У Скорбящей.
Очеркъ.
I.
Уныло перезванивалъ певучiй колоколъ захудалой женской обители, точно спрятавшейся въ болоте. Кругомъ разросся зелеными вихрами тощiй болотный лесокъ, изъ котораго только кой-где выделялись зеленыя шапки сосенъ и прорезныя стрелки темно-зеленыхъ елей. Было что-то торжественное и хватавшее за душу въ этомъ монастырскомъ перезвоне, точно безнадежно звалъ любящiй материнскiй голосъ заблудившихся въ этой трясине детей. Мерно и певуче разливался въ летнемъ воздухе этотъ медный стонъ, и каждый ударъ монастырскаго колокола походилъ на бiенiе какого-то громаднаго сердца, могуче посылавшаго освеженную кровь по тысячамъ невидимыхъ жилъ, жилокъ и мельчайшихъ полосныхъ сосудовъ.
Мы только-что оставили пыльную дорогу, извивавшуюся среди безконечныхъ полей, и теперь облегченно вздохнули, когда экипажи начали пробираться по тряской гати, потомъ по ветхому деревянному мостику, походившему на какой-то скелетъ, готовый разсыпаться каждую минуту, и наконецъ, когда мы очутились въ этомъ болотномъ леске, где застоялся кружившiй голову ароматъ свежей смолы, болотной зелени и безыменныхъ пахучихъ цветовъ. Где-то тутъ, подъ бокомъ, чувствовалось присутствiе той живой воды, которая давала жизнь этому маленькому оазису; но маленькая речонка только въ одномъ месте выглянула большимъ светлымъ глазомъ и опять спряталась. Названiе речки было какое-то странное: "Убiенная". А женская обитель называлась просто "Скорбящей", офицiально - "Новодевичiй монастырь во имя Скорбящей Божiей Матери". Мне, северянину, особенно прiятенъ былъ переходъ отъ этихъ безконечныхъ полей къ родному хвойному лесу,-- ведь каждая ель была своя, родная.
- Вы думаете, это здешнiя ели?-- поймалъ мою мысль ехавшiй со мной въ одномъ экипаже неопределенныхъ летъ господинъ. - Извините-съ... Это все богомолки натащили. Удивительная фантазiя тащить никому ненужное дерево за тысячи верстъ.
- А я это отлично понимаю,-- вступился я въ качестве патрiота. - Вотъ мне, напримеръ, очень прiятно видеть ель. Скажу больше: по-моему, нетъ красивее дерева. Посмотрите, какая чистота и строгость рисунка, эта суровая вечная зелень - вообще, что-то такое молитвенное.
- Однимъ словомъ, хвойная эстетика...
Мой спутникъ имелъ странную привычку сердиться, когда говорилъ, хотя въ душе былъ добрейшее существо. Своей намеренной грубостью онъ точно хотелъ скрыть предательскую теплоту своего сердца, и незнакомые люди принимали его за вздорнаго и свирепаго господина. Кстати, ему первому пришла мысль ехать къ Скорбящей. День былъ такой чудный, все были въ хорошемъ настроенiи,-- отчего же и не прокатиться? Мы отправились въ двухъ экипажахъ,-- впереди ехали земскiй стастистикъ Епифановъ, докторъ Орловъ и общая наша знакомая г-жа Сельцова, а со мной - мой вечный антагонистъ Лещовъ, известный въ своемъ кружке подъ именемъ "политико-эконома", и молодой, не оперившiйся адвокатикъ Бобрикъ. Компанiя сошлась случайно, какъ это бываетъ только летомъ, и я былъ самымъ случайнымъ гостемъ въ ней. Изъ старыхъ знакомыхъ я могъ бы назвать одного Лещова, котораго зналъ еще по семидесятымъ годамъ въ Петербурге.
- Кстати, Торжокъ посмотримъ,-- говорилъ Лещовъ дорогой. - Посмотрите настоящихъ мужиковъ, нашихъ расейскихъ... У васъ ведь тамъ въ Сибири все каторжане.
- Да,-- подтвердилъ я. - Даже дети и те ходятъ въ цепяхъ.
Скоро выглянула изъ-за леса старинная колокольня, потомъ целый рядъ куполовъ, потомъ - сторожевая башня и старинная каменная стена. Издали донесся глухой гомонъ монастырскаго Торжка. Можно было разслышать лошадиное ржанiе, хлопанье бича и дикое уханье,-- это ужъ совсемъ резало ухо и никакъ не согласовалось съ понятiемъ о монастырскомъ "отишiи". Монастырь былъ небольшой и стоялъ на самомъ берегу Убiенной. Отдельно стоялъ небольшой каменный домъ, где помещалась страннопрiимница. Противъ монастыря тянулась большая площадь, где происходилъ Торжокъ. Въ глубине площади, где она уходила въ лесъ, горбились почерневшiя деревянныя крыши, белели парусинныя палатки и развевались ярмарочные флаги. Изо телегъ съ поднятыми оглоблями образовались две широкiя улицы, по которымъ переваливалась пестрая, разряженная по-праздничному толпа.
- Однако здорово народу наперло,-- наивно удивлялся Лещовъ, глядя изъ-подъ руки на гомонившiй Торжокъ.
- Где мы остановимся?
- А где угодно... Вонъ гостиница монастырская, а то лучше прямо въ лесу. У самой речки есть такой вкусный пригорочекъ... У меня тутъ тетка живетъ, манатейная монахиня, такъ я бывалъ.
Наши экипажи остановились у страннопрiимницы. Пришлось выбрать облюбованный политико-экономомъ пригорокъ уже потому, что свободныхъ номеровъ не оказалось. Мы только уговорились съ матерью-экономомъ, чтобы намъ подали самоваръ, молока и хлеба. Монахиня низко поклонилась и обещала все прислать..
- Къ тетке-то ужо зайдете, Афанасiй Иванычъ?-- опросила она нерешительно Лещова.
- Зайду... - сурово ответилъ онъ. - Все еще жива старуха?
- Слава Богу, жива... Зимой-то немощь одолевала, а сейчасъ ничего. Ногами все скудается... Такъ вы ужъ зайдите, Афанасiй Иванычъ. Какъ рада-то будетъ старушка!.. Вспоминаетъ васъ.
Лещовъ сурово отвернулся и по неизвестной причине сделалъ видъ, что не слышалъ последнихъ словъ. Мне показалось, что онъ стесняется этой монахини-тетки. Политико-экономъ - и вдругъ какая-то родственница-монахиня! Вообще нелепость...
Звонъ уже прекратился, и ярмарочный шумъ сделался сильнее. У монастырскихъ воротъ сбилась целая толпа богомоловъ и богомолокъ, между которыми торопливо мелькали монашескiя темныя фигуры. Въ главной церкви шла служба, и доносилось стройное женское пенiе. Получался резкiй контрастъ съ хлопаньемъ бичей и дикимъ крикомъ барышниковъ.
