Вор

Воръ.

Разсказъ.

I. 

Соборованiе подходило къ концу. Въ маленькой комнате негде было яблоку упасть. Свободное пространство оставалось только между больной и столикомъ, на которомъ горели церковныя свечи и стояла чашка съ деревянными палочками, обмотанными ватой. Тихо и певуче читалъ молодой священникъ молитвы по требнику, и это чтенiе прерывалось только глухими рыданiями больной. Она сидела на кровати, выдвинутой на средину комнаты, вся въ беломъ, и молилась вслухъ съ какимъ-то раздиравшимъ душу отчаянiемъ. На меня, ребенка десяти летъ, эта картина произвела потрясающее впечатленiе. Совершалось что-то такое большое, необыкновенное, трагическое и ужасное, темъ более, что все действующiя лица были знакомые люди между собой, очень близкiе, какъ это бываетъ только въ глухой провинцiи. Больная старушка Филимоновна была изъ мелкихъ торговокъ, но пользовалась общимъ уваженiемъ. Она везде бывала, и везде ей были рады. По вечерамъ она часто приходила къ намъ въ домъ, обыкновенно къ чаю, и непременно приносила съ собой какую-нибудь новость. Это была такая чистенькая, ласковая и добрая старушка. Она, кажется, знала все на свете, все умела делать, и молодыя хозяйки постоянно советовались съ ней, особенно когда дело касалось детей. Родня у Филимоновны какъ-то вся вымерла, и она на старости летъ принуждена была греться у чужого огня. Сколько разъ и мне случалось проводить въ ея обществе длинные зимнiе вечера, когда отецъ съ матерью уезжали куда-нибудь въ гости. Старушка знала такiя страшныя сказки, пела дребезжавшимъ старческимъ голосомъ какiя-то старинныя песни, какихъ уже никто больше не пелъ, и вообще умела занять насъ, большихъ шалуновъ. Не одинъ разъ мы огорчали ее самымъ безжалостнымъ образомъ и доводили до страшныхъ угрозъ, что вотъ прiедутъ папа съ мамой и все ужасныя преступленiя будутъ раскрыты. Вообще Филимоновна была такая хорошая и милая старушка, и мне ее было ужасно жаль. Она теперь сделалась неузнаваемой: лицо осунулось, пожелтело, глаза ввалились,-- совсемъ не та Филимоновна, какую мы все знали. И комната была не та, какъ раньше, все было перевернуто вверхъ дномъ, точно здесь только-что пронесся ураганъ.

Да, происходило что-то непонятно-ужасное, и являлся невольно вопросъ, почему же это ужасное должно было случиться именно съ доброй старушкой Филимоновной?.. Все говорили, что она непременно умретъ, и это тоже было непонятно. Кто же будетъ "домовничать"? кто будетъ разсказывать сказки? кто будетъ прикрывать маленькiе детскiе грехи? Нужно сказать, что Филимоновне между прочимъ принадлежала всякая дипломатiя: мирить мужей съ женами, испрашивать прощенiя виноватой детворе, вообще ходатайствовать при самыхъ разнообразныхъ случаяхъ того или другого правонарушенiя.

- О, Господи, помилуй насъ, грешныхъ!-- угнетенно повторилъ стоявшiй около меня прасолъ Иванъ Федотычъ, коренастый и рыжiй мужчина съ окладистой бородой,

Собравшаяся публика, вообще, была проникнута настроенiемъ торжественной минуты. Все лица были сосредоточенно-серьезны, слышались глубокiе вздохи, а женщины усиленно вытирали глаза платками и сморкались. Рядомъ съ Иваномъ Федотычемъ стоялъ седенькiй, худенькiй старичокъ съ козлиной бородкой, Минычъ, тоже изъ прасоловъ. Онъ съ какимъ-то ожесточенiемъ откладывалъ широкiе кресты и пугливо оглядывался кругомъ, точно боялся, что кто-нибудь подслушаетъ его тайную молитву. Минычъ былъ очень богомоленъ и по воскресеньямъ пелъ въ церкви на левомъ клиросе какимъ-то удивительнымъ козлинымъ, дребезжащимъ теноркомъ, который необыкновенно шелъ къ его седенькой козлиной бородке. Время отъ времени Минычъ толкалъ локтемъ Ивана Федотыча и сокрушенно повторялъ:

- Вотъ наша жисть, Иванъ Федотычъ... Сколько ни живи, а помирать, все равно, придется.

Потомъ благочестивый старичокъ прибавлялъ совсемъ другимъ тономъ:

- Охъ, народу-то больно много набилось, Иванъ Федотычъ... Того гляди, еще что-нибудь украдутъ. Известно, какой ноне народъ...

Иванъ Федотычъ сердито оглядывалъ набившуюся въ комнату толпу и еще ожесточеннее принимался молиться:

- О, Господи, помилуй насъ, грешныхъ...

- Бабешекъ-то надо бы того... - шепталъ Минычъ. - Что имъ тутъ делать? Все помремъ...

Мне очень правилась манера Миныча молиться, и я по-детски старался подражать ему, откладывая такiе же широкiе кресты, и читалъ про себя молитвы, какiя училъ еще недавно подъ руководствомъ Филимоновны.

Торжественность минуты увеличивалась еще зимнимъ темнымъ вечеромъ, глядевшимъ въ маленькiя оконца. Время отъ времени ветеръ принимался глухо завывать въ трубе, и все невольно вздрагивали. Въ комнате было и светло и тепло, а тамъ, за стеной, бушевала снежная мятель. Мне делалось страшно при одной мысли, что живой человекъ можетъ умереть именно въ такую погоду, точно его выхватитъ изъ круга живыхъ людей какая-то холодная рука. Я такъ и смотрелъ на Филимоновну. Вотъ кончится служба, потушатъ свечи, и ее вынесутъ куда-то на холодъ, въ темноту. Ведь эта мертвая темнота подступала къ ней все ближе и ближе, и мертвый холодъ уже разливался по ея жиламъ. Делалось и жутко и страшно. 

