Могилки

Могилки.

Разсказъ.

I.

Съ охоты мне постоянно приходилось возвращаться одной дорогой, именно черезъ Ручьеву гору, которая закрывала собой залегшiй въ узкой горной лощине Черемшанскiй заводъ. Только охотники знаютъ, что такое значитъ "возвращаться съ охоты" - все тело точно налито свинцомъ, ноги какъ чужiя, въ горле пересохло. Вообще, выражаясь медицинскимъ языкомъ, такое самочувствiе, если бы васъ долго и много били. Именно въ такомъ виде я обыкновенно и возвращался съ охоты. Ручьева гора являлась последней границей терпенiя,-- если бы еще другая такая гора, кажется, взялъ, легъ, да и умеръ тутъ же на месте, чтобы не итти дальше. Итакъ, сделаешь последнее усилiе, взберешься на Ручьеву гору по каменистой, извилистой тропинке и переведешь духъ только на самой вершине, съ которой открывался далекiй видъ на окрестности, не стеснившiя Черемшанскiй заводъ и вообще горную панораму. Дальше дорога шла уже все время подъ гору, а въ средине Ручьевой горы былъ "святой ключикъ", у котораго есе охотники делали последнiй привалъ, чтобы отдохнуть, почиститься и прiйти домой похожимъ на живого человека. Я любилъ этотъ ключикъ, светлой слезой сочившiйся изъ-подъ корней громаднаго кедра. Кругомъ зеленой ивиной такъ красиво разрослись пихты, ели и березы. Это было лучшее место въ окрестностяхъ завода, и его портило только то, что оно было занято стариннымъ раскольничьимъ "могильникомъ". Не кладбище, а могильникъ - именно это старинное русское слово шло къ описываемому месту. Православныя кладбища, надо отдатъ справедливость, не отличаются особенной поэтичностью: и место указало начальствомъ, и могилы въ запустенiи, и ни одной живой души вы не увидите на немъ. Снесутъ покойника на такое кладбище, похоронятъ, поплачутъ надъ нимъ въ девятый день да и позабудутъ. Совсемъ другое дело старый раскольничьи могильники - и место выбрано самое "прiятное" и непременно съ лесомъ, и надмогильные деревянные "голубцы" всегда въ порядке, и всегда ты встретите здесь молящихся. Раскольничьи "мастерицы" "говорятъ" свои "кануны по единоумершимъ" съ такимъ жалобнымъ причетомъ и ноющей интонацiей, что вчуже за сердце хватаетъ. По такимъ могильникамъ больше всего толкутся древнiе-древнiе старики, а главнымъ образомъ женщины. И такiя хорошiя эти женщины-раскольницы, такъ свято оне блюдутъ всякую старину, а особенно дорогихъ имъ покойниковъ. Торжественно-сосредоточенныя лица, такiе ласковые взгляды, какой-то молитвенный шопотъ - вся это производитъ особенное впечатленiе, гармонируя и съ строгимъ севернымъ лесомъ, и бледными цветиками, и шелковой синевой бледнаго севернаго кроткаго неба. Можетъ-быть, и православная баба пошла бы на свое кладбище, да только и делать ей тамъ нечего: сама неграмотная, да и другiя бабы тоже, не умеютъ и помолиться, какъ следуетъ, а знаютъ всего-навсего одну Радоницу, когда ноетъ и убивается за целый годъ, а раскольница все знаетъ, весь порядокъ, какъ следуетъ по-истовому на могилке молиться, да еще кацею (ручная кадильница) принесетъ съ собой и везде сама покадитъ, всехъ родственниковъ обойдетъ. Опять главная причина въ томъ, что раскольницы чаще встречаются грамотныя, да и свои мастерицы всегда имеются. Такъ однимъ своимъ женскимъ деломъ и обходятся.