Нашъ станъ скоро оживился. Весело загорелся огонекъ, лошади были пущены на траву, "интеллигентная женщина" разостлала скатерть прямо на земле, появились разныя закуски и таинственные свертки. Правда, не обошлось безъ некоторыхъ сюрпризовъ: паюсная икра попала въ сливочное масло, медъ почему-то пахъ колбасой, сыръ очутился въ прiятномъ обществе жареной курицы и т. д. Около скатерти-самобранки происходило настоящее торжество, причемъ все, по древнему обычаю, возлежали. Лещовъ выпилъ уже две рюмки водки и заметно покраснелъ. Молоденькiй адвокатъ Бобрикъ, чистенькiй юноша, стеснявшiйся своего изящнаго дорожнаго костюма, старался занимать нашу единственную даму и услуживалъ ей съ галантностью настоящаго джентльмена. Кстати, Лещовъ былъ безнадежно влюбленъ въ эту Сельцову уже целыхъ пятнадцать летъ, а она успела въ это время выйти замужъ, потомъ развестись и еще разъ сделать опытъ брака, оказавшiйся еще более неудачнымъ. Скромная на видъ женщина къ тридцати годамъ успела пройти целую супружескую гамму и теперь имела видъ немножко разочарованной особы, что не соответствовало ея цветущему здоровью. Докторъ Орловъ былъ молчаливый, сдержанный, улыбавшiйся человекъ, тоже летъ тридцати. Онъ нигде не служилъ и жилъ "своими средствами". Статистикъ Епифановъ являлся типичнымъ представителемъ своего статистическаго сословiя - белокурый, скуластый, съ рыжеватой бородкой и энергичными серыми глазами. Онъ бродилъ изъ уезда въ уездъ съ своими записными книжками, и весь мiръ для него состоялъ изъ цифръ, разныхъ статистическихъ выкладокъ и "среднихъ" рождаемости, смертности, брачности, урожайности, безлошадности. Это былъ въ своемъ роде порядочный фанатикъ, и у него съ Лещовымъ, какъ представителемъ чистой науки, происходили иногда горячiя схватки. Такъ было и теперь.
- Какая-то дурацкая комбинацiя,-- говорилъ задумчиво Лещовъ. - Тутъ тебе монастыри съ этакимъ малиновымъ звономъ, съ деревяннымъ масломъ, а тутъ пьяная ярмарка...
- Ничего дурацкаго,-- отвечалъ тоненькой фистулой Епифановъ. - Въ теченiе всей русской исторiи торжки устраивались по случаю храмовыхъ праздниковъ... Это нашъ исконный обычай.
- А по-моему этотъ исконный обычай одно безобразiе!.. Ежели о душе думать, такъ и нужно думать о душе... Да. Ярмарка выгодна монастырямъ, вотъ сами монахи и устраиваютъ...
Этотъ споръ былъ прерванъ появленiемъ двухъ послушницъ, съ трудомъ притащившихъ громадный самоваръ. Подростки, девушки съ любопытствомъ смотрели на насъ.
- Вамъ тяжело въ монастыре?-- спросила Селадона, чтобы сказать что-нибудь.
- Мы - сироты, барышня...
- Это показное милосердiе,-- объяснилъ сурово Лендовъ. - Вотъ, дескать, сиротокъ воспитываемъ, а вы ужъ насъ съ своей стороны сподобьте отъ щедротъ. Расчетъ верный...
- Опять неверно,-- вступился Епифановъ. - Монастыри всегда служили воспитательными домами, конечно, по мере своихъ силъ... Если взять всехъ сиротъ, которыя сейчасъ воспитываются при русскихъ женскихъ монастыряхъ - получатся сотни тысячъ.
II.
Жаръ уже давно свалилъ, когда мы кончили нашъ чай.
- Господа, идемте смотреть ярмарку,-- предложилъ Лещовъ съ такимъ вызывающимъ видомъ, точно ожидалъ отъ насъ "открытаго сопротивленiя".
Оставшiйся самоваръ предоставленъ былъ въ распоряженiе кучеровъ, причемъ докторскiй кучеръ Ермилъ отказался наотрезъ, потому что соблюдалъ себя "по старой вере".
Ярмарка кипела народомъ. Въ общей сложности набралось спецiальной ярмарочной публики тысячъ до трехъ. Я люблю такiе глухiе торжки за ихъ еще нетронутую самобытность. Здесь предъ нами развертывается тотъ несложный инвентарь деревенскаго производства, который конкурируетъ съ фабричнымъ товаромъ и вообще съ "машиной". Торговля шла съ ларей, въ балаганахъ и прямо на возахъ, какъ она происходила, вероятно, еще во времена Гостомысла. Бабы носили свои холсты и сукна домашней работы на рукахъ, и обменъ товаровъ происходилъ чуть по изъ рукъ въ руки. Меня всегда интересовали эти женскiя изделiя, конкурировавшiя съ фабричными. Сколько нужно было бабьяго терпенiя и дешеваго бабьяго труда, чтобы получить какой-нибудь двугривенный! Торговая бабья арифметика вращалась въ пределахъ именно этихъ грошей и конеекъ, а рубли забирала городская бакалея, галантерея и панской товаръ.
- Вотъ вамъ налицо обменъ ценностей,-- объяснялъ Лещовъ. - Каждая баба проиграетъ несколько копеекъ при продаже, потому что ей до зарезу нужны деньги, а во-вторыхъ, она проиграетъ, когда будетъ набирать городского товара. Между ея товаромъ и городскимъ просовывается какая-то хищная дама, которая и вырываетъ себе за здорово живешь львиную долю. Ничего не поделаешь съ этими "благами цивилизацiи"...
Всматриваясь въ толпу, можно было сделать такое заключенiе: мужикъ мало чемъ отличался отъ мужиковъ остальной Россiи и даже далекой Сибири. И костюмы приблизительно такiе же. Въ женщинахъ чувствовалась громадная разница. Встречались уже ласковыя южныя лица и своеобразные костюмы. Верхнiя накидки изъ домашняго белаго сукна, отделанныя разной домашней вышивкой, положительно были красивы и типичны. Особенно щеголяли девушки. Почти на каждой были надеты массивныя янтарныя бусы,-- это украшенiе тоже говорило объ юге. Въ этой разряженной по-праздничному толпе пятнами выделялись какiя-то молодыя монахини, тоже ходившiя съ товаромъ на рукахъ.
- Отчего оне не въ церкви?-- удивился я. - Ведь теперь идетъ служба.
- Да это не монахини, а чернички,-- объяснилъ мне Епифановъ.
- Какая же разница?
- Громадная. Во-первыхъ, чернички не имеютъ никакого отношенiя къ монастырю, а живутъ по деревнямъ сами по себе.
- А все то же, что и другiя бабы, съ той разницей, что все оне грамотныя и имеютъ спецiальный заработокъ отъ обученiя грамоте, чтенiя заупокойныхъ каноновъ и т. д. Все это - девушки, которыя не захотели выйти замужъ и живутъ одиночками.
- И много такихъ черничекъ?
- Да, порядочно... Ихъ создала деревенская грамотность. Это нечто въ роде раскольничьихъ начетчицъ и мастерицъ, хотя чернички еще и не дошли до ихъ влiянiя на массу. Совершенно новое явленiе, которое еще только складывается. Я вамъ кое-что разскажу о нихъ. Очень любопытный фактъ.
На ярмарке все было типично, начиная съ домашняго сырья, которое предлагалось въ виде шерсти, льна, масла, и кожъ, и кончая ярмарочными торговцами, продававшими свой товаръ съ какой-то отчаянной энергiей, точно сегодня кончалось существованiе нашего грешнаго мiра. Конкуренцiя происходила съ ожесточенiемъ самой братоубiйственной войны, и можно было только удивляться, откуда эти ярмарочные торгаши берутъ столько словъ, суеты и какой-то воровской юркости. Деревенскiя бабы стеной осаждали главнымъ образомъ красный товаръ. Какой-нибудь красный платокъ или лента являлась заветной бабьей мечтой, выношенной годами. Гнетущая женщинъ всехъ географическихъ широтъ и долготъ страсть къ яркимъ тряпкамъ проявлялась здесь въ не менее яркой и интенсивной форме, чемъ где-нибудь въ привилегированномъ модномъ магазине или въ гостиномъ дворе.
