Какой-то особенный онъ былъ.

1895.