Итакъ, я спускаюсь съ горы. Усталая собака прiободряется, чувствуя недалекiй отдыхъ. Время отъ времени она останавливается и вопросительно смотритъ на меня своими умными собачьими глазами. Только-только не скажетъ: "къ ключику?". Дальше она знаетъ, что я перелезу черезъ ветхое прясло (изгородь), а ее оставлю на дороге, и что она будетъ все время съ собачьей изворотливостью рваться ко мне, чтобы своимъ поганымъ собачьимъ языкомъ лакнуть студеной воды изъ святого ключика. Я делаю ей несколько строгихъ внушенiй, угрожаю прикладомъ ружья и вообще стараюсь принять зверскiй видъ, а она жметъ уши и хвостъ и своими добрыми глазами читаетъ на моемъ лице, что все это такъ, не серьезно, не въ самомъ деле. Разъ, когда я только-что расположился на прямой травке у самаго ключика, ехидный песъ все-таки прорвался и сунулся своимъ рыломъ въ воду. Я его отогналъ и легъ, закинувъ голову, какъ раздавленный человекъ. Всю жизнь, кажется, пролежалъ бы вотъ здесь, у ключика, и все смотрелъ бы на верхушки деревьевъ, которыя подымаются изъ земли, какъ зеленое пламя, на плавающiя въ бездонной глубине облака, и наслаждался покоемъ, а голова такъ и кружится, дрема клонитъ.

- Кышъ, кышъ, поганецъ!.. - послышался позади меня старчески-дребезжавшiй женскiй голосъ. - Кышъ, проклятая... Наше место свято!..

Одетая въ темный ситцевый сарафанъ старуха подняла даже съ земли еловую шишку и запустила ее въ поганца, который увернулся съ ловкостью акробата и зарычалъ самымъ неблагочестивымь образомъ. Меня эта сцена невольно разсмешила: старуха отгоняла собаку, какъ курицу. Но дело было серьезное, и я въ свою очередь накинулся на вернаго пса, желавшаго защитить меня.

- Вонъ, негодяй!.. я тебя...

- Кышъ!.. кышъ!..

Старуха набрала новыхъ шишекъ и выпроводила сконфуженнаго пса за прясло, а потомъ подошла ко мне и съ сердитой ласковостью проговорила:

- Ахъ, нехорошо святое-то место поганить, охотничекъ... Не таковское эдо дело, чтобы пса смердящаго приводить. Самъ будешь въ могилке лежать, такъ песъ перескочитъ...

- Бабушка, да онъ, подлецъ, не слушается... Эй, ты, негодяй, опять?!..

- Кышъ, страмецъ!.. кышъ!..

Я началъ что-то говорить въ свое оправданiе, а старуха стояла надо мной и бранилась. Очень основательно бранилась, намекая, что все охотники шалопаи и люди самые пропащiе.

- Ты еще табачищемъ тутъ навоняешь,-- закончила она свой монологъ и даже плюнула. - Ведь тебе все одно...

- Ну, ужъ курить-то я не буду,-- не безъ гордости заявилъ я, хватаясь за этотъ удобный случай. - Не въ первый разъ здесь, бабушка.

- Знаю, что не впервой... Видала какъ-то. А ты собачку-то возьми на веревочку да веревочкой и прицепи ее къ пряслу,-- вотъ какъ хорошiй-то да правильный человекъ сделалъ бы. Место-то какое здесь, а?..

Строгое старушечье лицо мне очень понравилось. Именно такiя характерныя лица бываютъ только у великороссовъ, и старость не портитъ ихъ, а только придаетъ благообразную строгость. Мне показалось, что я где-то видалъ его.

Благодаря собаке я и познакомился съ бабушкой Устиньей. Въ следующiй разъ я действительно привязалъ собаку погономъ отъ ружья, и бабушка даже похвалила меня. Теперь Устинья стояла съ кицеей въ рукахъ, какъ следуетъ бить "замолитвеннице".

- Что, бабушка, часто на могилку-то ходишь?-- спросилъ я.

- Мужъ похороненъ, такъ къ мужу хожу...

- Верно, согласно жили?

- Какое согласно, голубчикъ... Тиранилъ онъ меня всячески. Ахъ, какъ тиранилъ - даже страшно и вымолвить-то. И за косы волочилъ, и поленомъ глушилъ, и нагайкой полосовалъ - только вотъ печкой разве не билъ. А разъ дугой такъ ударилъ, что я замертво около полденъ пролежала. Огненный карактеръ у мужа-то былъ, ну, а Господь ущитилъ: пережила его. Только вотъ, къ несчастью, битыя-то места сказываются: каждая косточка ноетъ, каждая жилка... Какъ-то я на техъ порахъ ходила {На техъ порахъ ходила - была беременная.}, а онъ повалилъ меня да коленомъ въ брюхо,-- тутъ же я мертвенькаго младенчика выкинула. Пряменько сказать, супостатъ былъ...