Бедная политическая экономiя могла только скромно молчать, подавленная этимъ натискомъ женскаго духа.
- Ведь последнiе гроши тащатъ сюда,-- возмущался Лещовъ. - И къ чему ей, бабе, эти дурацкiя ленты, платки и бусы?
- Покупаетъ, значитъ, нужно,-- попробовалъ я защитить покупающую бабу.
- Нужно?!.. Просто, глупость бабья.
Для ярмарочнаго мужика центръ составляла продажа лошадей. Барышники, покупавшiе и продававшiе лошадей, превзошли даже краснорядцевъ. Нужно было видеть эти возбужденныя лица, жадные глаза, ожесточенную жестикуляцiю и все прiемы, какими отчаянный человекъ хочетъ обмануть всехъ, даже самого себя. Эта продажа иллюстрировалась прогонкой лошадей и верховой скачкой. Какой-нибудь подручный бросался на лошадь, какъ ястребъ, и мчался по всей ярмарке. Бедныя лошади выделывали чудеса благодаря крику и кнутамъ.
Рядомъ съ коннымъ рынкомъ помещался къ особомъ балагане походный трактиръ, где пили литки и магарыча. За столомъ виднелся целый рядъ мужицкихъ согнутыхъ спинъ, раскрасневшихся лицъ и махающихъ рукъ. Пьяное галденье, пиликанье гармошекъ, песни - однимъ словомъ, все, какъ следуетъ быть.
Осмотревъ въ общихъ чертахъ ярмарку, я отправился въ монастырь. Служба уже кончилась, и изъ монастырскихъ воротъ пестрой лентой плыла толпа богомольцевъ. Нищiе, калеки, богомолки и вообще "странные люди" вытянулись отъ воротъ въ два ряда, ожидая великiя и богатыя милости. Сбившаяся въ одну кучку толпа слепцовъ тянула "Лазаря". Слепецъ, этотъ "вожъ въ царствiе небесное", пользовался и пользуется особыми преимуществами въ среде остальной нищей братiи, привлекая къ себе самыя щедрыя подаянiя, а поющiй слепецъ почти аристократъ. Толпа богомольцевъ главнымъ образомъ состояла изъ женщинъ и стариковъ,-- мужики околачивались больше на ярмарке.
- Если бы высчитать, сколько поденщицъ пропадаетъ вотъ по такимъ богомольямъ ежегодно,-- говорилъ Епифановъ, наблюдавшiй вместе со мной толпу,-- получаются страшныя цифры... И все бабы, бабы, бабы, безъ конца.
- Да, много поденщицъ,-- не могъ не согласиться я.
- Если бы воспользоваться всеми этими поденщицами для какого-нибудь серьезнаго дела... Оценимъ рабочiй бабiй день въ десять копеекъ, и то получатся миллiоны.
- Да... Но ведь вы не можете сказать, что бабы мало работаютъ? Можетъ же она и отдохнуть. Затемъ, здесь еще есть крупный вопросъ совести...
Мы зашли въ самый монастырь. Центръ занимала старинная, точно вросшая въ землю церковь. Кругомъ стены шли низенькiя постройки, въ которыхъ помещались кельи, пекарня, трапезная, кладовая и разныя другiя хозяйственныя помещенiя. Въ общемъ этотъ домъ Божiй выгляделъ такъ уютно и мирно, и только сторожевыя башни на углахъ стенъ говорили о другомъ времени, когда обительскiй миръ и тишина нарушались какимъ-то недругомъ. Около церкви вытянулись въ несколько рядовъ надгробные памятники, подъ которыми вкушали вечный покой обительскiя грудницы. Передъ одной могильной плитой столпилась кучка богомольцевъ. Стоялъ аналой, теплилось несколько свечъ, и молоденькая послушница ровно и звонко читала "канонъ", точно вытягивала серебряную нитку. Стоявшiя за ней бабы вздыхали, вытирали слезы и какъ-то торопливо откладывали земные поклоны, точно платили долгъ тому, кто лежалъ вотъ подъ этой плитой.
- Кто тутъ похороненъ?-- спросили мы проходившую мимо насъ старушку-монахиню.
- А сестра Фаина, схимонахиня. Жила въ затворе тридцать летъ... Великая была трудница и оказывала всемъ великую помощь. Были даже явлены некоторыя знаменiя...
Монастырскiй дворъ былъ заполненъ богомолками. Онъ кучками сидели на земле и, какъ пчелы, облепили все скамьи и монастырскiя крылечки. У трапезной сбилась густая толпа спецiально-профессiональныхъ богомолокъ, съ котомками за плечами, длинными палками въ рукахъ и какими-то запеченными лицами. Монастырская трапеза не могла вместить всю эту толпу разомъ, и кормленiе происходило по очереди. Статистикъ презрительно фыркнулъ и проговорилъ:
обедовъ и ужиновъ - целую армiю можно прокормить.
Мы зашли въ церковь. Я люблю такiя старинныя церкви, въ которыхъ васъ охватываетъ какое-то тихое раздумье. Воображенiе поднимаетъ картины далекаго детства, слова первой детской молитвы ("Господи, помилуй папу и маму, брата Колю, кучера Якова и всехъ православныхъ христiанъ!"), то привычное благоговенiе, которое вызывается словами церковной молитвы.
Въ церкви кое-где теплились передъ образами лампады, а предъ стариннымъ образомъ Скорбящей горели сотни свечей. Старушка манатейная монахиня старчески дребезжавшимъ голосомъ читала акафистъ. Около нея однимъ стадомъ сбились молившiяся женщины,-- тутъ были только одне женщины. Слышались тяжелыя всхлипыванiя, подавленныя слезы и глухiя рыданiя.
III.
- Если бы высчитать всю энергiю, которая затрачивается человечествомъ на культъ, затемъ высчитать стоимость всехъ принадлежностей церковныхъ и монастырскихъ зданiй...
Епифановъ только махнулъ рукой, подавленный громадностью получавшейся величины. Онъ могъ думать только цифрами, и каждое явленiе частной и общественной жизни отливалось для него въ форму цифровыхъ столбцовъ.
Когда мы подходили къ нашему стану, онъ точно дополнилъ высказанную раньше мысль:
- Какой-то французъ вычислилъ, что если бы утилизировать всю энергiю, затрачиваемую людьми на одни поцелуи, то ею можно было бы заменить работу всехъ паровыхъ машинъ, какiя существуютъ.
Начинало уже смеркаться, и нашъ станъ издали представлялъ живописную картину. Разведенный Ермиломъ костеръ горелъ какъ-то особенно весело, а около него цыганскимъ таборомъ расположилась вся компанiя.
- Где вы пропали,-- крикнулъ Лещовъ, размахивая руками. - А мы васъ ждемъ. Нужно решить вопросъ. Дело въ томъ, что мы решили остаться здесь ночевать. Ночь теплая, на свежемъ воздухе отлично, m-me Сельцова переночуетъ въ монастыре у тетки.
Я только теперь заметилъ сидевшую рядомъ съ Лещовымъ старушку-монахиню. Она была вся точно восковая, и только выцветшiе серые глаза смотрела такъ любовно и кротко, да безкровныя губы улыбались тихой, ласковой улыбкой. Широкiя складки монастырскаго темнаго одеянiя придавали ей видъ тени,-- о существованiи живого тела подъ этими складками можно было только догадываться. Но тону, какимъ Лещовъ говорилъ о "m-me Сельцовой", я догадался, что онъ успелъ уже съ ней поссориться, какъ ссорился постоянно со всеми и даже съ самимъ собою.