Въ самый разгаръ охватившаго меня торжественнаго настроенiя случилось нечто, что сразу вышибло меня изъ ряда благочестивыхъ мыслей и чувствъ. Я стоялъ какъ разъ за спиной Миныча. Набравшаяся въ комнате толпа притиснула наконецъ насъ къ самой. стенке, у которой стоялъ небольшой столикъ съ лекарствами. Благочестивый старичокъ несколько разъ оглядывался съ недовольнымъ видомъ, тайно негодуя на техъ "бабешекъ", которыя мешали ему молиться. Потомъ... Это былъ всего одинъ моментъ, не именно такiе моменты никогда не забываются. Я виделъ, какъ Минычъ быстро схватилъ серебряную чайную ложечку со столика съ лекарствами и торопливо сунулъ ее къ себе въ карманъ. Все случилось такъ быстро, что я въ первую минуту даже усомнился въ собственныхъ своихъ глазахъ. Можетъ-быть, мне просто показалось... Но я отлично помнилъ, что ложечка была на столе, а теперь ея не было. У меня какъ-то все завертелось передъ глазами: и больная Филимоновна, и наклонившiйся надъ нея священникъ, и красные огоньки свечъ, и десятки молившихся головъ. Въ голове стучала, какъ маятникъ, одна мысль: воръ... воръ... воръ! А Минычъ продолжалъ молиться, какъ ни въ чемъ не бывало, и даже подпевалъ что-то дьячку. Я опять сомневался, и мне делалось какъ-то обидно и больно за все и за всехъ. Потомъ у меня сложился планъ: выждать конца службы, подойти и сказать Минычу, чтобы онъ возвратилъ чужую ложку. Но этому плану не суждено было осуществиться. Служба не успела кончиться, какъ на дворе послышался глухой шумъ, чей-то крикъ, и комната сразу опустела. Я бросился, конечно, вследъ за другими, точно меня выкинула какая-то сила.

- Бей его! Лови... Держи!... - орали въ темноте свирепые голоса.

Послышалась возня, топотъ десятка ногъ, а потомъ чей-то умоляющiй стонъ:

- Батюшки... а-а... ба-атюшки...

- Бе-ей вора!..

Сбившаяся у воротъ толпа въ сущности ничего не знала, кроме того, что кто-то и что-то укралъ, что кого-то нужно не "пущать" и бить. Этотъ таинственный воръ лежалъ на земле и слабо стоналъ. Слышно было въ темноте, какъ чья-то тяжелая рука била по чему-то мягкому, и это мягкое отзывалось каждый разъ стонущей нотой. Наконецъ на крыльце показалась колеблющаяся светлая точка,-- несли фонарь.

- Давай сюды огня!-- оралъ Минычъ хриплымъ голосомъ. - Братцы, держите!.. Ой, вывернется изъ рукъ, какъ налимъ.

Когда принесли фонарь и толпа разступилась, получилась такая картина: на снегу лежалъ окровавленный мужикъ Антипъ, "ходившiй на базаре сторожемъ", а на немъ верхомъ сиделъ Иванъ Федотычъ, бледный, съ блуждающимъ взглядомъ, и отчаянно колотилъ его обоими кулаками въ грудь, въ лицо, куда попало. Я виделъ это распухшее, посинелое лицо, эти остановившiеся въ ужасе глаза и виделъ, какъ Минычъ протискался съ фонаремъ впередъ, схватилъ что-то и началъ тыкать въ лицо.

Переходъ отъ молитвы къ мордобитiю былъ такъ быстръ и неожиданъ, точно все превратились въ дикихъ зверей. Умильно сокрушавшiйся о своихъ грехахъ Иванъ Федотычъ превратился сразу въ зверя, и все другiе тоже. Только когда все устали колотить несчастнаго Антипа, кто-то крикнулъ въ толпе:

- Братцы, да ведь онъ не дышитъ...

- Вре-етъ! Притворяется... Ну-ка, Иванъ Федотычъ, садани по самой скуле.

Иванъ Федотычъ саданулъ, но результатъ былъ тотъ же: Антипъ действительно не дышалъ. Кто-то схватилъ вора за волосы и вытащилъ за ворота. Тамъ его и бросили,-- ничего, отлежится на снегу.

Все гурьбой повалили обратно въ комнату.

- Ведь вотъ, подумаешь, какой вредный человекъ... - ропталъ въ толпе встревоженный голосъ. - Тутъ соборуютъ, а онъ башмаки уволокъ... Убить его мало, варнака!..

Вещественное доказательство было въ рукахъ у Миныча, и онъ торжественно принесъ башмаки въ комнату, где все принялись ихъ разсматривать съ такимъ вниманiемъ, точно въ первый разъ видели такую удивительную вещь.

- Ведь совсемъ новенькiе... - возмущался Минычъ. - Этакъ-то можно целый домъ растащить.

негодовать.

- Башмаки-то, значитъ, стояли въ уголке, а онъ къ нимъ все и подкрадывался... Потомъ, гляжу, какъ сцапаетъ и сейчасъ подъ полу, а потомъ потихоньку изъ избы и хотелъ уйти...

Миныча. Богъ съ ней, съ какой-то несчастной ложечкой... Переходъ отъ молитвы къ зверству навсегда остался въ моей памяти, какъ и то, что въ толпе непременно присутствуетъ воръ. Да, этотъ воръ везде, какъ и зверство,-- все зависитъ только отъ обстоятельствъ, способствующихъ къ ихъ реализацiи.

1888.