Меня поразило несоответствiе добродушнаго тона разсказа старухи съ содержанiемъ этого разсказа. Она даже улыбалась и тоже такъ хорошо, добродушно улыбалась, какъ улыбаются только хорошiе старики. Въ сущности я не зналъ, какъ понять ее: или за ней была какая-нибудь своя бабья воля, или старое горе износилось, или смерть внесла свой примиряющiй элементъ. Старуха поняла мою тайную мысль и сама заговорила:

- За мной-то ни-ни, тоже на людяхъ жили, хоть кого спроси... А такой убивецъ мужъ задался. Такое мое бабье счастье... А вотъ теперь и хожу на могилку, отмаливаю его-то грехи: не легко ему, другу сердечному, тамъ... Ставилъ меня съ сыномъ по седьмому годку, сколько я горя съ нимъ приняла, пока выростила да женила...

- Хорошiй сынъ-то?

- А ужъ этого не умею сказать, милый человекъ... Для матери все детки хороши. Это другiе осудятъ худого-то, а матери онъ милее милаго, потому, какъ старинные люди сказывали, умнаго жаль, а дурака вдвое. Издался сынокъ-то, видно, въ родителя: на руку больно скоръ. Не ладно съ женой живетъ, а меня не слушаетъ... Погляжу на него въ другой разъ: вылитый покойникъ-мужъ, особливо когда учнетъ жену бить.

- Да ведь у васъ браки сводомъ: жена и уйдетъ.

Тоже детишки мать держатъ...

Меня эта бабушка Устинья очень заинтересовала своей бабьей философiей. Это была именно философiя, окрыленная старческимъ всепрощенiемъ. при встречахъ она охотно разсказывала про свою "муку мученическую" такимъ тономъ, точно говорила не о себе, а о комъ-то другомъ. Она наивно удивлялась каждый разъ только тому, какъ это осталась после такой "битвы" жива...

очень ужъ злой былъ покойникъ, пожалуй, и не отмолить.

II.

Въ морозный зимнiй день съ знакомымъ следователемъ я подъезжалъ къ острогу. Мне давно хотелось побывать въ этомъ каменномъ мешке, и, воспользовавшись побегомъ какого-то арестанта изъ острога, я напросился въ понятые при осмотре. Длинное белое зданiе стояло на выезде среди пустого поля, занесеннаго глубокимъ снегомъ. Острогъ походилъ на громадную фабрику и ничего устрашающаго своей наружностью не представлялъ. По угламъ ходили закутанные въ шубы часовые. У воротъ стояло несколько крестьянскихъ саней-розвальней, да кучка мужиковъ и бабъ, вечно толпившихся здесь, ожидая свиданiя съ какимъ-нибудь несчастнымъ. Появленiе следователя заставило толпу разступиться, и я едва успелъ бегло оглянуть эти унылыя, изстрадавшiяся лица, отягченныя глубокимъ горемъ. Большинство составляли женщины, и мне показалось, что въ этой толпе мелькнуло знакомое женское лицо. Но останавливаться было некогда: съ визгомъ отворилась железная дверь и пропустила насъ въ недра "мертваго дома". На дворе насъ встретилъ старичокъ-смотритель, очень живой и постоянно улыбавшiйся человекъ въ мундире.

- Какъ же это вы упустили такого важнаго преступника?-- удивлялся следователь, понимая плечами.

- Ушелъ... - добродушно удивлялся смотритель. - Руки-ноги не оставилъ... И такъ ловко ушелъ, что ума не приложу.