- Что же, отлично,-- согласились мы съ Епифановымъ въ одинъ голосъ.
Докторъ Орловъ лежалъ около огня съ соломинкой въ зубахъ и слушалъ, какъ Сельцова споритъ съ Бобрикомъ.
- Скажите мне, пожалуйста, для чего же васъ учили?-- выкрикивая она съ азартомъ. - Да. Государство затратило на васъ громадныя средства, а вы не можете защитить даже одной бабы.
- Анна Ивановна, это зависитъ не отъ меня,-- оправдывался Бобрикъ: онъ постоянно оправдывался, когда говорилъ. - Видите ли, законъ такой.
- Не можетъ быть! Вы, просто, скверно учились и не знаете законъ. Не можетъ быть такого закона, который позволялъ бы одному человеку увечить другого... да. Простая логика вамъ скажетъ это.
- Видите ли, Анна Ивановна, законъ не знаетъ отвлеченнаго человека,-- продолжалъ Бобрикъ оправдываться. - Законъ знаетъ отца, мать, детей, мужа и жену, и сообразно съ этимъ распределяетъ права и обязанности. Въ данномъ случае мы имеемъ дело съ человекомъ-женой, которую мужъ бьетъ и которая должна все-таки жить съ нимъ, кака врачъ не удостоверитъ, что эти побои грозятъ опасностью жизни вотъ этого человека-жены. Мой мещанинъ, напримеръ, делалъ такъ: схватитъ ухватъ и давай имъ полосовать жену, потомъ загонитъ ее между печью и стеной и давай тыкать ухватомъ, куда напало - въ животъ, въ грудь, въ лицо. Прибавьте, что моя доверительница въ моментъ этихъ побоевъ была еще беременна. Она несколько разъ убегала отъ мужа къ отцу, но мужъ являлся и уводилъ ее домой, т. -е. тащилъ за. волосы по всей улице, топталъ ногами, билъ каблукомъ въ лицо. Я представлялъ свою избитую доверительницу несколько разъ врачу, но тотъ находилъ каждый разъ, что побои еще недостаточны,-- нетъ настоящаго членовредительства.
- Что же нужно?-- въ ужасе спрашивала Сельцова.
- Что нужно? Вотъ когда онъ ей выткнетъ глазъ, откуситъ носъ, переломитъ руку или ногу, вышибетъ ребро,-- тогда она получить отдельный видъ на жительство и превратится опять просто въ человека.
- Ахъ, какiе ужасы!..
- Да вотъ спросите доктора или Епифанова,-- оправдывался Бобрикъ. - Они должны знать.
жены, сестры, дочери... Неужели и они не могутъ обойти законъ?
- Нетъ, не могутъ... Жалеютъ несчастныхъ бабъ, а сделать все-таки ничего не могутъ.
- Если бы высчитать, сколько ежегодно мужьями переламывается жениныхъ реберъ,-- подводилъ итогъ Епифановъ,-- получилась бы очень почтенная цифра. Не помню, и где-то читалъ, что въ Англiи устроенъ даже хирургическiй госпиталь спецiально для женщинъ, изувеченныхъ мужьями. Намъ еще далеко до этого, и пока мы довольствуемся домашними средствами...
- Докторъ, что же вы молчите?-- взмолилась Сельцова такимъ тономъ, точно отъ доктора зависело измененiе всехъ европейскихъ законодательствъ. Ведь, это ужасно! Это несправедливо!..
- Я могу вамъ для иллюстрацiи привести несколько случаевъ изъ своей практики,-- отозвался докторъ съ невозмутимымъ спокойствiемъ. - Действительно, бабъ увечатъ и бьютъ на смерть, а мы ихъ вылечиваемъ, чтобы можно было опять ихъ бить и увечить. У меня, напримеръ, былъ такой случай. Заметьте, дело въ деревне, где нравы сравнительно съ городомъ лучше, что зависитъ не столько отъ ихъ чистоты, сколько отъ того, что баба является главной рабочей скотиной. Да, такъ деревенскiй парень женится по любви, противъ воли родителей, и начинается исторiя. Свекоръ и свекровь изводятъ бабенку своимъ чередомъ, а мужъ своимъ... Морили они ее голодомъ и холодомъ, истязали всячески, подвешивали къ потолку за ноги и хлестали вожжами,-- однимъ словомъ, проделывали все, что только могли придумать. Несколько разъ бабенка въ буквальномъ смысле уползала на четверенькахъ къ своимъ, отлеживаясь недели две, и ее опять водворяли къ мужу. Начинались новыя истязанiя, пытки и битье,-- били съ спецiальной целью заколотить въ гробъ нелюбимую сноху. Она убегала два раза въ городъ, откуда ее и возвращали этапнымъ порядкомъ. Вотъ мне и приходилось ее лечить разъ десять... Это былъ какой-то битокъ, а не человекъ. Кончилось темъ, что она сошла съ ума отъ побоевъ... Самое страшное въ этомъ случае то, что все себя чувствуютъ "въ полномъ своемъ праве".
- Довольно, довольно, докторъ... - какъ-то стонала Сельцона, затыкая уши. - Вы такой же, какъ и все другiе мужчины.
Лещовъ сиделъ въ сторонке и вполголоса разговаривалъ съ теткой. Старушка такъ любовно смотрела на него, качала головой и вздыхала. Видимо, онъ чемъ-то ее огорчалъ и сердился на себя, что такъ выходитъ. Лещовъ положительно обладалъ талантомъ обижать даже близкихъ людей, которыхъ любилъ и которые отлично знали, что онъ совсемъ не желаетъ ихъ обидеть. Такъ онъ успелъ поссориться съ Сельцовой, какъ оказалось, изъ-за политической экономiи. Дело объяснилось, когда Сельцова отправлялась ночевать въ монастырь.
- Желаю вамъ серьезно подумать относительно вашихъ печальныхъ заблужденiй,-- советовала она. - А завтра поговоримъ...
- О чемъ тутъ говорить?..
- Вотъ это прекрасный способъ что-нибудь доказывать... я вамъ прямо формулировала, что, вашей политической экономiи не существуетъ, какъ науки вообще, потому что она говоритъ только о мужчине, какъ и ваши законы. Да, да... Вы всегда твердите одно: мужикъ, бедный мужикъ, несчастный мужичокъ. А забываете одно, что баба имеетъ гораздо больше значенiя для вашей политической экономiи, потому что у ней ровно 365 рабочихъ дней, а у мужика не больше сотни. Аотъ спросите Епифанова... Вы говорите о женщине только въ техъ случаяхъ, когда она фигурируетъ въ качестве работницы где-нибудь на фабрике, поденщицей и т. д. Русская баба не только родила и вскормила всю русскую исторiю, но и кормитъ ее своимъ безыменнымъ бабьимъ трудомъ.
- Позвольте, Анна Ивановна, это ужъ какой-то апофеозъ бабы...
- Нетъ, нетъ, это только правда и очень обидная правда для васъ.
- Что же, по-вашему, должна быть особая бабья политическая экономiя?
- А отчего бы ей и не быть, Афанасiй Иванычъ?
Когда монахиня и Сельцова исчезли въ ночной мгле, Епифановъ засмеялся и не безъ ядовитости заметилъ:
- Если разобрать справедливо, такъ Анна-то Ивановна правду говоритъ...
- Если, если,-- передразнивалъ Лещовъ. - Во-первыхъ, она никогда не говоритъ, а выпаливаетъ залпами.
- Вотъ она вамъ и запалила.
Эта сцена разсмешила доктора, и поэтому Лещовъ накинулся на него.
- Вы-то чему обрадовались? Ужъ вамъ-то, кажется, можно было понять, въ чемъ дело.
- Очень просто: и m-me Сельцова и моя почтенная тетушка - типы вырожденiя... Да. Это - последнiе могикане... Знаете, о чемъ я говорилъ давеча съ теткой? Она, изволите ли видеть, вдругъ заскучала о своемъ покойномъ муже, который умеръ всего только двадцать летъ назадъ и который билъ и увечилъ ее не хуже вашего мужика. А она теперь панихиды по немъ служитъ да свечи ставитъ... и m-me Сельцова скоро достигнетъ этой же степени совершенства. я ненавижу женщинъ...
Последнее открытiе, кажется, удивило даже самого оратора, и онъ добродушно захохоталъ
IV.
Когда наши дамы удалились, все почему-то почувствовали себя легче, точно освободились отъ какой-нибудь тяжести. И монахиня-тетушка и Сельцова - прекрасныя женщины, а все-таки какъ-то лучше безъ нихъ, т. -е. свободнее. Лещовъ развалился на спине въ самой непринужденной позе, Епифановъ - тоже, затемъ въ тоне самаго разговора чувствовалась та мужская свобода, которая придаетъ особую прелесть такимъ ночевкамъ въ лесу. Надъ нашими головами синимъ шатромъ круглилось такое чудное небо, въ стороне монастырь светился редкими огоньками, точно громадный фонарь, а тамъ ярмарка горела яркими огнями, точно какой-то громадный лагерь. Речонка Убiенная заволакивалась легкой дымкой тумана. Воздухъ былъ такой теплый, ароматный. Хотелось безъ конца сидеть у огонька и безъ конца думать. Где-то звонко ржали лошади, перекликались собаки, слышались обрывки пьяной ярмарочной песни.
- Ей-Богу, хорошо!-- резюмировалъ Лещовъ общее настроенiе такимъ тономъ, точно кто-то оспаривалъ его.
Наши кучера тоже, кажется, поддались поэзiи летняго вечера и потихоньку о чемъ-то говорили. Доносились только отдельныя фразы. Я различилъ грубоватый голосъ Ермила, который говорилъ:
- Ежели которая женщина правильная, такъ она не позволитъ...
- А ежели она, напримеръ, законъ приняла?-- тихо ответилъ другой, молодой голосъ,-- это говорилъ другой кучеръ, совсемъ еще молодой парень. - Коли ты девка - вся твоя воля, а коли законъ приняла - моя воля. Значитъ, имею полное право... Теперь возьми барина, купца - у нихъ полное право надо мной, и у меня надъ женой. У васъ, староверовъ, никакихъ понятiевъ нетъ. Поучилъ жену, а она сейчасъ тебе: до свиданiя. Какой же ты ужъ мужъ после этого?
- Ничего ты не понимаешь и поэтому молчи... Чего ты стоишь безъ бабы-то?
Затронутый "бабiй вопросъ" продолжалъ служить темой разговора. Докторъ разсказалъ целый рядъ ужаснейшихъ случаевъ истязанiй замужнихъ женщинъ, Бобрикъ тоже,-- получалась вопiющая картина темнаго зверства. Спорилъ одинъ статистикъ.
экономiи. Да... Лещовъ, пожалуйста, не спорьте и дайте высказаться. Ведь такъ называемый женскiй вопросъ захватываетъ только женщину нашего круга, вообще - даму. Разговоры о женскомъ труде немного курьезны, потому что никто такъ не работаетъ, какъ русская женщина, т. -е. баба. У нея нетъ даже праздниковъ, потому что въ праздники у нея еще больше работы и заботъ: нужно заготовить всякое угощенiе, ребятишкамъ обновку сшить,-- однимъ словомъ, быть не хуже другихъ. У бабы, кроме хлопотъ по домашнему хозяйству, ухода за ребятами, есть и работа въ поле, и пряжа, и тканье, и шитье. У насъ такой обычай, что мужа должна одевать жена изъ своихъ средствъ. Где хочешь, тамъ и бери. Вотъ ей и приходится хватать работу на стороне, тащить свои новины и домашнее сукно на ярмарку, чтобы вышибить въ буквальномъ смысле грошъ. Трудно русской бабе... Поэтому она и недовольна, когда родится девчонка, потому что ей впередъ жаль эту безответную вековую труженицу. Прибавьте къ этому вечный гнетъ семьи, отношенiе свысока и собственное самоуниженiе.
- Но ведь есть же протестъ съ ея стороны въ какой-нибудь форме?-- спрашивалъ я. - Въ Сибири въ каждомъ селе есть своя отравительница, которая помогаетъ забитымъ бабамъ. Уже почти вошло въ обычай, и все смотрятъ на это сквозь пальцы...
- А у насъ чернички... Русскiй человекъ отъ всякой беды спасается бегствомъ. Целыя области разбегались "врозь" отъ крутого посадника, отъ лихого боярина, отъ приказной волокиты и всякаго другого лихолетья. Нынешняя баба бежитъ отъ "закона" - не хочу принимать закона, и конецъ тому делу. Да вотъ взять хоть тотъ же женскiй монастырь - это историческiй протестъ русской простой бабы противъ окружающей ее неправды. Если сосчитать - сколько миллiоновъ бабьихъ жизней заживо было похоронено по монастырямъ!.. Конечно, съ экономической стороны монастыри являются въ системе народнаго хозяйства живымъ минусомъ, все это такъ, но нужно же принять во вниманiе, что и у бабы есть свои вопросы совести, неясное стремленiе къ какому-то идеалу, жажда какого-то подвига. Да... Въ монастыри уходитъ все энергичное, что еще нашло въ себе силы вырваться изъ семейной обстановки. Работы и въ монастыре достаточно, но здесь ее по крайней мере не бьютъ, не увечатъ, не унижаютъ. Все это гораздо серьезнее, чемъ мы привыкли думать... Стоитъ посмотреть, какъ молятся вотъ эти бабы Скорбящей - оне чувствуютъ себя здесь людьми, это самое главное. Дома-то ей въ буквальномъ смысле перекреститься некогда. Если сосчитать... Впрочемъ, что тутъ говорить!..
Статистикъ умолкъ и даже сконфузился, подавленный вырвавшимся противоречiемъ. Въ результате получилось что-то такое громадное и очень ужъ чувствительное, чего нельзя было разрешить никакими "если" и никакими цифровыми данными, дiаграммами и "средними". Лещовъ даже захохоталъ.
- Значитъ, вы защищаете монастыри вообще, а женскiе монастыри въ особенности, г. статистикъ?-- ядовито спрашивалъ онъ; эпитеты "господинъ" и "madame" онъ употреблялъ для самаго серьезнаго огорченiя. - Это обскурантизмъ...
- Я люблю монастыри!-- заявлялъ Бобрикъ своимъ оправдывающимся тономъ. - Знаете, въ нихъ есть что-то такое... да... вообще...
Поднялся вдругъ самый отчаянный споръ, какъ иногда загорается съ трескомъ потухавшiй костеръ, когда огонь найдетъ новый горючiй матерiалъ. Я съ докторомъ представляли "почтенную публику". Лещовъ вскочилъ на ноги и принялся размахивать руками.
- И это молодое поколенiе?!-- взывалъ онъ какимъ-то пророческимъ стономъ. - Да знаете ли, во что обращается молитва, когда откладываютъ кресты совершенно машинально? Это рефлексъ - не больше...
Онъ победоносно посмотрелъ на "почтенную публику", требуя одобренiя, какъ однимъ словомъ выигравшiй все дело. Да, рефлексъ... А вы - жалкiе обскуранты и межеумки, которымъ не справиться съ первой попавшейся сладенькой и чувствительной мыслишкой. Слышите: рефлексъ!..