Мы провели въ остроге часа три, осматривая одну камеру за другой. Народу было несколько сотъ. Уралъ по преступности занимаетъ въ криминальной хронике первое место... И кого-кого тутъ не было! И бродяги, и каторжане, и убивцы, ожидавшiе суда, и грабители, и насильники, и скопцы и т. д. Импонирующiй видъ всемъ имъ придавала арестантская одежда, а особенно кандалы, а если смотреть безпристрастно, такъ большинство решительно ничемъ не отличалось отъ средняго уровня. Такiя же точно лица вы встретите на первой улице... Все эти роковые люди сошлись здесь подъ давленiемъ еще неизвестной силы, нарушившей среднее обывательское равновесiе. По-моему, самое страшное здесь именно то, что главный контингентъ острожниковъ составляется изъ такого средняго человека. Его толкнуло сюда въ большинстве случаевъ что-то такое случайное и внешнее, отъ чего никто изъ насъ не застрахованъ. Именно случайность русскихъ преступленiй новольно режетъ глазъ: "врагъ попуталъ", "самъ не помню, какъ все вышло" и т. д. Такъ называемыхъ закоренелыхъ преступниковъ, преступниковъ по преимуществу - самый ничтожный процентъ.

оконцемъ и две шеренги серыхъ людей. Какой-то, особенный острожный воздухъ провожалъ насъ даже на дворе, когда мы изъ камеръ шли въ лазаретъ. Мой следователь зналъ многихъ арестантовъ въ лицо и указывалъ самые "крупные экземпляры". Эти последнiе составляли свою острожную аристократiю и держались особнячкомъ: тщеславiе и нелепую гордость человекъ уносилъ и въ острогъ. Общее впечатленiе, конечно, получилось самое удручающее, и я думалъ невольно о техъ поденщикахъ, которые теряются здесь напрасно между этими шестьюстами рабочими людьми, думалъ о техъ мужикахъ и бабахъ, которые целями днями выжидали свиданiя. За каждымъ такимъ арестантомъ стоитъ семья, можетъ-быть, дети сколько страшнаго горя и напрасныхъ слезъ приносится вотъ къ этимъ железнымъ дверямъ, по ассоцiацiи идей я какъ-то неожиданно припомнилъ, что мелькнувшее въ толпе у воротъ женское лицо принадлежало не кому иному, а моей старой знакомой раскольнице Устинье. Конечно, ей - въ этомъ не было сомненiя. я ужасно торопился, чтобы поскорее выйти изъ острога и увидеть ее,-- сейчасъ я могъ быть ей полезнымъ. Но, къ сожаленiю, при выходе ея уже не было, и я посомневался въ своей памяти: мало ли похожихъ лицъ, особенно женскихъ.

Нашъ осмотръ не привелъ ни къ чему: никакихъ следовъ побега мы не могли найти. Удивлялся смотритель, старшiе надзиратели, солдаты, понятые, следователь - живой человекъ точно въ воду канулъ. На меня благопрiятное впечатленiе произвела женская камера, занимавшая отдельный дворъ,-- это была большая и светлая деревянная казарма, обставленная чуть не по-домашнему. Были даже "кросна" съ тканьемъ. Бабы-арестантки и въ острогъ притащили свою бабью безыменную работу. И въ казарме было такъ чистенько и даже уютно, а среди арестантокъ мелькали даже миловидныя, молодыя лица.

- Ну, что же вы теперь будете делать?-- спрашивалъ я смотрителя.

- А что поделаешь: ушелъ арестантъ у всехъ на глазахъ, и все тутъ.

Этотъ беглецъ былъ черезъ полгода пойманъ въ своей деревне, но, вернувшись въ острогъ, не выдалъ тайны своего исчезновенiя.