и противники съ трудомъ вспоминаютъ, съ чего началось.
- Все немцы - подлецы!- хриплымъ голосомъ повторялъ Лещовъ. - И я съ удовольствiемъ оторвалъ бы голову какому-нибудь Бисмарку..
- Афанасiй Иванычъ, позвольте, при чемъ же тутъ Бисмаркъ?-- оправдывался Бобрикъ. - Мы говорили о романе Золя "Лурдъ"...
- И вашъ Золя мерзавецъ!-- гремелъ Ледовъ. - Гнидой французишка... я франко-русское единенiе - чепуха!
- А Пастеръ?..
Лещовъ посмотрелъ кругомъ и только что-то промычалъ, чувствуя, что вконецъ зарапортовался.
- Пора спать, вотъ что... - проговорилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь. - Вонъ и докторъ спитъ.
Это былъ блестящiй выходъ изъ затруднительнаго положенiя. Вопросъ о монастыряхъ былъ разрешенъ самымъ основательнымъ образомъ. Докторъ действительно спалъ, какъ и следуетъ "почтенной публике", а я усиленно боролся съ дремотой,
Спорщики улеглись кругомъ огня въ довольно живописныхъ позахъ, въ какихъ рисуютъ итальянскихъ разбойниковъ и оперныхъ героевъ. Лещовъ и Епифановъ сейчасъ же уснули, а Бобрикъ долго ворочался и наконецъ нерешительно спросилъ:
Въ ответъ последовалъ легкiй носовой свистъ, и Бобрикъ обратился ко мне:
- Знаете, а я... совершенно разочаровался, во всемъ разочаровался. Не стоитъ жить... да. Я вамъ скажу (Бобрикъ огляделся кругомъ и понизилъ голосъ) тайну: я кончу самоубiйствомъ. Меня никто не понимаетъ...
Извинившись за свою откровенность, будущiй самоубiйца улегся поудобнее и сейчасъ же заснулъ.
Мне очень хотелось спать, но, когда все стихло, сонъ отлетелъ. Я приселъ къ огню и смотрелъ, какъ догораютъ последнiе сучья. Ярмарка уже затихла. Взошелъ месяцъ, и белыя монастырскiя стены резко выступали въ какомъ-то зеленоватомъ сiянiи. Желтые огоньки въ кельяхъ гасли одинъ за другимъ. Тишина нарушалась только стрекотаньемъ неугомонныхъ кузнечиковъ и коростелемъ, который какъ-то особенно назойливо скрипелъ въ болоте. Хорошо такъ сидеть ночью въ лесу у огонька и хоть на время позабыть все городское. Мысли идутъ такъ спокойно, точно плывутъ, какъ незримо плывутъ ночныя облака.
Это былъ Ермилъ, принесшiй целую охапку сухихъ сучьевъ. Ему, видимо, тоже не спалось, и, подложивъ въ огонь сучьевъ, онъ приселъ рядомъ со мной.
- Ты это что не спишь, Ермилъ?
- А выспимся... Ночь-то ужъ очень хороша. Произволенье Божецкое... Охъ-хо-хо!.. Грехи наши тяжкiе... А ведь каждый по-своему старается, чтобы какъ ни на есть лучше устроить, а поглядишь - и вышло никуда негодно. Вотъ оно какое дело... Слабъ человекъ. Да...
Очевидно, Ермилу хотелось разговориться, но у него не было подходящихъ словъ. Можетъ-быть, его заинтересовалъ непонятный господскiй разговоръ, а можетъ-быть, просилась своя мужицкая дума. Онъ только махнулъ рукой и отошелъ отъ меня, а мне почему-то сделалось совестно.
V.
"отдалъ" одиннадцать часовъ. Мои спутники спали, какъ зарезанные, и я могъ только завидовать. А въ голове мысли такъ и роились... Мысленно я перебиралъ сегодняшнiя впечатленiя: ярмарочную суматоху, акафистъ у Скорбящей, канунъ на могиле схимницы, горячiе споры. Последнiе положительно не выходили у меня изъ головы, и я старался возстановить связь между отдельными моментами, начиная отъ бабьей политической экономiи и кончая Пастеромъ. Ведь надо же было все это придумать, причемъ каждый старался внести свое. Въ уме я перебиралъ всехъ этихъ случайныхъ знакомыхъ и долженъ былъ сознаться, что все они такiе хорошiе, по-русски хорошiе, а это одно уже стоитъ несчастiя. Увлекшiйся Лещовъ говорилъ: "у меня въ третьемъ году былъ хоррошiй плевритъ..." Чистая беда съ русскимъ хорошимъ человекомъ. Его, во-первыхъ, все любятъ, хвалятъ и его же потомъ ругательски ругаютъ, потому что изъ трехъ человекъ всегда составится четыре партiи. Получается хорошая словенская рознь... Вкратце я перебиралъ бiографiи моихъ знакомыхъ, спавшихъ сейчасъ около огня, и говорилъ про себя: право, хорошiе, милые люди, съ самыми хорошими стремленiями. Только на фоне вотъ этого захолустнаго богомолья все мы являлись какими-то чужими людьми, точно кто откололъ насъ отъ чего-то настоящаго, большого и целаго. Немецъ-докторъ, немецъ-статистикъ, немецъ-политико-экономъ, немецкая женщина прежде всего чувствуютъ себя немцами немецкимъ народомъ, а насъ, вотъ эту маленькую кучку, отделяли отъ монастыря, ярмарки и даже нашихъ кучеровъ целыя пропасти, и поэтому насъ заедало это чувство отчужденности.
Мои мысли были прерваны какимъ-то слабымъ стономъ, донесшимся со стороны Убiенной. Потомъ стонъ повторился, хотя и слабее. Дело объяснилось, когда резко пронесся детскiй плачъ и зловещее уханье - это тешился филинъ. Впрочемъ, можетъ-быть, пищалъ какой-нибудь несчастный зайчишка, попавшiйся въ когти ночного хищника. Эти стоны и плачъ сейчасъ же для меня связались съ названiемъ реки - Убiенная. Кто здесь убитъ? Кто стоналъ въ последнiй разъ? Кому были нужны эти стоны плачъ и кровь? Изъ исторiи монастыря неизвестно было ничего, кроме того, что онъ былъ основанъ сейчасъ после татарщины. Всего вероятнее, что когда-нибудь хорошо похозяйничали татары, вырезали монастырекъ, все пограбили, пожгли и ушли, какъ уходитъ грозовая туча - вотъ и вышла Убiенная. Долго, вероятно, оставался монастырекъ въ запустенiи, пока опять не собрались сестры, и слабыя женскiя руки возстановили благочестiе. Победно загуделъ колоколъ, начались акафисты предъ Скорбящей, прилепился Торжокъ къ монашескому "отишiю", и все пошло своимъ чередомъ. Народная память удержала только дату татарскаго погрома, и въ этотъ день, завтра, совершался крестный ходъ кругомъ монастырскихъ стенъ.
Сегодняшняя ночь напомнила мне такую же ночь на далекомъ Урале, въ раскольничьемъ скиту, где не было звона, но зато совершалась целопощная молитва. Седой старецъ читалъ акафистъ тоже Скорбящей, и это чтенiе, скорбное и монотонное, какъ паденiе водяныхъ капель, такъ гармонировало и съ глухой пустыней, и съ летней ночью, и съ темъ настроенiемъ, которымъ были охвачены молящiеся. Я долго вслушивался въ слова раскольничьяго акафиста и понялъ только одно, именно - что религiозное чувство тщетно искало техъ великихъ словъ, въ которыхъ могла оы отлиться горячая вера. Обыкновенный человеческiй языкъ былъ слабъ, и между строкъ чувствовалась затаенная тоска отъ сознанiя собственнаго несовершенства. Это былъ тоже стонъ и душевный плачъ.