Прошла зима. Наступило короткое уральское лето. Случайно я опять попалъ съ Черемшанскiй заводъ, съ которомъ уже не бывалъ пятъ летъ. Хотелось взглянуть на знакомыя места. Какъ разъ была половина iюля, самый разгаръ охотничьяго сезона. Вспомнивъ старину, я отправился по знакомой дороге, проходилъ весь день и возвращался домой съ пустыми руками. Или я потерялъ настоящiй охотничiй азартъ, или дичь была распугана другими охотниками. Да и самыя места сильно изменились: о прежнихъ лесахъ осталось одно воспоминанiе. Все ушло на заводскiе дрова и уголь. Жаль было смотреть на свежiя поруби, где торчали одна пеньки да валялись кучи хвороста. Въ прежнемъ виде оставался одинъ раскольничiй могильникъ на Ручьевой горе, куда я завернулъ по старой памяти. Тотъ же развесистый кедръ, тотъ же студеный ключикъ, те же моталки съ "голубцами" и даже те же женщины, бродившiя по могильнику, какъ пчелы по сотамъ. Все старое, все такое знакомое, точно ушелъ отсюда только вчера и никакихъ пяти летъ не прошло. Удивительно крепко и долго живутъ простые люди по такимъ захолустьямъ. Я полежалъ у ключика, попилъ воды и пошелъ къ богомольцамъ,--мне вспомнилась старуха Устинья и случай, какъ я ее виделъ у острога.

Къ моему удивленiю, я ее встретилъ у ближайшихъ могилокъ. Она съ кацеей въ рукахъ отчитывала канунъ. Я дождался окончанiя и подошелъ къ ней.

- Здравствуй, бабушка Устинья.

- Здравствуй, кормилецъ... - какъ-то недоверчиво протянула она.

- А какъ будто и не въ примету будешь, родимый... Не изъ здешнихъ, надо полагать.

Какъ я ни старался напомнить старухе о нашемъ знакомстве и какъ она ни старалась возстановить въ своей памяти мою особу,-- изъ этого ровно ничего не вышло. Старуха только качала недоверчиво головой и повторяла:

- Не въ примету, родимый... Опять и то сказать, по нашимъ местамъ мало ли шляющаго народу. Нетъ, не въ примету.

- Да ты еще бранила меня тогда, за собаку бранила?..

Меня это даже огорчило, темъ более, что по наружному виду старуха мало изменилась и только сделалась немного суровее. Истощивъ все средства, я разсказалъ о своемъ посещенiи острога. Устинью точно что кольнуло.

- Мне показалось, что я тебя тамъ виделъ, у воротъ!-- спрашивалъ я.

- Я, видно, самая и была...

Старуха тихо заплакала и присела на старую могилу, обросшую дерномъ. Я только теперь заметилъ, что рядомъ была свежая могила, которой не было еще года.

- А какъ же?-- удивилась старуха. - Жену онъ порешилъ на покосе... Обухомъ ее зашибъ. Охъ, согрешила я, грешная... Страдовали мы тогда подъ Талымъ,-- можетъ, помнишь старый курень? Ну, ничего... Сынъ-то со снохой, значитъ, страдуютъ, а я съ ребятами управляюсь старушьимъ деломъ. Какъ будто они и согласнее жили, чемъ раньше-то... Я еще порадовалась про себя, что утишился сынокъ, значить, въ настоящiй разумъ вступилъ... Ну, какъ-то после обеда прилегла я въ балагане отдохнуть, а тутъ, слышу, народа, бежитъ... Выскочила я... охъ, тошнехонько и говорить-то!.. Выскочила я, бегу это за народомъ... этакъ недалеко островокъ березовый стоитъ, еще огонекъ курился... А сынъ-то, значитъ, Федоръ и стоитъ у березы,-- стоитъ, а самъ белешенекъ. Рубаха въ крови, руки въ крови... Народъ его обступилъ, а онъ грозится: "не подходи, слышь, убью!" А какъ увидалъ меня, затрясся и прямо мне въ ноги. "Маменька, родимая, я Дарью порешилъ"... И что было тогда!.. Следственникъ наезжалъ съ дохтуромъ, распотрошили Дарью... Ну, а потомъ отправили Федора въ городъ и обсудили на каторгу. Я его и ездила провожать тогда... по зиме... Две недели выжила къ городу. Сынъ ведь мне Федоръ-то: другiе все убивца въ немъ видятъ, а мне онъ все-таки сынъ. Бегу это я за партiей-то, значитъ, рестантами, когда ихъ повели, бегу это и плачу: "Федя!.. Федя!". Охъ, горе... И бабенка-то, жена, значитъ, Федора - такая славная была, правильная бабенка. И ее до смерти жаль... Такъ ужъ роковая. А мне вотъ могилки одне достались: хожу да плачу.

1901.