- Экъ его ущемило!-- ворчалъ Ермилъ, подходя опятъ къ огню и прислушиваясь къ уханью филина. - Тьфу!.. А слышали, баринъ, какъ давеча река-то стонала, а потомъ ребячiй плачъ?
- Это филинъ, Ермилъ...
а бабъ въ орду волокутъ. Ну, те ребятишекъ съ собой тащатъ... Глядели, глядели татары, да ребятишекъ всехъ въ лодки и покидали. Целыхъ две лодки накидали ребятишекъ-то, да такъ ихъ и пустили по реке. Куда доплывутъ... Ну, безъ помощи-то ребятишки все и замерзли. Вотъ откуда плачъ-то, а ты "филинъ"! Река эта стонетъ, потому какъ тяжело ей отъ неповинной ребячьей крови... Однимъ словомъ, место такое!.. Охъ, грехи наши тяжкiе... Вотъ завтра Скорбящую будутъ поднимать. Стариннаго письма, образъ...
Спецiальный культъ Скорбящей распространенъ по Руси изъ конца въ конецъ. Это самый чтимый образъ, а подъ его сень стекаются миллiоны нуждающихся и обремененныхъ, особенно женщинъ. Сколько явленныхъ и чудотворныхъ иконъ именно Скорбящей,-- кажется, нетъ обители, где бы за было своего образа такой Скорбящей, ознаменованнаго местными чудесами и чудесными явленiями. Скорбящая на Убiенной служила напоминанiемъ далекаго и страшнаго народнаго бедствiя, когда несчастныя матери-полонянки молились ей въ далекой татарской неволе за погибшихъ детей, мужей, братьевъ и отцовъ. А сколько потомъ вотъ эта Скорбящая приняла бабьихъ слезъ и пролила свое божественное утешенiе въ изболевшую душу! Вы только представьте себе положенiе, когда человекъ уже ни откуда даже не ждетъ помощи, слова участiя и милость, а тутъ можно прiйти и выплакать все свое горе, очистить душу покаянiемъ и найти душевный покой. Слишкомъ много всякой беды прошло по русской земле, неправды и безысходнаго горя, а отсюда возникъ целый культъ Скорбящей, т. -e. скорбящей за людскую неправду, слабости, грехи и кромешную тьму. У Скорбящей для всехъ и милость, и заступа, и прiютъ. Около Скорбящей нашли уютъ и женскiя обители, прикрывшiя материнскимъ крыломъ истерзанную бабью душу. Здесь все вопросы решались такъ просто и ясно, а больная совесть умирялась. Человекъ-зверь оставался тамъ, далеко отъ обительскихъ стенъ и обительскаго покоя. Сюда же пришла и стражница-богомолка, существо совершенно неизвестное интеллигентному человеку и совершенно непонятное. Ведь такихъ богомолокъ бродитъ по Руси "несчерпаемое множество", говоря языкомъ Ермила. Что-нибудь вышибло эти "странныя души" изъ ихъ семейной обстановки, вышибло что-нибудь очень сильно, потому что женщине не такъ-то легко порвать все кровныя связи съ роднымъ угломъ. Можетъ-быть, ушла такая богомолка отъ домашней обиды, можетъ-быть, унесла съ собой неисходное горе, а можетъ-быть, ее вели отъ одной обители къ другой те вопросы совести, для которыхъ у простого неграмотнаго человека нетъ даже подходящихъ словъ. Получился целый контингентъ "странныхъ" женщинъ, взыскующихъ града. Эта богомолка прошла черезъ всю русскую исторiю и служила распространительницей спецiальнаго круга знанiй, особенно въ глухихъ местностяхъ, куда не доходили никакiя вести. Она несла сюда разсказы о внешнихъ и внутреннихъ событiяхъ, конкурируя съ служивымъ, а затемъ уже была вне конкуренцiи, когда дела касалось святыхъ местъ, угодниковъ, чудотворцевъ и подвижниковъ. Мужикъ еще могъ кое-что знать, бывая въ городе, попадая на службу и уходя на заработки, а баба всю жизнь проводила въ деревне и съ жадностью слушала все, что ей разсказывала богомолка объ остальномъ мiре и другихъ людяхъ. Богомолка такимъ образомъ являлась чемъ-то въ роде живой энциклопедiи по самымъ жгучимъ вопросамъ. Трудно даже приблизительно представить себе то впечатленiе, которое она оставляла по себе и сколько последовательницъ создавала. Съ простой деревенское бабой только одна богомолка говорила понятнымъ для нея языкомъ о святыхъ обителяхъ, о спасенiи души, о совести и вообще обо всемъ, что составляло внутренняго человека. Съ распространенiемъ грамотности и народныхъ книгъ роль богомолка значительно умалится, но пока она еще всецело владеетъ вниманiемъ народныхъ массъ, особенно по религiознымъ вопросамъ. Конечно, этимъ путемъ распространяется масса нелепостей, суеверiя и того, что называется бабьими бреднями, но въ конце концовъ, эта бродячая бабья душа все-таки свой человекъ въ народе, родной а близкiй.
Начинало уже светать. Звезды бледнели и гасли. Въ лесу весело чирикнула первая птичка. Къ удивленiю, я заметилъ, что и Ермилъ тоже не спитъ.
- Ермилъ, то же ты не спишь?
- Я выспался...
- Ты изъ староверовъ, Ермилъ?
- Такъ точно, по старой вере...
- У васъ лучше?
- Которое лучше, которое хуже... Понятiя больше у насъ, потому какъ у насъ баба почитай сплошь грамотная. Православная-то баба куды годна, а наша все знаетъ: и канунъ по покойнике говоритъ, и молитвы всякiя отчитаетъ. Православнаго похоронятъ на кладбище, и конецъ тому делу, а у насъ поминки сами бабы управятъ - и почитаютъ надъ могилкой, и ладаномъ покадятъ, и все справятъ, какъ тому быть. Какъ же можно сравнить... Православныя-то бабы и молиться по-настоящему не умеютъ, а у насъ везде бабья молитва идетъ. И ребятъ сами грамоте учатъ...
- Одно нехорошо у насъ - очень ужъ большую волю забрала наша баба, потому какъ она не въ настоящемъ законе живетъ и страху настоящаго не знаетъ.
Раздался благовестъ къ заутрене. Мерно и тихо катилась медная волна звуковъ въ утреннемъ воздухе, а ему отвечало изъ лесу и съ реки далекое эхо.
VI.
Я заснулъ только утромъ, когда солнце взошло, заснулъ тревожнымъ и безпокойнымъ сномъ. Сквозь сонъ я слышалъ, какъ пришла Сельцова, какъ принесли самоваръ, какъ звенели чайная ложечки, какъ наконецъ поднялся вчерашнiй споръ. Солнце начинало уже сильно греть, а я продолжалъ лежать на траве, отдаваясь сладкой дремоте. Мне нравилось, какъ просто и убежденно говоритъ Сельцова,-- она вся въ этомъ голосе, простая, любящая, всю жизнь не знавшая, на что употребить и свои силы, и любовь, и чувство. Въ каждомъ новомъ человеке она видела свой идеалъ, а потомъ разочаровывалась.
- А мы тутъ вчера долго спорили безъ васъ,-- извинялся Бобрикъ, видимо отложившiй самоубiйство до следующаго раза. - Какъ жаль, что васъ не было.
- П все о томъ же, о чемъ и раньше...
- Не стоило... Есть вещи, которыя нельзя доказать и которыя можно только чувствовать. Да, чувствовать... мне даже теперь какъ-то странно было бы спорить съ вами. Это все равно, что доказывать, что сейчасъ светитъ солнце, зеленеетъ трава, чирикаютъ птицы. Я провела такую хорошую ночь у тетушки Афанасiя Иваныча...
- Съ чемъ васъ и поздравляю, m-me Сельцова,-- сердито отозвался Лещовъ.
Сельцова обиженно замолчала. Видимо, она принесла съ собой такое хорошее, умиротворенное настроенiе, а тутъ оно сразу разбивается при первой же встрече съ "современниками" въ лице Лещова. Бобрикъ конфузился за грубый тонъ Лещова и съ радостью извинился бы за нero, если бы это было возможно.
- Ну ужъ, извините, пожалуйста: это я говорилъ!-- вступился Лещовъ.
- Нетъ, я, Афанаслй Иванычъ... Вы припомните хорошенько: вы сказали...
- Ничего надобнаго я не говорилъ. Вы меня, кажется, считаете дуракомъ...
- Да вотъ докторъ благородный свидетель.
- Нетъ, вы говорили!-- вступился Бобрикъ съ молодымъ азартомъ.
Лещовъ взглянулъ на него и презрительно фыркнулъ, такъ что Бобрикъ закраснелъ вместе съ ушами.
- Да будетъ вамъ, господа,-- проговорила Сельцова. - Все равно, каждый останется при своемъ...
- Вы, кажется, принимаете насъ за идiотовъ... - сгрубилъ Лещовъ.
- Пора домой, господа. - заявилъ докторъ. - Делать намъ здесь решительно нечего...
- А мне бы хотелось посмотреть, какъ будутъ поднимать Скорбящую,-- нерешительно заметила Сельцова.
- И мне тоже,-- откликнулся Бобрикъ эхомъ.
- Пока мы будемъ собираться, обедня кончится,-- объясняла Сельцова какимъ-то особенно мягкимъ голосомъ, какимъ говорятъ съ детьми. - Право, интересно посмотреть на толпу...
"на выносъ". Колокола точно замерли, когда всколыхнулась тысячная, толпа. Нищiе и калеки были совсемъ прижаты къ стене и походили издали на кучки лохмотьевъ. Ярмарка пустовала, отдавая дань общему благочестивому порыву. Вотъ послышалось стройное пенiе женскихъ голосовъ, вотъ показались хоругви, а за ними большой старинный образъ Скорбящей, точно плывшiй по воздуху. Моментъ былъ торжественный, что было такъ ярко написало на всехъ лицахъ. За духовенствомъ чернымъ хвостомъ вытянулись монахини. Простыя бабы съ подавленными причитанiями и вздохами такъ и лезли въ толпу, пробиваясь поближе къ иконе. Десятки богомолокъ съ котомками за плечами и палками въ рукахъ, видимо, чувствовали себя дома и ссаживали напиравшую толпу. Рядомъ съ нами стояла старушка-крестьянка съ почерневшимъ отъ солнца лицомъ и молча утирала слезы умиленiя.
- Ты откуда, бабушка?-- шопотомъ спрашивала ее Сельцова.
- По обещанiю, касатушка... Сынъ померъ... Сподобилась недостойная помолиться Скорбящей.
- Интересно бы знать, что чувствуютъ сейчасъ ярмарочные воры и барышники,-- шепталъ мне Лещовъ. - Табло... Анна Ивановна, пора домой. Кажется, все видели...
- Минуточку подождемте, Афанасiй Иванычъ. Ведь вамъ решительно все равно...
угодниками.
Вся площадь быстро опустела, и кроме насъ остались только калеки, лишенные возможности двигаться, да двое городовыхъ, разсорившихся изъ-за папиросной коробки, которую бросилъ Лещовъ.
Когда черезъ полчаса показались съ другой стороны колыхавшiяся въ воздухе хоругви и послышалось пенiе, Сельцова наклонилась ко мне и какъ- за особенно быстро заговорила, роняя слова:
- Мне кажется, что я умерла... да. Это идетъ страшный судъ, а мы все ждемъ... Намъ страшно, потому что все известно. Решительно все, что мы делали, чувствовали и думали... Вотъ такое же пенiе... блескъ... и хорошо и жутко... Все тутъ: и богатые и бедные, здоровые и калеки, убiйцы и насильники... и мы стоимъ и ждемъ., Намъ было больше дано, и съ насъ больше спросится... Земное все отошло далеко-далеко, а только говоритъ одна совесть... Все наполнено совестью, и нетъ больше ни мужчинъ ни женщинъ. А тамъ въ глубине, въ голубомъ сiянiи сидитъ Скорбящая и смотрятъ на насъ такими печальными глазами, а мы все такiе гадкiе, несправедливые, нехорошiе... И Лещову стыдно, и вамъ, и мне... ведь все мы могли лучше устроить нашу жизнь...
Показалась Скорбящая... Солнце такъ и заиграло на золотомъ окладе, а отдельные лучи точно разсыпались разноцветной росой. Женскiе голоса пели где-то тамъ, наверху, въ воздухе, а земля глухо гудела отъ топота тысячи ногъ. Толпа народа плыла неудержимымъ потокомъ, какъ всда, прорвавшая какую-то высокую плотину. И все это было охвачено такимъ ликующимъ солнечнымъ светомъ, что было больно смотреть.
Я оглянулся - за нами стоялъ Ермилъ и крестился широкимъ раскольничьимъ крестомъ. На мой немой вопросъ онъ проговорилъ сдавленныхъ голосомъ:
- На свежемъ воздухе намъ дозволяется молиться правильнаго письма стариннымъ образамъ, хотя бы они и выносились изъ православныхъ церквей... Скорбящая Матушка, помилуй!..
Сельцова стояла и плакала. Она чувствовала себя той простой русской бабой, которая выносила русскую исторiю.
Процессiя скрылась въ монастыре. Народъ началъ расходиться по площади. Намъ ничего не оставалось, какъ ехать домой. Спиридонъ съ кучерскимъ шикомъ подалъ экипажъ. Настоявшiйся коренникъ встряхивалъ дугой, и колокольчики разсыпались мелкой трелью. Мы съ Лещовымъ уже сидели въ экипаже, когда подошла Сельцова и заговорила:
Россiи.
- Матушка, Анна Ивановна, помилосердуйте!-- взмолился Лещовъ,-- Отпустите душу на покаянiе... Успеемъ дома натолковаться.
- Нетъ, голубчикъ, я хочу сейчасъ... ну, имейте маленькое терпенiе? Ну, послушайте меня...
- Ахъ, Боже мой, разве васъ переспоришь!
- Видите ли, собрался сходъ переделять землю... Вотъ мужики и говорятъ: это не порядокъ, чтобъ однимъ мужикамъ наделять землю. Надо и по бабамъ ровнять... Потому какъ есть семья, где одне девки и одного мужицкаго надела не хватаетъ. Ведь баба такъ же работаетъ въ поле, какъ и мужикъ. Посмотрите, какъ ведутъ все хозяйство казачки или бабы, когда мужья въ отхожихъ промыслахъ. Ведь это громадный фактъ, Афанасiй Иванычъ, и важно то, что до него додумался самъ народъ, то-есть простой мужикъ-хлебопашецъ. И это будетъ такъ... Вопросъ времени.
- Сейчасъ... Я серьезно вамъ говорю, Афанасiй Иванычъ.
- Ахъ, Боже мой.
1894